От лукавого

Александр Сергеевич, накинув в спешке плащ, мчался по сырым, продрогшим тротуарам к Александринскому театру. От его туфель разлетались брызги растаявшего апрельского снега, а над макушкой поэта поблескивал звёздный небесный пейзаж. Он словно предвещал что-то доброе, значительное в этот вечер. Вечер действительно станет особенным, это Пушкин знал точно, этот вечер запомнится всей России на долгие годы после, а пока… Александр Сергеевич постукивает тростью по земле, улыбаясь последним лучинам весеннего заката, идёт через Санкт-Петербургские лабиринты к театру. Он идёт увидеть постановку пьесы «Ревизор», увидеть своего верного друга и помочь ему, в случае необходимости. Пушкин знал, насколько важен этот вечер для Николая Васильевича, он жаждал лично запечатлеть всё его волнение, его искреннюю радость по поводу постановки. Это жажда ещё больше ускоряла и без того быстрый шаг поэта! С крыши Александринского театра на Пушкина готовы были броситься резвые мустанги — символ дерзкой свободы и изящества, притягивающий взгляды приезжих дворян. Здание пожаром красок подзывало к себе людей, мол, не пропустите главного события этого года! Поэт отбросил взор от гипсовых (впоследствии медных) коней и прошёл с другими внутрь, сразу принявшись оглядываться по сторонам в поиске знакомых лиц. И как был он удивлён, когда где-то между тёмных углов он обнаружил автора комедии, который стоял-думал, нервически побивая ногой по полу. Пушкин решил изначально подойти к, как ему казалось, взволнованному другу. — Николай Васильевич? Чего вы здесь дежурите? — тронул его поэт. Гоголь, словно до этого момента и не видевший своего наставника, безумно удивился и обрадовался: — Александр Сергеевич! Бог мой, я так рад вас видеть! — он уже почти стянул плащ с плеч его. — Ну что вы! Не утруждайтесь! Я и сам управлюсь со своей одёжею. — Тогда позвольте обнять вас в честь такого события! — чуть краснея, попросил Гоголь. — Конечно, друг мой, — Александр Сергеевич крепко обхватил плечи драматурга одной рукой, прижимая его лбом к своему фраку. — То-то, будьте покойны, Николай Васильевич, — поэт ещё раз взглянул вокруг и ухмыльнулся, — Александринский… Символично, не правда ли? — Судьба снова привела меня к вам, — ответил улыбкой Гоголь. — Скажите, насколько заметно моё переживание теперь? — Я бы сказал, достаточно сильно, — Пушкин похлопал его по плечу. — Что-то идёт не так в вашей пьесе? — Слава богу, что нет. Я просто жутко переживаю, приехал его Величество, Николай Первый! Можете вы успокоить меня добрым словом? — Да вы же счастливчик, Николай Васильевич! Такое торжество! Вы поговорили с труппой перед началом? — Александр порывистой привычкою заправил волосы Гоголя ему за ухо. — Вылетело из головы, представьте! — ахнул он. Пушкин отдал свой плащ и цилиндр зазевавшемуся работничку гардероба. — Не станем терять времени! Я тоже хочу с ними поговорить! — Боже, как волнительно! — ступал впереди Гоголь. — Перестаньте вспоминать бога. Сегодня вы хозяин всего действа! — Александр Сергеевич опять обогнал друга, подавая ему тут же руку свою, — идёмте за мной, Николай Васильевич, нельзя задерживаться! «Если зарубежные умы окажутся правы, и бога нет на свете и не было никогда, то я буду слушать ваш глас, ведь он, даже когда молчит, говорит о чем-то высшем и благородном… Ведите меня, и я без просьб, без препираний пойду вслед за вами», — Гоголь заворожённо смотрел в спину великого поэта, слушая дробь множества ног вокруг. Они нагрянули в гримерную, где Николай Васильевич ещё раз увидел всех актёров, и его сердце замерло. Они глядели на него, будто на героя, а он чувствовал себя не в своей тарелке. Гоголю казалось, что всем интереснее его наставник. — Что же вы, Николай Васильевич, не смолотите ничего эдакого для своих послушников? — поэт заглянул в его лицо. — Отпустите свои страхи, этим людям необходима ваша смелость. В следующий миг молодой драматург глубоко вдохнул и принялся раздавать советы каждому актеру без исключения. Он мечтал, чтобы всё сложилось феноменально хорошо, поэтому старался вкратце описать повадки каждого персонажа комедии, даже самого незначительного. Пушкин наконец увидел этот энтузиазм, этот искрящий и стойкий характер. Человек раскрылся на поле своей битвы, словно подснежник, поднялся из-под снежного завала… Александр Сергеевич понял, что наконец-то открыл его миру, а это значит, что его роль здесь завершается, он может укутаться в бордо длинного занавеса и исчезнуть. И поэт уж было собрался выйти за дверь, не замеченный Гоголем, как вдруг тот заприметил шорох чужих шагов: — Куда вы собираетесь? — Домой, — расстроено ответил Пушкин. — А вы занимайтесь постановкой, получайте удовольствие. — Вы не смеете уйти теперь, Александр Сергеевич! — Гоголь резко схватил наставника за фрак, вмиг испугавшись своей же дерзости. — Это ваша идея. — Но ваше исполнение. — Тогда взгляните на моё исполнение! — продолжал уговаривать его драматург. — Мне не нужно смотреть на постановку, чтобы знать: ваше исполнение гениально и лучше его быть не могло! Николай Васильевич отпустил чёрный утюженый фрак, — Останьтесь тогда ради меня… Без вас я не смогу в полной мере полюбить этот вечер. — Вы обидитесь, если я не поступлю по-вашему? — Не сумею держать на вас обиды, но я буду ужасно подавлен, — признался Гоголь. Поэт, опустив трость, развернулся к труппе и к нему: — Забыл сказать вашим актерам, кое-что, — он откашлялся и обратился к героям, — играйте будто в последний раз, ведь мы не знаем, что случится после этого вечера с цензурой на данное произведение. Покажите незабываемое зрелище. Пушкин вновь встретился глазами с драматургом, — Чего стоите?! Мы вот-вот начнём! Пойдёмте занимать места! Они вышли к партерам. — Вы всё-таки останетесь? — радостно спросил Николай Васильевич. — А похоже, будто я пытаюсь вас провести, мой добрый друг? Поэт поторопился к центральному балкону, но драматург не пошёл за ним, остановился. — Не хочу наблюдать с этого места… не возражаете, если мы пойдём в места более уединенные и скрытные? — Зачем это? — Если мы сядем в главном партере, то будем окружены другими искушенными зрителями. А я не хочу делить вас с кем-то… — Странное пожелание, но всё же… — Пушкин не торопясь поплелся за другом в теневые проходы, снова они прошлись по лестницам до третьего этажа и уже потом направились в сторону служебных лож. — Вы действительно хотите сидеть там? — Чужие переговоры мешают мне услышать собственные мысли, — отшутился драматург, — а там точно никого не будет. — Теперь я вас понял! Они оказались на балконе, после чего сели рядом… Их окружал бордовый бархат, стекающий занавесами по бокам ложи; он окрашивал все тени красноватым оттенком, а перед глазами открывал сцену с бокового вида (не сказать, что совсем сбоку). Там уже начиналось движение, шепот в зале становился громче, а на душе Николая Васильевича становилось легче. Полумрак этого места и присутствие его наставника убаюкивали Гоголя; он чувствовал себя защищенным от лишних глаз, от диких, глупых обсуждений. Его привлекала загадочная молчаливость поэта и вообще всё его состояние: Пушкин нервно покусывал нижнюю губу и легко улыбался, смотря на сцену. Александр Сергеевич был оживлён ни меньше автора пьесы. И даже когда действо полноправно началось, когда прошли по залу первые аплодисменты, они сидели молча, ловя секунды окрыленного сердцебиения от явлений оживленного «Ревизора». Николай Васильевич часто и подолгу всматривался в профиль своего коллеги. «Как талантлива ваша игра… Вы можете прятать скорбь и грусть, но я всё равно почувствую её. Даже если у вас с вашей матерью были прохладные отношения, вы её любили, я это знаю. Такая личность, как вы, не может не любить. Но несмотря на недавнюю утрату, вы всё же здесь, сейчас, со мной… Не устану благодарить вас за эту милость, Александр Сергеевич». Вдруг, спустя минут двадцать, идеализм Гоголя начал проявлять себя. Драматург вскочил с места и подбежал к краю ложи, вцепившись обеими руками в перила, — C'est terrible (Это ужасно), — промычал он. — Si terrible que vous utilisez le français? (Настолько ужасно, что вы используете французский?) — мягко усмехнулся Пушкин. — Хлестаков совсем не получается у Дюра… вы только поглядите! — Николай Васильевич с досады стукнул себя по лбу. — Я так много раз повторял ему, а он все равно не смог. Поэт тоже поднялся со стула и подошёл к драматургу, — Что ж, не всякий актёр сможет отобразить ваш гений с первой попытки, — он встал плечом к плечу с Гоголем. — Не мой гений, а наш, Александр Сергеевич, — Николай Васильевич украдкой взглянул в глаза Пушкина и в то же мгновение попал под волну смущения и робости. Его, ещё до этого взволнованное сердце, забилось быстрее. И горячая, молодая кровь не успевала добежать до кончиков пальцев между теми ударами маршевого барабана. Когда же рука Александра укрыла собой ладонь драматурга, секунда неопределённости погрузила его в вечность прекрасного блаженства и душевной поэзии. Истинное счастье в тот миг испытал Гоголь, скрывающий своё лицо цветом бордо… А Пушкин, когда бросал случайный взор то на сцену, то на Николая Васильевича, понимал, что его идея была успешна, что «Ревизор» станет всё же легендой; но чего бы стоил это самый «Ревизор» без языка, без усердий, без души Гоголя? Да, именно… — Без вас эта игра не стоила бы свеч… — прошептал он одними лишь губами, смотря на упоенного радостью драматурга. Общее детище двух гениев скрепило их судьбы и сплело в единую ленту, длинною в жизнь… — Вы же понимаете, что после подобной смелости у вас могут начаться проблемы? — Да, я знал это с самого начала, Александр Сергеевич, — чуть успокоившись, ответил Гоголь. — Я уже готов к ненависти, к злобным пожеланиям в мой адрес. — Если бы не ваша смелость, Николай Васильевич, то этого великого дня никогда бы не случилось. Вы не останетесь с проблемами один. Je serai avec toi (Я буду рядом). — Это без вас этого дня не случилось бы, ведь именно вы дарите мне веру и храбрость… — он сжал пальцы поэта в тёплой своей ладони. И до самого конца они не размыкали рук…