От лукавого

— Вам действительно так необходимо уехать, Николай Васильевич? — спрашивал Пушкин, находясь при друге, который собирал необходимые писательские принадлежности. — Я понимаю вас, отдых это важно, но всё же… Гоголь оторвался от своего занятия, как делал теперь всегда, начиная беседу с поэтом, чтобы тот понял: нет ничего важнее для них обоих, чем эта беседа. Он с улыбкой обернулся, — Дорогой Александр Сергеевич, неужели вы так не хотите меня отпускать? — он прищурился, всматриваясь в выражение лица поэта, — Это так? — Я… буду скучать по вас, — видно было, что Пушкин произносит это, перешагивая через себя. — Надеюсь только, что вы вернётесь скоро. — Голубчик! — приятно удивился драматург, — я же не сбежать от вас пытаюсь! Я вернусь, обязательно, и очень скоро, — он застегнул приготовленный портфель с бумагами. — Думаете, я не стану вспоминать вас? — Я не могу представить ваших мыслей, Николай Васильевич, — отозвался Пушкин, печально опуская глаза в пол. Это состояние волнения и грустных дум началось именно тогда, когда Гоголь объявил об отъезде во Францию. И чем больше поэт пытался не придавать значения обыденному путешествию, тем сильнее не хотел отпускать Николая Васильевича. — Может быть, вы передумаете и захотите присоединиться ко мне? — с надеждой ещё раз спросил Гоголь. — Семья, работа, забота о ваших трудах, — при упоминании последнего Пушкин снова невольно улыбнулся той улыбкой, с которой вспоминают что-то родное и приятное, — никак не могу всё это оставить… — Я вас заставлять и не намерен. Знайте только, что я буду писать вам очень часто! Попробуйте только полениться читать мои письма! — наказал драматург. — Знаю, вам сейчас некогда меня провожать из города… — За что мне очень жаль, Николай Васильевич. — Но ответьте мне теперь честно, пока я здесь, вам правда сложно со мной прощаться? — он стоял напротив поэта со свободными руками, грустно потупив глаза свои куда-то в омут лица собеседника. Александр Сергеевич, долго выдерживающий деловую позу, вдруг весь вздрогнул и обессиленно приблизился к другу, чтобы обнять его. — Вы даже не представляете как… — прошептал он очень тихо, будто боясь того, что если он начнёт говорить, то голос его станет предательски дрожать. — Я будто половину своей жизни кидаю в топку и могу лишь смотреть, как она горит. Гоголь почти терял голову в тот момент, когда понимал, что эти нежные и романтичные слова адресованы ему, а не кому-то ещё. И эти слова произносит сам Александр Сергеевич, одолеваемый глубоким чувством. Руки драматурга машинально обхватили спину поэта, а щека Гоголя мягко улеглась на чужое плечо. — Я бы мечтал стоять так с вами целую вечность, Александр Сергеевич… но, увы, нам нужно успеть сделать что-то и для нашего века. — И мы сделаем, вместе, мой милый друг, — ответил поэт. Они перестали обниматься. Но Николай Васильевич неожиданно пригнул Пушкина немного вниз, надавливая сверху ладонью на его плечо, а потом поцеловал его в лоб без малейшего предупреждения. — Обещайте, что не будете делать глупостей. Умоляю вас, — со страхом в глазах произнес он. — Обещаю, что не дам дурости охватить свою голову, пока вас не будет, — усмехнулся поэт, ничуть не удивляясь этому жесту нежности. Наоборот, он ответил Николаю Васильевичу точно таким же жестом, — Но это обоюдное обещание. — Я тоже вам обещаю, — краснея, поклялся Гоголь. А тем временем во взгляде Пушкина он ясно читал скорбь и будто бы прощание… такое мучительное. Словно его глаза твердили: «Простите, я не смогу сдержать обещания, данного вам». «Вам давно пора уходить», — говорил сам себе Гоголь, стараясь не придавать сильного значения отчаянному взгляду поэта. Они прошли вместе к входной двери; в квартире Пушкиных было очень тихо, слышался лишь бездомный северный ветер, стучащийся в окно, и тиканье часов, никаких голосов или смеха детей. Николай Васильевич переступил порог квартиры и в последний раз с упоением вгляделся в образ своего обожаемого наставника. — Мы не прощаемся надолго… — пробубнил он. Александр Сергеевич снова не выдержал, что в последнее время стало частым случаем при общении с Николаем Гоголем, — он вступил к порогу и, схватив драматурга за воротник фрака, поцеловал его в самые губы. У Николая Васильевича сердце упало к пяткам, и после минуты наслаждения он зазлился: — Прощаться через порог — немыслимо! — С вами всё кажется немыслимым, мой сердечный друг, — резко прошептал поэт, припадая к его устам вновь и убивая тем самым все остатки своей сдержанности. Он понимал лишь то, что его шею обнимают мягкие и дрожащие от сильного чувства любви руки Гоголя. Драматург отправился во Францию с тяжестью на душе от воспоминания о том взгляде Александра Сергеевича. Он хотел верить, что всё будет и обязано быть хорошо, но не мог. Что-то, видимо, то непонятное, засевшее в печальных глазах поэта, не давало ему верить… И как оказалось, он был прав в своём неверии. Пушкин, получивший очередное анонимное письмо скверного содержания за неделю до отъезда друга, много думал и о его возможном авторе и о судьбе своей, своей жены и человека, претендующего на неё до сих пор. Великий писатель не мог более терпеть этого явного и жестокого оскорбления в свой адрес и в адрес своей семьи, сделанные этим недалеким и отчаянным человеком! Но если бы теперь Александр Сергеевич снова решился вызывать Дантеса на дуэль, то готов ли он был поставить свою жизнь на кон? По этому поводу он часто колебался; обещание, данное Николаю Васильевичу, тоже часто всплывало в его голове. Хотя, на самом деле, он изначально знал, что не сдержит слова и целовал тогда Гоголя, понимая, что это возможно его последняя возможность увидеть багрянец на щеках молодого человека. Александр Сергеевич касался пальцами правой руки губ своих, а второй рукой сжимал письмо, как бы делая решение. Натали. Его Натали и он сам не должны терпеть эти выходки. Пушкин сел за стол и уже с готовым решением перечитал письмо, всё ещё касаясь пальцами своих губ, таким образом удерживая призрачный поцелуй Николая Васильевича. Уже сейчас он мысленно писал ему прощальное письмо, которое, как думал, повелит отослать во Францию в случае своей смерти. В этом письме поэт расскажет молодому дарованию о своих тёплых и вечных к нему чувствах, о том, что сожалеет, что так рано оставил его и их общие труды, и что… Александр Сергеевич поднес ладонь к лицу: «Всё это глупости. Какие же это глупости! Он умрёт в след за мной от горя и грусти. Умрёт, так и знаю, что сердце и душа его не выдержат моего ухода, — Пушкин утер мокрые глаза, — а кто говорил, что обязательно быть дуэли? Возможно, мы договоримся и никто не получит и капли ущерба! Именно! Мы договоримся…» На этом он решительно закончил свою мысль и положил ждать последней капли в море обид. Но, несмотря на его строгую теперешнюю уверенность, почти в тот же день из Санкт-Петербурга вышло письмо, которое должно было очутиться во Франции спустя некоторое время… Это письмо не имело адресата, но пунктом назначения была определена квартира Николая Васильевича. Гоголю передали конверт в руки утром одного январского дня, когда драматург сидел за работой с чашкой чая. Он с удивлением обнаружил отсутствие адресата после чего раскрыл конверт. Внутри был один почтовой лист (нужно заметить, что бумага была хорошая), исписанный некрупным, чётким почерком, который был незнаком Гоголю. Когда Николай Васильевич начал читать, лицо его выразило исключительно недоумение, он хмурил брови, боясь поверить написанному. Кто-то, очевидно очень близкий к Александру Сергеевичу и не желавший разглашать своей личности, писал следующее: «Много уважаемый Николай Васильевич, пишу вам с предсказанием, которое нынче пугает нас всех в Санкт-Петербурге. А предсказание это заключается в том, что наш любимый Александр Сергеевич Пушкин потерял последние частицы своего терпения и думает написать Дантесу (тому самому) письмо с вызовом на дуэль! Могли бы вы себе такое представить? Но пока это не свершилось, умоляю вас вернуться на родину, чтобы стать одним из «нас», стремящихся спасти жизнь его. Разумеется, всё, что я вам пишу — лишь возможная будущность, но уж очень вероятность её велика. Я уверен также, что Александр Сергеевич сумеет к вам прислушаться, так как вы — голос разума, им уважаемый. В конце прошу не принимать данное послание за глупый розыгрыш. Если факт написания письма к вам откроется Пушкину, то я в тот же миг потеряю все к себе доверие, коим рискую теперь ради него. До скорой встречи, дорогой Николай Васильевич. Очень надеюсь на вас. Имени своего не могу сообщить по вышеизложенным причинам». Гоголь отложил в сторону очки и оперся лбом о свою руку. Он не мог знать наверняка: правда ли произойдет то, о чём сказано в письме, или нет? Может быть, здравый смысл и считал, что глупо будет оставить Францию и вернуться в Россию, но вот сердце и внутреннее его беспокойство просили собираться, и как можно скорее… Февраль настал. Число дуэли и правила её были обозначены. Пушкин, обдумывая данные правила, понимал, что те не оставляли для него шанса выжить. Всё, от чего он так старательно пытался себя уберечь, должно было произойти совсем скоро, и от этого становилось не легче. В последнюю неделю он часто оставался один и много думал. Думал о Натали, о детях, о жизни и смерти, о Николае Васильевиче… о том обещании, их обоюдном обещании, что будет нарушено с его стороны. Тысячу и один раз Александр Сергеевич брался писать Гоголю свое прощание, но каждое незавершённое письмо он сминал и выбрасывал, потому что написанное было, по его мнению, сухим и бездушным, а поэт хотел сказать ему что-то очень важное и теплое. Но это что-то не получалось выразить на бумаге, пусть даже и самыми красивыми словами. Накануне рокового дня он молился не только за себя, но и за того, кто любил его всею душой, и чуть что готов был кинуться с ним в огонь. Но Пушкин не знал и не мог знать, что этот золотой человек был в пути уже неделю. Он бросил всё: жильё, Францию, своё спокойствие для того, чтобы оказаться теперь рядом с ним! Во втором анонимном письме, перехваченном Гоголем уже в дороге, писали о месте дуэли и о её правилах. Откровенное самоубийство, на которое добровольно шёл Александр Сергеевич, пугало драматурга. Надо же было умудриться тому принять эти условия обычного убийства! «Смерть. Он умрёт. Его убьют!» — в панике, бледнея, думал Гоголь, будучи уже у границ Санкт-Петербурга. Больше всего сейчас он боялся не успеть остановить сегодняшнее сражение. Лишь одна мысль о том, что его наставник, такой дорогой ему человек, может через несколько часов лежать в снегу с пробитой пулей головой, ударяла в самое сердце. И какие там обязанности, заступничество, спасение чести! Что могло быть теперь важнее его жизни?! Как сумел он её так глупо разменять? «Все простят, всё тебе простят! Только жив останься, глупый, бестолковый рыцарь!» — молил про себя Николай Васильевич, невольно обращаясь к нему на «ты». Сугробы были по колено. Шинели лежали на снегу, обозначая необходимое расстояние барьера между противниками. Тяжёлое и отрывистое дыхание Александра Сергеевича, связанное с его страхом, таяло паром в свежем, морозном воздухе. Ещё когда он ехал на Чёрную речку со своим верным секундантом, разум его был потерян и пуст. В темноте сознания только изредка мелькали неразборчивые и неполные мысли, — что он сегодня умрёт. Поэт отвечал на вопросы Данзаса (секунданта) исключительно мычанием и киванием головы; все пёстрые речи звучали лишь в его голове. Пистолет был подан в его руку, холодный и тяжёлый, будто он хранил воспоминания о сотнях убийств, которые совестью тяготили его. Противник, лжец, лицемер, уж как только его не называли, стоял напротив, нечасто устремляя на Пушкина непонятливый, но уверенный взгляд. Он пугал, сковывал и угрожал, но потом снова терялся в белом полотне этого утра. «Десять шагов, — думал поэт, — десять шагов до рая? До ада? А есть ли они вообще?.. Жалеть о решении уже так поздно, но я все же жалею. Жалею, что подвел себя и вас, Николай Васильевич. Мне жаль, что у меня нет здесь под рукой бумаги и пера, чтобы написать вам всё то, что яркой вспышкой объявилось и очертилось теперь в моей голове! Я нашёл нужные слова и опять так поздно». Он уверенно встал на изготовку, заслышав команду секундантов; прощальная улыбка расцвела на его губах: «Я написал бы вам, что никогда за свою жизнь я не был так окрылен и счастлив, как после встречи с вами. Что в самое первое мгновение нашего знакомства я понял, что нам век быть неразлучными друзьями и коллегами. Что ваш великий талант и умение я, может быть, ценил гораздо более своего собственного. Я готов был сочинять для вас сюжеты и после вместе с вами, с весёлыми шутками, окутывать их действиями и событиями. Я честно считаю, что вы есть самое лучшее, самое чистое продолжение меня, что мы с вами как одно целое, составленное двумя людьми. Я завещал бы вам все свои заслуги, все свои титулы и славу за вашу веру и любовь! Все мои лавры — ваши, только подставьте чело. Мне только очень жаль, что все важные слова мы обретаем, лишь глядя в лицо своей смерти…» Прямо в эти секунды Николай Васильевич мчался к месту дуэли. Он не заезжал домой, боялся не поспеть. Гоголь лишь узнал, правда ли Пушкин стреляется на Черной речке или нет, а потом сразу же сменил лошадей и бросился туда. Драматург изначально попросил кучера ехать не жалея сил, поэтому сейчас ускорять его не было причины, они и так скакали опасно быстро. От этого беспокойное сердце Гоголя трепетало и спускалось куда-то ближе к животу, вызывая новые приливы адреналина. Белые холмы мелькали по обе стороны в окошках, бой лошадиных копыт стоял в ушах и во всем его теле. Но он все ещё думал, что можно ехать быстрее, боялся ошибиться с местом, не успеть на единую секунду и остаться без него. Но вот с левой стороны в окне он заметил сани, топот лошадей уже дал понять здешним людям, что те тут не одни, и Николай Васильевич, совсем забыв о том, что карета ещё не остановилась, (видимо, он был настолько взволнован) открыл дверцу и выпрыгнул из неё вон! Он сразу погряз в снегу и почти в истерике крикнул: «Александр Сергеевич!» Пушкин, будучи в шоке после того, как услышал знакомый ему голос, остановился и сделал шаг в сторону. Это был тот самый момент, когда Дантес на девятом шаге нажал на курок. Пуля тут же задела Пушкина, но попала только в правое предплечье. Поэт громко вскрикнул. Гоголь, не помня себя и своего имени, под аханье кучеров и секундантов, прорывался через сугробы к Александру Сергеевичу со слезами на глазах. Он не замечал ни холода от сырого снега, ни слез, застилающих его взор; юноша бежал и падал, вставал и снова бежал на силуэт своего наставника. Преодолев боль, Пушкин тоже, пусть и медленнее, поспешил ему навстречу. Когда их разделял один только шаг, Николай Васильевич застрял ногой в сугробе и случайно уронил себя и поэта в снег. Драматург крепко обнял Александра Сергеевича и целовал, целовал его лицо, голову и руки, радуясь тому, что это солнце, центр его мира, живо! Как тут можно было вспомнить о боли, о дуэли, о чести, когда от счастья встречи слёзы непроизвольно текли по щекам? — Как вы? Ранены? Я видел, что в вас попали! — Гоголь схватил правый рукав фрака Пушкина и бережно засучил его, — пуля попала косо! Вроде, неглубоко. Драматург быстро расстегнул свою шинель, накинул её на плечи поэта и оторвал клок от белой своей рубашки, чтобы перебинтовать руку друга. — Откуда?.. Как вы здесь оказались? — будто находясь в трансе, спросил Александр Сергеевич, — вы должны быть во Франции. — Какая уж тут Франция, когда друг мой, себя и меня не жалея, идёт на верную смерть! Я одного потерял… вас не позволю отнять*, — он плакал. Кровь из раны струилась несильно, но все же грязнила красным снег и руки Гоголя. Негодованием, изумлением наполнялись все, находящиеся здесь. Секундант Дантеса стал кричать что-то о правилах и их нарушении, о том, что всё начнут заново. После споров двух секундантов, оба направились к Пушкину и Гоголю. — Николай Васильевич, пожалуйста, душа моя, ангел мой, мне нужно завершить начатое, — поэт утирал его слезы и пытался подняться, — я так рад, что вы здесь. Останьтесь, побудьте со мной, и я верю, что мне повезёт. — Александр Сергеевич, — еле слышно, но спокойно произнёс драматург, — простите меня, но я не верю в удачу. — Он выхватил у Пушкина пистолет и поднялся на ноги, наставляя его на подходящих. — Что вы, Николай Васильевич! Мать честная! — воскликнул Данзас, после чего незаметно ухмыльнулся. — Всем остановиться на месте сейчас же, иначе я выстрелю! — народ остолбенел, даже Дантес замер от изумления. — Cher Georges rejette cette idée. Je supplie! Tu lui as déjà fait du mal. Assez! (Дорогой Жорж, откажитесь от этой идеи. Я умоляю! Вы уже ранили его. Достаточно!) — Он опять заговорил на русском, — Давайте разойдемся и закончим на этом весь сегодняшний бред и фарс. Вы убьёте его, символ русской поэзии и любви! Как вам не совестно! — Его высоко благородие, Александр Сергеевич, сам изволил просить о дуэли, — возразил секундант. — Да, сглупил, дурак. Мало ли на Земле дураков? — залепетал Гоголь, — если он не желает принести свои извинения, то это я буду делать, хоть целый год, хоть всю жизнь буду за него у вашего порога лоб расшибать! — это было обращено к Дантесу, — только простите и отпустите его, je supplie (я умоляю). Пистолет в руках Николая Васильевича подрагивал. Секундант Дантеса объявил, что тот не желает примирения сторон. — Я вас теперь оскорбил. Хотите, я выйду к барьеру и сам стреляться буду? Можете просто меня убить, но не трожьте его, не трожьте. — Ни за что! — вскочил вдруг Александр Сергеевич, сжимая свою больную руку, — не позволю вам, Николай Васильевич! Отдайте мне оружие. — Нет! Я убью его (он смотрел на Дантеса). Убью, и дело с концом! — Вас арестуют! — закричал Данзас. — Мне плевать. Плевать на свою жизнь, коли уж вы не уважаете свою. Ради мизерных ссор готовы устроить жертвоприношение, запачкать руки в чужой крови, стать перед Богом нечистыми. — C'est une question d'honneur monsieur Gogol (Это вопрос чести, месье Гоголь), — неожиданно раздался голос Дантеса. — Какая здесь честь, если вы человека убить готовы! Дуэли запрещены, и причина этому ясна! — драматург начал двигаться спиной к карете, утягивая с собою Пушкина. — Я забираю Александра Сергеевича, пойду к императору Николаю, но не дам вам его погубить! Они без проблем и столкновений добрались до экипажа. Гоголь посадил своего наставника, затем обвел всех взглядом, бросил пистолет подальше в сугроб и сел сам, приказывая кучеру трогаться. Лошади пошли, унося их от этого страшного места. Данзас, останавливая бегущих противников, с умиротворением провожал писателей взглядом. Он знал, что на Николая Васильевича можно положиться. Несмотря на свою недавнюю уверенность и даже злобу, Гоголь сильно дрожал и был напуган. Как только он оказался внутри кареты, лицо его приняло страдающий вид. Руки его тоже тряслись до сих пор, но его это мало волновало. — Ал-лександр Сергеевич, рука у вас очень болит? Мы сейчас же поменяем лошадей по пути и поедем к доктору, не беспокойтесь. Пушкин молча наблюдал, как напуганный обстоятельствами и, видимо, не спавший больше дня юноша с благоговением держит его раненное предплечье и целует его ладонь. Поэт весь как будто наполнился исцеляющей нежностью, и глаза его наконец снова засверкали, роняя крупные слёзы. — Простите меня, — прошептал он, но Николай Васильевич все равно услышал и поднял голову. — Простите меня за всё. Он прижал к себе Гоголя, поцеловал его в лоб и, чуть ли не вставая перед ним на колени, стал прикладывать его испачканные кровью ладони к своим губам. — Ангел, вы ангел, вы святейший мой хранитель! Вы так рисковали. Простите меня за глупость мою! Николай Васильевич с улыбкой умиления сел с ним рядом и обнял, кладя свою голову на плечо поэта. А тот продолжал держать чужие руки, приговаривая: «Такие же тёплые. Такие же горячие, как ваша любовь». — Я вас больше не оставлю, Александр Сергеевич, и без вас никуда не уеду, обещаю. Вам не придётся со мной прощаться, — он робко потянулся к лицу Пушкина, который охотно ответил на его намёк и сам приник к губам Гоголя, не желая больше никогда от них отстраняться. Пулю, не задевшую лучевой кости, благополучно извлекли, рану обработали и зашили, оставив там небольшой шрам. В самое ближайшее время после побега Пушкина с дуэли о ней узнали его Величество и приняли решение наказать штрафом обоих дуэлянтов и закончить на этом конфликт. Конечно, никто не отменял анекдоты и слухи, гуляющие в народе о том дне. Сначала они были опасны для репутации Александра Сергеевича, так как касались непосредственно его чести и твёрдости обещания, но вскоре Гоголь и его роковая личность приняли весь удар сплетен на себя. А спустя пару дней люди стали даже восхвалять Николая Васильевича и его подвиг, его отвагу при спасении великого поэта, которому «зачем-то понадобилась чужая кровь». Драматурга выставляли божьим послом, и эти баллады повысили его статус в компаниях. Жена Пушкина, прекрасная Натали, была готова встать перед спасителем на колени, и вскоре закрепила за Гоголем ласковое прозвище семейного «ангела-хранителя». Но на этом участие драматурга в жизни поэта не закончилось. Он везде находился близ своего наставника, записывал вместо него идеи, писал под диктовку рукописи стихотворений и новых глав произведений, пока правая рука Пушкина не пришла в порядок. Они стали ещё ближе, ещё слаженней. Их взаимопонимание достигло той точки, на которой они могли читать мысли в мимике друг друга; любые беседы были в радость. Через полгода Александр Сергеевич предложил Гоголю отправиться в Париж, раз уж вышло так, что писателю пришлось покинуть этот прекрасный город, только-только освоившись там. Светясь всем лицом от счастья, Николай Васильевич принял предложение друга, и они стали собираться. Теперь им не приходилось разлучаться на долгие месяцы, в европейском городе любви они жили вместе… В один из самых красочных и солнечных вечеров того лета они сидели на стареньком, обвитом лозой балконе и пили вино со вкусом восторга и свободы. Кострище заходящего солнца пугало несносных птиц, заставляя их то и дело подниматься в воздух и снова припадать к земле. В городе был потоп — потоп оранжевого света. — Я теперь наслаждаюсь и стараюсь запоминать каждый подобный закат, — признался Александр Сергеевич. — С чего же? — Только недавно осознал, что мог их никогда и не увидеть, если бы не вы, мой милый друг, — взгляд поэта устремился прямо на алое светило, — мог перестать существовать в этом чудесном мире… Как глуп и безрассуден я был! — Не стань вас, Россия бы потеряла величайшего творца, — сказал Гоголь, и Пушкин перевёл на него свои глаза. Синие, добрые, они обладали невероятным свойством топить в себе всю грусть и злость. — Неужели тут дело только в России, Николай Васильевич? А что бы потеряли вы, не стань меня? — драматург перекрывался в глазах поэта солнечными пятнами и бликами. — Половину себя, — непринуждённо ответил он, чем озадачил Александра Сергеевича и заставил стушеваться. По его лицу было понятно, что он готовил важную речь. — Вы ангельское создание, данное мне, видимо, как великая награда. Вам можно доверить не только сердечные тайны, но и собственную жизнь. Я не могу желать бóльшего, — поэт поставил бокал на столик и приклонился, подойдя к драматургу. — Но я долго думал, кем вы являетесь для меня: близкий друг, коллега, возлюбленный, член семьи, половина моей души? Думаю, что всем сразу. В ладони Пушкина незаметно появилась небольшая открытая коробочка с кольцом внутри. — Это мой подарок вам. Кольцо было золотым, совсем как обручальное, с красивой французской гравировкой «mon ange» (мой ангел). Но что было главным, оно отлично сидело на пальце Гоголя. — Мы с вами так искусно и безнаказанно шутим с Богом, — со стыдливой радостью произнёс он. — Можем ли мы?.. — Уверен, что Господь не наказывает своих ангелов, — поэт большим пальцем руки погладил щеку драматурга, — а я уж как-нибудь переживу. Лунные полосы и тёплые дуновения с открытого балкона в плавном танце направили их к белым простыням и мягкой постели одной из комнат. И в полной тишине съемной квартиры звучали лишь глубокие и дрожащие вздохи, так тонко граничащие с протяжным, сладостным стоном. Закусывались губы, спадала на пол одна за другой части красивых костюмов, горела и краснела кожа. Постель впитывала в себя каждую ноту дорогого парфюма, каждый звук и движение двух тел. Это не было чем-то пошлым, постыдным или переполненным животной страстью; всё было пропитано какой-то странной и нереальной любовью, которую невозможно было осознать, настолько она была воздушной и необъятной. Вселенная будто остановилась, на несколько минут замедлив время и даря чувство невесомости, и сердце билось слишком быстро и громко. Так не бывает, когда любовь происходит спонтанно и глупо, как порыв мгновенного желания. Так случается, когда теряешься в человеке напротив и с тем же взглядом высокой нежности пытаешься найти себя в его глазах. Поэт смотрел в эти карие очи: боже, как много в них любви! Как много в них скромности и наивности. И при камерном горении свеч в них виднеются лучшие воспоминания жизни Александра Сергеевича. Все красочные ассоциации и эмоции смешиваются в одно, во что-то великое и волшебное, похожее на детский сон, на первое созерцание радуги в дождевом небе, на ощущение от прикосновения ветра, гуляющего в пшеничном поле, на пробуждение ранним утром, на радость и на горе, на чувство приближающейся смерти и воскресения… на сияние Млечного пути, которое останется даже после того, как тебя не станет. Это было прекраснее, чем любовь. Солнце взошло медленно и величественно, заставив Пушкина приподнять веки. Он лежал на плече ещё спящего Николая Васильевича, обнимая его и дыша тихо и редко. С улицы доносился запах свежести начинающегося дня, а легкие занавески колыхал ветерок. И голуби, белые голуби, шелестели крыльями на балконе… Поэт не мог проснуться, ведь всё это казалось продолжением самого блаженного сна. Но кольцо с гравировкой «tout pour lui» (всё ради него) на левой руке Александра Сергеевича давало понять, что всё реально.