с сорока метров в никуда

Сынмин тратит двенадцать рублей на клей «секунду» в маленькой пачке желто-черной, что без четверти процентов — билайн; по сути значительная такая часть от бюджета. Упаковка вроде как металлическая, но в кармане куски сухой химии, с ватой перемешанные, и это явно отрицательный отзыв на сайте производителей с одной звездочкой наверху. Радует только, что остается немного в пачке, чтоб оправу заклеить и пальцы испачкать, хотя второе — уже побочное. Однако результат практически идеальный, если выкинуть пятна белые на железе и куртку испорченную в доску, весьма неплохо. Сынмин клей в ящик стола письменного убирает (не выкидывает), пальцы под теплую воду пускает и смотрит долго в зеркало широкое, оправленное светом неровным ламп редких. Волосы бледно-русые (покрасился) и длинная рубашка в красную клетку с нашивками подсолнухов нитями ярко-желтыми, что пятнами кривыми по отражению: контраст. У Сынмина из понимания моды только редкие выпуски «модного приговора» по двадцатому кругу и советы очередные Рогова, которые по сути своей бессмысленны и только время тратят, но Ким смотрит жадно и кивает иногда головой коротко мол, да, все верно. Как эпилог: гардероб весь розовато-розовый, но курсы модельера пройдены, можно выдохнуть. Руки пахнут часто хлоркой белой или порошком из «пятерочки» с красной ценой, хотя сегодня даже не пятница, но к черту. Просто Ким любит возиться с чем-то долго и старательно максимально: будь то учеба или стирка обычная — все сам. Пусть этот порошок горько-серый — небо гуашью старой, что кисточкой сухой по холсту бумажному, пока все эти крапинки сине-красные — планеты тысячные и галактики, что сгорают тенью в воде теплой, когда Сынмин футболку очередную всполаскивает, разбивая чужие вселенные. Однако эти чужие — свои, по сути, потому что только у Кима порошка сыпь — космос, и все это — только его. Шнурки по полу, однако это не часть очередная лука и не задумка новомодная дизайнеров, вообще мимо. Сынмин рассматривает их лениво, пряча нос холодный в рукавах жестких рубашки и ведя прерывисто плечами, упираясь грудью в край деревянный парты. — Прости, что? — Штампы ставить, говорю, тринадцать ящиков книг завезли, — Джисону повторять, кажется, совсем не сложно, — все равно в библиотеке постоянно сидишь, справишься же? — Хорошо, — Сынмин кивает, поправляя осторожно очки в оправе заклеенной, он эти штампы каждый год проставляет на первой и семнадцатой страницах, — ты с Минхо? — Да, — Хан сдерживает паузу короткую, рассматривая потолок с пятнами грязно-желтыми, — но не сегодня, у него там дела. — Тогда сегодня ко мне? — А штампы? — Подождут денек, спешить некуда. Джисон улыбается и это все так правильно и тепло, однако совсем не то. Хенджин думает, что горечь — слово, смыслом явно переполненное, слишком поэтическое и в каком-то аморальном аспекте эстетичное. По сути, все это просто выдержки из словаря очередного толкового, страницы так с двухсотой, потому что слов на «в» слишком много, но все это без толку. И Хенджин за любые сноски мелкие цепляется, примечания и метки, но толк остается ниже уровня жизни в Эфиопии — никакой. И это та самая страница двухсот первая, где черным вверху аккуратное «г», однако все пройденное бесполезно по зависимости прямой от времени: Хван «все равно» в словаре не находит, однако ему нужно. Потому что Сынмин не вписывается. Он как второй том «Мертвых душ», как фтор в ОВР или новая рисовка в винкс: высшая степень безрассудства. И ему бы ленту желто-черную поперек тела, табличку красным «опасно» или кресты знаковые, чтоб из поля зрения выбивать мгновенно, потому что иначе — горечь. Ладони потные и холодные, салфетки кончились (плевать). Ким не приходит сегодня и это нормально, да, чуть выбивается из графика стабильного и мажет этой вычурной резкостью по стенам, но терпимо. Хенджин пальцами холодными касается шеи, сбиваясь с мысли, хотя теоремы первичные построены: Ким Сынмин — батареи железные, вышедшие из строя, к которым жмешься в привычном жесте, обманываясь. И ведь не греет ни черта, не теплится касаниями мягкими на коже, но расползается мнимой сладостью по нутру, путаясь в легких карамелью липкой: ненормально. Хван ладонь под длинный ворот водолазки черной опускает, царапая пальцами шею до пятен красных, что полосами кривыми куда-то на грудь, разъедая кожу. Просто Хенджин немного нестабилен и сложен, у него местами признаки психического расстройства или, как минимум зарплаты в каких-нибудь Штатах, не подкрепленные смыслом действия. По теории вероятности пятьдесят на пятьдесят, однако математика — бесполезное, как белые надписи на пачках от сигарет или ремни безопасности в общественном транспорте. У Хенджина сухие ожоги на спине смесью серой от метеоров, что обломками — на ладони, потому что вода под металлом тяжелым градусов за сто десять, и не хвататься за все это часами — безрассудство. Однако не то.

***

У Минхо вечно шерсть рыжая на рубашке, идеально выглаженной, и песок сырой в тапочках домашних от гуччи (паленых, но все-таки). Руки пахнут кормом для кошек и туалетной водой, хотя первое — явно приоритетное. Предплечья исцарапанные полосами тонкими, практически незаметными, однако прятать под тканью плотной пиджака темно-серого все равно приходится, мало ли. В холодильнике всегда бутылки стеклянные молока (как в рекламе) и килька в баночках железных с наклейками красными и ценами черным маркером на крышке. На столе деревянном книги и стопки ровные листов А4 со сборищами плотными букв: Минхо сам не помнит, нужно ли это, или выкинуть уже можно. Стены бледно-голубые, потолок зеленый и ковер виноградовый на полу с нашивками ромашек — как минимум, необычно. Джисон садится на край широкой кровати, цепляясь взглядом за игрушки из киндера на полках многочисленных, что, по сути, коллекция, и даже забавно. Минхо приносит кисель малиновый (хотя, может, и клубничный, но у Хана все розовое — малина) и садится рядом, между ними буквально миллиметры считанные. Правильней, когда их примерно в минус. У старшего привычка цепляться зубами за колпачок синий ручки из набора по акции, оставлять закладки бесполезные в учебниках и, самое безнадежное, прятать руки теплые под джисоновой футболкой, опускаясь касаниями беззвучными на ребра. Хану хочется иногда сжечь все майки свои к чертям, рассыпав черный пепел под окнами яркими, чтоб только ближе быть, до треска сухого в позвоночнике, до необратимости. Минхо — определение длинное из учебника толстого по геометрии, непонятное, но вызубренное наизусть до сбитых в табун слепой чувств, до этой нелепой дрожи в голосе, когда собираешься просто выдохнуть. Джисону иногда кричать хочется. — Все хорошо? — чужие руки все еще под футболкой, а это очевидное «нет», но кто он такой, в конце концов. — Я могу тебя поцеловать? — у Джисона уверенности в голосе, как содержания соли в каком-нибудь киселе из малины: сомнительно. Минхо — безвыходность терпкая с запахом сухих слив, и никакие решебники тут не спасают, никакие сайты с оформлением ярким и рекламой бесконечной по пять секунд. И Джисону, по сути, грех жаловаться, он и так постоянно рядом со спектром практически неограниченных прав и дозволенностей, однако все еще мало. Потому что Минхо хочется гораздо ближе и так, чтобы только ему, только Джисону. И было бы неплохо, обернись все это издержками краткосрочными пубертата или просто очередными подростковыми глупостями, однако как-то мимо все, вообще не то. Хан думает как-то лево, что если пришлось бы писать сочинение на тему мечты жизненной, он назвал бы, непременно, весь это сборник цитат любовных «Ли Минхо», хотя это уже лишнее. Тепло из-под футболки как-то выбивается резко: неприятно. — Да. Минхо — малина.

***

У Сынмина пальцы синие и пятна на рукавах в цвет всему этому безобразию, потому что чернила маркие и штамп старый изначально весь грязно-мокрый. Ким думает отвлеченно, что в руках у него сейчас океаны безграничные воды соленой или, напротив, лужи мелкие, что паутиной по сырому асфальту, мерцая под светом ламп желтых. Однако, по сути, всего лишь грязь едкая от чернил, почти серая и пропитанная каким-то йодом, но у Сынмина нет понятий, ограниченных объективностью, потому что он сам — сплошное опровержение. Это уже сорок третья минута и, если честно, Ким сбился со счету книг где-то на триста четвертой, обидно немного, но (надеется) не смертельно. — Помочь? Хенджин за последние дни стал незаметной частью интерьера, как все эти шкафы деревянные или батареи теплые, будто так всегда было. И Сынмин научился забывать о нем моментально, как будто Хван — просто холодный воздух, ударяющий иногда по полу скрипучему или стенам, заполняет собой пространство, но нет смысла думать о нем, ведь он — сплошное стеклянное ничего. — Нет. Хенджин мог бы, конечно, наплевать на все и забрать этот штамп грязный из чужих рук (заметно так дрожащих), но слишком муторно, у Хвана заряд энергии и так где-то на семи процентах, так что без рыцарства сегодня. Только двигается чуть ближе, лбом упираясь в край резной парты, как будто это имеет смысл. У Хенджина глаза — экватор, не в том смысле, что подобие круга, просто не знаешь никогда точно, где это заканчивается, хотя все просто условное. Водолазка черная под самое горло, тонкая ужасно и холодная, и штаны спортивные на резинке, что смотрится в совокупности странно максимально и глупо, однако Хван местами настолько совершенен, что любое безрассудство на нем — высшая степень прекрасного. Он сам — подлинник чертов безымянного творца. — Почему не пришел вчера? Его голос всегда — безразличие. Как будто он на краю высокой крыши, обшитой шифером старым с гвоздями ржавыми, а перед ним — целое ничего, свернувшееся клубком черных нитей на ладони. И Хван пускает их свободно по ветру морскому, потому что ему так дико все равно, что даже элементарное «плевать» из глотки не вырывается. — Не твое дело. — Тогда сам узнаю. Сынмин возмущается тихо, но штамп в чернильницу длинную кладет и вздыхает обреченно, падая головой на стопку низкую книг. — У друга был. — У Джисона? — Следишь за мной? — Да. Хенджин смотрит прямо, всегда, хватается чёрным разливом вина сливового за оболочку, сдирает все с кожей вместе, кидая куда-то в угол пыльный. Как будто он — прутья стальные решетки ржавой на сером асфальте — обрыв в канализационный сток, а Сынмин смотрит откуда-то сверху, чувствуя, что дальше гнилое что-то и мокрое, отвратительное и бесполезное. Хенджин — яма черная, дыра, колючей проволокой обнесенная, потому что опасно и глубоко, можно задохнуться. Для Сынмина он по-прежнему мимо, не то. — Так я помогу? — Нет. — Разве в твоих сказках принцы не должны помогать? — А ты принц? — А что, нет? — Нет. Хенджин, кажется, улыбается, но это смысла не имеет, потому что Сынмин вытирает ладони о подол белый рубашки, проводя пальцами синими по волосам русым, и открывает очередной учебник на первой и семнадцатой. У него полосы тёмные на щеках и шее (чернила), пятна светлые от краски из магнит-косметик на ушах и следы белые от зубов на фалангах, потому что у такого взрослого и правильного Сынмина все еще целый сборник привычек детских. Хотя это обыденно и практически вечно, никто не жалуется, в любом случае, так что все нормально. — Тогда расскажешь мне о принцах, Сынмин-а? — Нет. — Почему? Сынмину хочется кричать, потому что все это надоедает порядком и выбивает с течения привычного, но он фыркает только куда-то в изгиб локтя и глаза закрывает. — А сам как думаешь? У Сынмина на шее чужое дыхание (теплое) и дрожь безумная до самых пят, потому что Хенджин — безрассудство. — Думаю, что у тебя в руках — вселенные. И Сынмин не знает, почему ему так неприятно.