От лукавого

Планета с течением дней не прекращала крутиться, а жизнь в Санкт-Петербурге идти своим плавным чередом. Всё, конечно же, менялось, но так помалу и незаметно, что об этом даже не хотелось говорить, хотелось просто с улыбкой встречать новые рассветы. И так же легко, как принимает изменения северная столица, один известный поэт принял сердечное признание одного начинающего драматурга. Мысль об этом весенним ветерком залетела в его голову, не грозясь ни тяжестью, ни страхом. Она просто была. Поэт её не боялся и не презирал, но мог мусолить её, вертеть в своём мозгу, пытаясь понять: из каких соображений он ответил на это признание? Почему нельзя было просто принять те элегии и промолчать? Александр Сергеевич объяснял для себя это тем, что он мог бы ранить уязвимое сердце близкого друга. Но тогда почему ему нравилась мысль о таком роде любви? Потому что она была экстравагантной, исключительной?.. На небе сгущались мрачные на вид тучи. Неужели они несли первую весеннюю грозу? Пушкин изредка поглядывал на затемняющийся небосвод, боясь оказаться на улице во время мощного ливня. Малая Морская… «Встречайте непрошенного гостя, дорогой мой друг!» — с такой мыслью Пушкин постучался во входную дверь. Ему открыли: — Вы к Николаю Васильевичу? — Да. Будьте добры сказать мне, дома ли он? — А где барину быть? — хихикнул мужчина, — проходите. Он в своём кабинете. — Чем занят? — спросил поэт, снимая с себя плащ с цилиндром. — Пишет или?.. — Помилуйте! С самого с утра с тканью возится! — всплеснул руками слуга. — Ступайте взгляните-с! Забавно посмотреть. Александр Сергеевич улыбнулся, — Не боитесь получить за смех над хозяином? — Не тронет он меня, Александр Сергеевич, уж слишком счастлив в последние числа. До такой степени довольный, что ничего не замечает вокруг плохого. — Это хорошо, что ему не тоскливо. Пусть влюбляется в эту жизнь. — Наверняка добрую барышню встретил, — вновь посмеялся мужчина, — не знаете ли, правый я? — Не могу знать, — довольно ухмыльнулся поэт и отправился к нему. Из окна на рабочий стол драматурга падал свет холодных оттенков, в комнате, несмотря на сегодняшнюю непогоду, было достаточно светло, и не требовалось никаких иных источников освещения. Сам стол рукодельника был завален рулонами пёстрых тканей, также там лежали ножницы разной специализации, пару больших катушек ниток и очки. Гоголь обходил этот стол с разных сторон, постоянно подымая с него что-то новое для работы. Он, видимо, не замечал пока скверной погоды за стеклом, но то было к лучшему. Сильно погрузившийся в свою деятельность, Николай Васильевич не заметил даже своего верного наставника, стоявшего в дверях чуть долее двух минут. — Очень рад видеть вас в здравии и в хорошем настроении, — бархатно прозвучал голос Александра Сергеевича. — Чем вы так усердно занимаетесь, Николай Васильевич? Гоголь вдруг замер, а после — резко поднял глаза свои, посмотрев прямо на поэта. Очи его засверкали большой радостью, а он не знал, что молвить своему наставнику. Николаю Васильевичу будто вырвали язык! Им тут же овладела неловкость и смятение. Драматург, бросив своё дело, подошёл к Пушкину и в смущении протянул ему ладонь, не став даже обнимать и целовать в обе щеки, как делал ранее при всякой встрече. Он растерялся перед ним, не зная, что тот мог уже обдумать после того самого дня. — А я рад, что вы рады, — улыбнулся Гоголь, пожимая мягко и заботливо чужую руку. — Вы недавно просили меня оказать вам милость, — Александр Сергеевич достал из внутреннего кармана фрака стопку листов, бережно им же связанных лентой, — вот, ваши рукописи. Забрал в первую свободную минуту. — Боже, спасибо вам, мой друг! — Николай Васильевич робко взял тексты в свои руки. — Но вы же могли отправить их почтой. — А может быть, я пожелал лично увидеться с вами? — сказал поэт, приставив свою трость к одному из стульев. — Для того, чтобы оказать мне честь побеседовать насчёт Мёртвых душ? — прошу, присаживайтесь. — Он отнес рукописи на свой письменный стол, находящийся у соседней стены. — Николай Васильевич, вы стоите, мне неудобно перед вами, — отказался от предложения поэт. — Если вы желаете, чтобы я сел, удостойте меня вашей компании и присядьте со мной тоже. — Ох, я бы с радостью, да только здесь придётся закончить, — Гоголь провёл рукой по столу с рулонами ткани, тем самым видимо пытаясь показать, что у него много работы. — Скорее всего моё предложение покажется вам, как гостю, из ряда вон выходящим, но хотели бы вы мне помочь? Александр Сергеевич покачал головою и усмехнулся важности чужих слов, — Вы знаете: хотел бы! С большим удовольствием подсоблю вам, — он в одну секунду оказался под рукой Гоголя. — Благодарю вас… а теперича подержите, пожалуйста, этот край, — драматург протянул ему край нежного атласного шелка бежевого цвета. Александр Сергеевич сначала аккуратно держал краешек ткани в своих пальцах, но ощущения оказались такими приятными, что ему захотелось смять шелк в своей руке. — Александр Сергеевич, натяните ткань, пожалуйста… — Стоило поэту исполнить поручение Гоголя, как тот наскоро отрезал широкий кусок ткани тяжелыми металлическими ножницами. Его взгляд был очень серьёзным, что немного повеселило Пушкина. — Позвольте спросить, что вы кроите? — улыбнулся он. — Это? Собираюсь сделать подарок своей сестрице… — Хочу заметить, что это очень мило с вашей стороны. Уверен, что ей понравится. — Вы… — смутился драматург, — так любез… А! На улице всё-таки прозвучал первый раскат грома. Казалось, что он пролетел волной над Санкт-Петербургом и оглушительным эхом повторился в ушах прохожих. Гоголь выронил ножницы, и они со звоном упали на пол. — Гроза?! — испугался он. — О, боже, ножницы! Испортил! — драматург быстро поднял их. За окном висели практически чёрные тучи, захватившие с собою лютый морской ветер и холодные осадки. Град! Снаружи о крыши разбивались кусочки льда, и именно они создавали больше всего шуму. Неужели так похолодало? — Ох, господи! Что с погодой? — Николай Васильевич, погода портилась с самого утра, но вы, видимо, будучи занятым, совсем того не заметили, — уведомил Пушкин друга. — Зато посмотрите, какое у природы гулянье сегодня! — поэт подошёл к окну, дабы в мелочах рассмотреть тот хаос, что творился теперь в Петербурге. — Нет! Нет! Даже не подумаю! — Гоголь заткнул уши и спрятался в самый дальний от окна угол, закрыв глаза. В небе нарисовалась узорчатая молния, — грянул новый раскат. И будто бы сама земля задрожала в ужасе перед гневом небесным. — Страх какой! — воскликнул драматург и почти свалился прямо на пол от нахлынувших на него эмоций. — Да вы, что же, боитесь, Николай Васильевич? — мягко, но насмешливо спросил Пушкин, поворотясь к нему. — Вы же бесстрашный человек! — Я… я обладатель глупейших фобий, Александр Сергеевич! Простите, что вам приходится это видеть. — Прошу, не унижайте себя, — поэт стоял уже подле него, — мой милый друг, позвольте я помогу вам расстаться с этой дурной вещью… — Пушкин плавно взял обе руки его и не спеша повёл его к окну. — Пойдёмте со мной. — Нет же! Александр Сергеевич, будьте добры оставьте меня! — почти вырывался Гоголь, но наставник крепко держал оба его запястья и не выражал на лице ни капли беспокойства. Пушкин, после того как подвел Гоголя поближе к пейзажу, резко очутился у драматурга за спиной, бережно, но крепко обняв его за торс. Под ладонями поэта часто вздымалась грудная клетка молодого человека то ли от ужаса, то ли от смущения. — А сейчас послушайте меня, — добро сказал Пушкин, опуская свой подбородок на чужое плечо, — вы связываете с этим явлением исключительно плохие представления, но послушайте… — Александр Сергеевич закрыл его глаз одной рукой; там, за стеклом, снова прогремело. — Разве у вас нет подобной бури внутри? Этих ветров, этих раскатов и вспышек? Нет их в вашем сердце? — сейчас, когда я с вами… — он положил руку Николая Васильевича в левую область его груди, оставив свою ладонь поверх его. — Слышите? Это звуки любви, самой истинной и полной. Лицо драматурга сильно побледнело, как обычно бледнеют лица тех, кто сокрушен непониманием самого себя и чужими обличающими словами. Ведь выходит, что Александр Сергеевич замечает даже подобные незначительные детали поведения Гоголя: внутренний его вихрь из мыслей и чувств, готовых на устах рассыпаться красивейшими словами о любви, но сдерживаемых разумом и здравым смыслом. Поэт убрал левую ладонь от глаз друга, дав ему снова взглянуть на грозу, — Запомните это сравнение и никогда его не забывайте. Гоголь широко раскрыл глаза, а дыхание его от чего-то замерло, — А у вас?.. У вас так же бушует сердце?

«…И сердце вновь горит и любит — оттого, Что не любить оно не может…»

— Да, мой друг, оно всегда бушует, — с простой улыбкой ответил Пушкин, — я же живу! — Нет… — тактично перебил его Николай Васильевич, — вы позволили мне открыто любить вас и говорить вам об этом, за что я бесконечно благодарен!.. Но… (прости меня, Боже, за этот вопрос), могу я надеяться, что буря вашего сердца может посвящаться мне? — последние слова еле слышно слетели с его языка, и он весь замер в ожидании худшего. Но вместо ответа Пушкин молча коснулся его волос. — Подойдемте к окну? Я вам покажу ещё кое-что. Лишь только они остановились у окна — Александр Сергеевич одним махом распахнул его. В комнату влетел аромат воды, — улицы начало заливать. Ветер встрепал кудри поэта, и ему вспомнилось то откровенное чувство свободы, так сильно будоражащее разум. Он выставил руки драматурга наружу вместе со своими, и они стали ловить град, падающий с неба. Шарики льда хлестко били по мягким ладоням, их было так много! Спустя какое-то время Пушкин и Гоголь убрали руки из-под ледяного дождя, а в их ладонях осталась горсть градинок. — Смотрите, Николай Васильевич: ваши руки настолько теплые, что могут растопить такую груду льда. Горяча у вас любовь… И он не знал для чего, но мял чужие руки, влажные из-за растопленного льда на них. Голова поэта все так же покоилась на левом плече молодого человека, а виском он утыкался в темно-русые волосы, которые сам же и растрепал. Мог ли он его любить? Не из учтивости, не из жалости, а просто, по-человечески? Чего ценного он мог найти в этом низком малороссе с живой речью и комедийным мышлением? в этой старательной персоне, от которой всегда пахло чем-то сладким, но безуспешно замаскированным гламурным парфюмом. Если там и было что-то, то это что-то нашёл не везде зрячий разум, а глубокое, душевное естество Пушкина, ощущающее в Николае Васильевиче и его желания, и метания, и страстность. В этом человеке было всё, что он мог полюбить, пусть и тайно… Драматург долго молчал, но вскоре молвил: — Не мучьте меня, Александр Сергеевич! Не пытайте мою душу своим молчанием, лучше ответьте мне открыто: что я наглый и отвратительный для вас змий! Который!.. — Не кричите громче грозы, Николай Васильевич, — тихо посмеявшись, начал поэт, — иначе нас станет слышно по всей Малой морской. — Он аккуратно повернул голову Гоголя, чтобы поцеловать его в щеку, — Вы для меня никакой ни «змий», а добрый друг и вдохновитель; я лучше провалюсь под землю, чем откажусь от счастья быть знакомым с вами… И вот раздался последний раскат далёкой уже грозы, и Пушкин в этот момент прошептал долгожданное «я люблю вас» на ухо Николаю Васильевичу, но тот ещё долго не мог понять: действительно ли это слова Александра Сергеевича, или же это отзвуки грома оживляют иллюзию в его голове…