Сердца больше нет.
А лукавый напротив открывает рот: валятся оттуда красные цветы, и гвоздики, и розы, и тюльпаны — всё рассыпалось по обеденному столу. Я на руки свои гляжу, а они кровью испачканы. Лукавый! Предатель моего разума и тела! Он молит, чтобы я послушался его! Никогда! Я не стану слушать его омерзительные желания! И со злости запылает первая искра, и огонь моей гордости сожжет лукавого, но… вместе с ним сгорю и я… Меня приволокло к вашим дверям как безродную дворняжку. Благодарю бога, что хозяин этого дома — очень добрый человек». — Александр Сергеич сегодня не в духе, Николай Василич, — признался слуга. — Что-то случилось у господина? — Всё утро по кабинету носится, батюшка, даже завтракать отказался! — обеспокоился мужичок. — А спрашиваешь его, мол, что с вами, Александр Сергеевич — он прикрикнет да руками машет, из комнаты выгоняет! Бесовщина утренняя! Гоголь услышал грохот, разносящийся где-то в глубинах здания. — Во! Слыхали, что творит батюшка Александр Сергеич! — Тогда передайте хозяину, что заходил Николай Васильевич, просил о встрече… — он разочарованно смотрел себе под ноги. — Нет уж! Даже не уговаривайте меня, я уже сегодня чуть не получил! — мужичок почесал лоб, — давайте, я пропущу вас, а вы сами с ним поговорите, о чём хотели. Творцы друг друга лучше понимают. Вы не мы, не простые смертные. Слуга попятился, пропуская драматурга в обитель Пушкина. Гоголь с широкой улыбкой быстрым шагом направился уже в знакомую ему комнату, в комнату, где создаются мечты, где всегда распахнуты окна, пропускающие весенний воздух даже в зимнюю стужу. В этой комнате нет порядка, зато там порхают музы всех видов и высот мысли, там опадающими листьями летают черновики новых произведений. Там и сидел за столом дух всего святого на этой бренной Земле… Драматург тихонько постучался в дверь. — Уйди, Никита, не до тебя сейчас! — донеслось с той стороны. — Александр Сергеевич, позвольте войти, это Николай Васильевич… Дверная ручка дернулась, и перед Гоголем появился поэт, не успевший или не захотевший ещё переодеваться в дневное одеяние. Он выглядел неопрятно и от того живо, раскрепощённо. — Николай Васильевич, говорите? — усмехнулся он, — чего же вы хотели, добрый друг? — Назначить время и место для беседы по поводу «Мертвых душ», — скромно объяснился драматург. — Просто Никита испугался сам идти до вас. — Простите за это неудобство, Николай Васильевич, прошу, проходите. Может быть, вы меня спасете от этой напасти… Гоголь прошёл в кабинет, устланный светом, — От какой напасти? Достав со стола черновик, Пушкин порвал его на два и зло кинул в сторону. Листочки упали на пол, под голые стопы его. И в синих глазах было, нет, не отчаяние, а скорее непонимание: как могла оборваться тонкая нить вдохновения Александра Сергеевича? — Я потерял мысль! Всё утро пишу без продвижений! Всё, что я пытался изобразить, меня не устраивает! — крикнул он обрывисто, но мягко. Гоголь присел в то кресло, которое занимал всегда при подобном случае беседы. Но краем глаза он заметил, как на соседнее кресло садится фантом, тот самый, тревожащий его сны. Он колеблется как пламя костра, трепещет на солнечном свету. Дабы не показаться психом, драматург отчаянно пытается его не замечать. Что это за субстанция? Кто этот лукавый? — Что вы можете посоветовать мне в таком положении дел, Николай Васильевич? — поэт не услышал ответа и обернулся на задумчивого друга, — Николай Васильевич?.. — Да? Ах, да! — засуетился он, — я вас слышал. Знаете, лучше немного отвлечься, чтобы мысль смогла обновиться. Понимаете? — Как же вы предлагаете это сделать? — Обычно я начинаю читать, а если у меня нет книги под рукой, я заставляю себя вспоминать чужую поэзию, — ненапряжённо запрокинул голову драматург и увидел: его лукавый ходит подле Александра Сергеевича, будто обнюхивая его. У Гоголя началось что-то схожее с паникой. — Хорошо! — Пушкин оперся о рабочий стол ладонью, — «Се образ жизни нечестивой, Пугалище монахов всех», — начал он, и Николай Васильевич почувствовал что-то подозрительное, — «Инок монастыря строптивый, Расстрига, сотворивший грех. И за сие-то преступленье Достал он титул сей». — Вы смеетесь надо мной, Александр Сергеевич?! — наконец-то понял он. — Нет, мой добрый друг, просто оно мне хорошо запомнилось, поэтому я могу его процитировать, — хитро ухмыльнулся поэт. — Нет, вы делаете это специально! — «О, чтец! имей терпенье», — ввёл он Гоголя в краску. «Начальные слова в устах запечатлей!» — закончили они в один голос. В груди Николая Васильевича кольнуло нечто, и фантом его тоже дернулся. Из его рта вновь посыпались медленно лепестки кровавых роз, он выкладывал их под ногами великого поэта, чтобы тот мягко ступал по ним… Лукавый не желал зла, но кто же он? Что же он? Внутри растекалось безмолвное тепло от того, что Александр Сергеевич знает строки первых стихов своего друга. — Что ж, это было забавно, но я же не цитирую попытки ваших юношеских лет! — Да вы этого не делаете лишь потому, что их не знаете, — это выглядело как вызов. — Вы ошибаетесь, Александр Сергеевич. Всё я знаю. — Докажите! Драматург несколько секунд глядел в потолок, пока лукавый продолжал осыпать поэта лепестками, —«Где наша роза, Друзья мои? Увяла роза, Дитя зари. Не говори: Так вянет младость! Не говори: Вот жизни радость! Цветку скажи: Прости, жалею! И на лилею Нам укажи».
— Господи, я вас обожаю, Николай Васильевич! — рассмеялся Пушкин, — вы помните такую древность! Гоголь забагровел пуще прежнего, отвернулся, спрятав тем самым лицо своё от поэта, — Благодарю… Александр Сергеевич, заметив милое смущение драматурга, замолчал и отодвинул занавески из тончайшего тюля, чтобы вдохнуть солнечного света: «Я думал… сердце позабыло…» — Взгляните на это утро, дружище! Как прекрасно! Как прекрасна жизнь! — лукавый кружился подле теплого силуэта Пушкина, и в то же время грудь драматурга изнутри заполнялась светом, — пойдёмте гулять по Питерским мостам! А потом вернёмся и продолжим у меня за чашкой чая, — он повернулся к другу. — Вы согласны? — С великим удовольствием, Александр Сергеевич… — с полуулыбкой потянул к нему ладонь Гоголь. Поэт подошёл и, крепко схватив руку драматурга, вытащил того из кресла. В секунду их соприкосновения фантом исчез… — Лучше вас компаньона не найти, — ласково пожал Пушкин плечо Николая Васильевича.***
Весь оставшийся день они прогуливались по городу, наблюдали весенние виды, встречали на пути знакомых и коллег. А вечером они творили без устали: читали вслух черновики, перекидывались идеями, обсуждали сюжеты за чаем. Их совместная работа была слажена как механизм точнейших часов, поэтому она казалась удовольствием. А когда Гоголь покинул поздним вечером своего друга, Пушкин сел за стол и стал покусывать перо: он думал об этом человеке и о том, что тот вызывает в сердце его. Пара минут, и он вытряхнул из сердца на бумагу следующие строки: «Я думал, сердце позабыло Способность легкую страдать, Я говорил: тому, что было, Уж не бывать! уж не бывать! Прошли восторги, и печали, И легковерные мечты… Но вот опять затрепетали Пред мощной властью красоты».