О...

Сентябрь 2015го, вторник

Алессандро учиться не то чтобы совсем не любит, однако новый учебный год встречает без энтузиазма. Одно приятно – класс выпускной, потерпеть немного и свободен. Ну, после того, как экзамены сдаст, правда. Или не сдаст. До звонка остаётся пять минут, он прикрывает глаза и отключается на добрые десять, а когда просыпается, то не сразу вникает в суть всеобщего оживления. По урывкам фраз проясняется – грядёт нечто. Учительница задерживается, приходит запыхавшаяся, призывает к порядку. Дальнейшие переговоры продолжаются шёпотом и Але больше ничего не слышит, хотя не особо интересно и было. А потом нечто грянуло. Некто. Или всё-таки нечто. На вошедшем парне свободная белая рубашка с длинными рукавами и обычные тёмные джинсы, но выглядит он вызывающе, провокационно, где-то на своей волне раскрепощённости. Может, такое ощущение создают дырки на штанах, а может, расстёгнутые пуговицы ворота. Или волосы растрёпанные. Или есть что-то такое во взгляде – насмешливое, уничижающее, с чем лучше дел не иметь. – Представься, пожалуйста. Расскажи о себе. – Никколо Морикони, приехал из Рима. Надеюсь, мы поладим и поймём друг друга. Он улыбается широко, дружелюбно даже, ему в ответ улыбаются тоже – шутки про диалекты потеряют свою актуальность примерно никогда. И Але улыбается, слегка, что уголки губ почти не поднимаются. – Хорошо, теперь займи свободное место. Начнём занятие. Разнообразия в выборе нет – или одиночное в самом углу кабинета, или, всё же, с соседом, зато не очень далеко от доски. Але надеется на первое, потому что второе непосредственно к нему относится, а ему такого счастья не хотелось бы. Но высшие силы распоряжаются иначе, и Никколо садится рядом. Что сказать, стоит ли пожать руку, представиться и что вообще делать, Алессандро не знает. Как и не знает, выдержит ли, если на него взглянет с издёвкой очередная пара глаз. К счастью, новоприобретённый сосед вытаскивает из рюкзака тетрадь с ручкой, начиная вести конспект. Для Але это игнорирование – лучшее, что случается с ним за утро. За день, впрочем, тоже. Когда заканчивается последний урок, одноклассники стройным кругом обступают новичка и наперебой задают вопросы, милосердно предоставляя возможность незаметно уйти и не слышать, по крайней мере сегодня, то, что от них он слышит обычно. «Какая разница? Одним больше, одним меньше», – размышляет он, щурясь от палящего солнца. Что-то подсказывает, что завтра отсрочка закончится. *** Интуиция не обманывает, и первое, что Алессандро получает от следующего учебного дня – синяк на плече от удара о шкафчики. Он собирается спросить, какого хрена, но остаётся смотреть в чужую спину – выяснять отношения здесь не намерены. Теперь болит рука и настроение в заднице. Замечательно. Ника за партой нет, и Але не удивляется, когда тот влетает в кабинет со звонком. Более взъерошенный, чем вчера. Хотя, казалось бы, куда сильнее. Алессандро не понимает, как можно с таким грохотом падать на стулья и не падать с них, но рефлекторно дёргается и вскидывает голову в сторону. Никколо вываливает на парту всё необходимое и случайно смотрит в ответ, даже собирается что-то сказать, набирает воздух в лёгкие, однако… – Здравствуйте, класс. Не судьба. Они снова не здороваются, не знакомятся, не говорят, отчего Але чувствует себя только спокойнее, хотя математика заставляет напрягаться во всех смыслах. Но пока он виснет над уравнениями, то не замечает чужой взгляд, гуляющий по тетради и по своему лицу. Сегодня оказывается поразительно богато на дерьмицо различного масштаба – после штурма мозгового следует муштра физическая с оздоровительными целями, и Алессандро уже прикидывает, как от неё откосить. Просто взять и уйти он не может, но сесть на скамью запасных, закончив разминку, вполне позволительно. Пока остальные гоняют мяч по полю, обливаясь потом, он тихо листает новостную ленту, спрятавшись от зоркого глаза сурового тренера за небольшую оградку. Однако, судя по всему, тот сам не против если не поиграть, то активно поразмахивать руками и покричать. Есть ли среди игроков новичок, Але не в курсе и его это не так уж волнует, куда интереснее конца урока дождаться и домой через джелатерию уйти – мороженое боль не снимет, но морально приятнее сделает. Он не следит за матчем, не знает, кто победил и с каким результатом. Чем быстрее, тем лучше он сбегает в раздевалку и затем из школы, не утруждая себя переодеванием. В джелатерии прохладно, и Але решает не брать заказ на вынос, а занять столик и, может, позже разобрать заданные примеры. Так как день выдался знойный, то народу чуть больше обычного, в основном такие же студенты, пришедшие спасаться от марева. Он встаёт в очередь и рассматривает предложенные на витрине десерты. До тех пор, пока ему не прилетает по лопатке так, что в позвоночнике опасно хрустит. – Эй, парень, что посоветуешь взять? Але ни коим образом не консультант и взвыть ему вместо ответа не дают разве что правила приличия. – Здесь всё очень вкусно, лучшее мороженое в районе, – подходит его очередь и улыбчивый продавец спрашивает, кто что выбрал, – шоколадное с фруктами... – Два. Краем мозга он подумывает, что что-то здесь не то, и оборачивается. И смотрит на руку на своём плече. А потом дальше по руке вниз. Сильно вниз. – С вас пять евро, – звучит немного отдалённо и время, будто замершее, начинает вновь идти в нормальном темпе. И они, тоже отмерев, кладут на прилавок нужную сумму. – Куда сядем? – ... туда? Он кивает в сторону углового диванчика, где оставил сумку с тетрадями, понимая, что так быть в принципе не должно. Опять херня случилась и опять с ним. – Отлично. Никколо идёт вперёд, Але в (не) лёгком ступоре следом, глядя на тёмную макушку. Морикони умудряется брякнуться о мягкую обивку, зато, наконец, удаётся заметить источник этого лязганья – цепочка на поясе джинс. Ещё хочется спросить, не жарко ли в +30 носить рубашки с рукавами аж до запястий, но это прозвучит как подъёбка, а рисковать не хочется. – Я думал, мы с тобой до конца года не заговорим, ты на физкультуре так не бегаешь, как от меня. У Ника взгляд насмешливый, но в нём поразительно нет ни злобы, ни ехидства. Зато заинтересованности через край. Хотя чёрт этих римлян знает. – Ничего я от тебя не бегал, очень надо. «Ну, может, чуть-чуть» скрывается за долькой апельсина, отправленной в рот. А Ник будто слышит, потому хмыкает неверяще: – О, да ладно тебе, я не кусаюсь. И в противоположность улыбается, зубы обнажая, ставя под сомнение утверждение собственное. – Кстати, мороженое действительно супер. У нас в Риме не хуже, но дороже точно. Частенько тут бываешь? «Как горестей наберётся, чтобы с чистой совестью заесть можно было, так и прихожу», – крутится на языке, но слетает с него: – Когда солнце запекает, тогда только. Здесь прохладнее, чем дома или в библиотеке, не шумно и перекусить можно. Лицо Морикони становится серьёзным. Пугающе серьёзным для разговора, которому Алессандро не придаёт ни смысла, ни значения. – Если у меня есть кондиционеры, еда в холодильнике и относительно тихо, значит ли это, что ты согласишься в следующий раз зайти в гости? Але чувствует, как теряет связь с происходящим, которое перерастает в какой-то совсем пиздецовый сюр. Никколо смеётся: – Расслабься, я шучу. Нет, если ты захочешь, то милости прошу, в конце концов, мы с тобой одноклассники, за партой одной сидим, все дела. Але уверен, что даже чёрт не знает, что творится в голове у этих римлян, но теперь новичок не кажется таким уж заносчивым столичным засранцем. По крайней мере, на данный момент. – Ну что, за знакомство? Ник слегка приподнимает креманку, салютуя, сам Алессандро сдержанно кивает и думает, что такими темпами друзьями стать недолго. Приносит ли радость эта мысль? Возможно. – Ты, кстати, где живёшь? – Пару кварталов вверх подняться, там. В ответ как-то грустно цокают языком. – Хорошо тебе. Мы на каком-то отшибе дом снимаем - ехать, что туда, что обратно, около часа. Опаздывать буду каждый день, если вдруг... – он резко выуживает телефон из кармана, с чем-то сверяясь, и веселее не становится, – если вдруг пропущу автобус как сейчас. – И когда следующий? – Не скоро. А ты почему никуда не спешишь? – Хотел позаниматься, дома обязательно отвлекусь на что-нибудь, тут - нет. – О! – Если бы они сидели не напротив, Але бы точно получил второй костедробильный хлопок по спине, – давай так: я тебе уравнения объясню, а ты мне литературу почитаешь? Просто я не все книги купил - сначала лень было, теперь попробуй найти. Согласен? Алессандро прикидывает: с него не убудет, а так ещё двойную выгоду выручит – подготовится сразу по нескольким предметам и наверняка, не откладывая. – Согласен. Они доедают мороженое, раскладывают тетради, для удобства рядом садятся. Але бедром чувствует тепло чужого тела, в очередной раз удивляясь, как от Никколо ещё пар не валит – ему, вот, даже в шортах и футболке жарко, а тому хоть бы что. Учитель из Морикони своеобразный – объясняет доходчиво, буквально на пальцах показывает, какие числа как раскладываются и с какими складываются, только поменьше бы называл их «вот эта хрень». Но главное, что ответы правильные, и Алессандро к собственному удивлению может заявить, что понимает. Ну, математику – периодически мелькающий в их разговоре романеско ещё предстоит освоить. – Ну как, сложно? – Неожиданно нет. К этому времени они уже допивают чай, в запале иногда путая кружки и не замечая этого. – Приму за комплимент. Вам так странно эту тему дают - если бы мы в том году не прошли, сейчас бы оба голову ломали. – Ваша программа обучения опережает нашу? – Чуть-чуть. Свою часть соглашения тебе придётся выполнить, так что не радуйся, это не физкультура. – Ты теперь до конца жизни мне припоминать будешь один пропуск? – Только если ты собираешься до конца жизни быть со мной. Если в Риме все люди такие, Алессандро никогда туда не поедет – слишком много темпераментности. – Ну, давай, не зависай. Ник, переместившийся обратно, напротив, подпинывает его, не сильно, но очень побуждающе-намекающе. С этой темпераментностью, разве что, уровень наглости посоперничать может. Але не спорит, тетради убирает, книгу достаёт, Никколо складывает руки и голову сверху, глаза закрывает. – Не усни, повторять не стану. – Не усну, если с выражением читать будешь. Деваться некуда – сам подписался. Он прокашливается и начинает. Рассказ не то чтобы прямо шедевр литературы, но когда пытаешься передать характеры героев, то даже интересно. Але увлекается сильнее, чем планировал, и в итоге они заканчивают, когда на часах почти семь вечера. Ник отходит от дрёмы, трёт лицо ладошками, и солнечный луч, отблеснув от окон проезжающей мимо машины, попадает на него, выделяя веснушки на носу, окрашивая в рыжий концы торчащих в разные стороны волос, и его глаза как-то по-особенному блестят. «Сам будто солнце», – думает Але и в следующую секунду готов себе врезать за такое. – Что? Почему ты так на меня смотришь? Этот римлянин невероятно проницателен. Кажется, что думай, что говори – всё едино, всё услышит. – Ничего. Как спалось? И слава богу, что за летним загаром красноты не видно. – Отлично. У тебя голос приятный, теперь всегда буду тебя просить почитать. – Ты на мне концентрировался или на содержании? – Я многозадачный. – А за расписанием автобусов случайно не следил? – Да плевать, такси ведь круглосуточное. Алессандро сразу об этом не догадался, а теперь понимает, что случился какой-то подвох. – Ты мог с самого начала такси вызвать? – И упустить возможность с тобой потусить? Ну не. Так-то у меня права есть, могу брать у отца мотоцикл, но по утрам я собственное имя не каждый раз успешно вспоминаю, так что о вождении при таком состоянии речи быть не может. Никколо говорит об этом с такой детской непосредственностью, что злиться на него не получается. Словно разбил сервиз, доставшийся по наследству от пра-пра-прабабушки, но взамен купил в «Икее» кружки – вроде, неприятно, а, вроде, классные и настолько дурацкие, что пить будете исключительно из них. – Так... вызывать собираешься? – Задержусь ещё немного в городе - дома скучно. А у тебя какие-то дела были? – Нет. – Тогда давай пройдёмся. Але пожимает плечами – «если хочешь, давай» – и мысленно готовится к новому диалогу. Или монологу, судя по активности Ника. Однако тот задушевные беседы заводить не спешит, позволяя в размышления погрузиться и слегка на себя подзалипнуть, потому что без всех этих ухмылочек он выглядит лет на пять старше, потрёпаннее, и взгляд у него тяжелее – Алессандро это между делом подмечает, хотя сам вряд ли отличается, просто со стороны себя не видит. Путями-тропами они выходят к дому Але и негласно считают это за точку в их вечере – пора прощаться. – До завтра? – До завтра. Ник делает незамысловатый жест рукой и теряется из виду в хитросплетении улиц Милана. – Дорогой, кто с тобой был? – Любопытствует мать за ужином. – Мой... Кто? Одноклассник? Друг? Знакомый? События развиваются слишком сумбурно и Але тоже теряется в собственных рефлексиях. – ...К нам ученика перевели, сегодня мы с ним случайно столкнулись, пообщались. – О, надеюсь, он хороший мальчик и вы поладите. «И я на это надеюсь» *** Первое, что испытывает Алессандро при пробуждении – страх. Тупой, иррациональный, парализующий до той степени, что возникает желание прогулять занятия, но Але берёт себя в руки и поднимается с кровати. Потому что он точно всю ночь не думал о том, что было в кафе, хотя синяки под глазами обратное доказывают. И точно не по этому поводу напряжён, что мать спрашивает, всё ли в порядке, когда он едва не рассыпает кофе по столу. И он точно-точно не дёргается, когда звонок оповещает о начале урока. И тем более не дёргается, когда в класс влетает Ник и кричит наперебой другим голосам доброго утра. И совершенно не дёргается, когда ему губами в скулу коротко тыкаются и на выдохе произносят «привет». Полный привет. Алессандро не реагирует исключительно потому, что представления не имеет, как реагировать. Он ещё прошлое социальное потрясение не переварил, а его уже в новое окунули. На удачу – этот жест никто не замечает. На огромную удачу. Сосредоточиться на текстах после всего очень трудно, почти невозможно – знакомые слова кажутся отвратительно незнакомыми, и, вроде, Але понимает, о чём речь, а как перевести надо, так в голове чёрная дыра разверзнулась. По другим дисциплинам ровно так же – ошибка на ошибке, и когда он пытается их поправить, то только преумножает количество. Звонок, знаменующий конец занятий, звучит как божье благословение, и Але бы порадовался, если бы запас его сил не иссяк. В нём сейчас пятьдесят процентов усталости, сорок девять процентов кофе и один несчастный процент голода. – Эй, Аль, пошли на обед. И вот теперь он дёргается, да так, что сердце сжимается до колик, под ладошкой на груди чувствуются нездорово отчётливые пульсации. – Что с тобой? Эпилепсия? Лихорадка? Приступ? Скорую вызвать? Где-то на задворках маячит достижение «поздравляем, вы напугали...». И, может быть, это было бы смешно, если бы Никколо сам не находился в предобмороке. – Всё нормально. – Уверен? – Да. – Голова болит? Тошнит? Температурит? – Нет?... – Уверен? – Уже не особо. Но всё-таки ему смеряют температуру и пронзительно заглядывают в глаза, словно наизнанку выворачивают. – Теперь сомневаюсь, уместно ли спрашивать про обед. – Я в порядке, просто не выспался. Ник прищуривается, но, вроде, верит. – Ладно, пообедаем завтра, а сейчас я тебя до дома провожу. – Ты не знаешь, где я живу. – Ну, вообще-то, ты вчера меня сам по адресу привёл. Последняя живая мозговая клетка информацию подтверждает, Алессандро задаётся вопросом, где ж она до этого момента была. Ответа нет. Нику ответ тоже не нужен – он не спрашивает, он ставит перед фактом: поднимайся и вперёд, я за тобой. И ничего не остаётся, кроме как закинуть сумку на плечо, повинуясь. Будь Але менее разбитый, то, может, заметил бы, как пристально отслеживают каждый его шаг, но изнеможение берёт своё и убавляет внимательность до уровня «на красный стой, на зелёный иди». – До квартиры проводить? – Нет. – Уверен? – Увереннее некуда. – Тогда до завтра. Когда Морикони напоследок сканирует его взглядом и почти отворачивается, Алессандро понимает, что если не расставит все точки, то не будет спать вторую ночь подряд. – Подожди. Могу кое-что уточнить? – Да. – Что было сегодня утром? – Я опоздал. – После этого. Ник прилично подвисает. – Можешь точнее уточнить? – У нас немного не так здороваются с одноклассниками. – А, ты про... Прости, у нас, в Риме, это не что-то необычное. Окей-окей, больше не буду. Он поднимает руки в сдающемся жесте, однако ни в нём, ни в его словах нет даже намёка на раскаяние. Более того – он улыбкой подчёркивает, насколько ему не жаль. «Южане...», – думает Але и мысленно закатывает глаза. И, видимо, чуть усердствует с этим, что и в реальности они едва не закрываются. – Я знаю, что ты хочешь спросить. Я в состоянии дойти до квартиры сам. От усталости голос звучит грубо, фраза – резко, обидно. Никколо продолжает улыбаться, но его губы вздрагивают, и сердце снова жмёт. – Давай так: обменяемся номерами, добавим друг друга в WhatsApp или куда-нибудь ещё, и если что-то стрясётся - я напишу тебе. Только не звони среди ночи. Морикони приоткрывает рот от неожиданности заявления, быстро прохлопывает карманы и протягивает свой мобильник, получая его обратно с новым контактом. – Обещаешь написать в случае чего? – Обещаю. – И предвосхищая вопрос, – обещаю так, как ничего прежде не обещал. Можно уже спать пойти? Ник лупит его по плечу со всей не то силы, не то дури, хотя, кажется, у него это синонимы. – Конечно. Увидимся! Але наконец остаётся предоставлен самому себе и со спокойной душой валится на кровать и сразу в сон. *** Утром он немного жалеет, что не поужинал и даже не пообедал, потому что нестерпимый голод поднимает его за час до будильника, одно хорошо – холодильник не бывает пуст. Мать, собирающаяся на работу, ненавязчиво интересуется, откуда у дорогого сына столько синяков на руках. – Физкультура была, я на ней тоже был. Не может же он сказать, что это следы дружбы такие. В ответ она просит быть аккуратнее. Или не посещать урок: «столько раз пропускал и решил заниматься? Стоит ли мне ожидать грозы?». Из-за раннего пробуждения Але приходит в лицей раньше и практически в одиночку бродит по коридорам, ожидая начала занятий. Ну не то чтобы прямо ожидая – так, коротая время до. В одной из рекреаций, где расположена их аудитория, внезапно обнаруживается Никколо, и Алессандро в это не верит, пока не подходит вплотную. – Привет? – Ого, какие люди. Утречка. Он внутренне готовится или к удару, или к... В общем, надеется на удар, но Ник поднимает руку, чтобы ему хлопнули «пять». И Але хлопает. И его, резко сжав ладонь, втягивают в объятия и затаскивают к себе на подоконник. – А так у вас принято доброго утра желать? – Сойдёт. Для римлянина. – Как спалось? – Более-менее. – О! После этого «о» Морикони почти ныряет в свой рюкзак, чтобы вытащить упаковку зелёного цвета с изображением каких-то трав: – Это успокоительное. Вчера погуглил - пишут, что помогает при неврозах и тому подобном. Но доверяешь - проверяй, вот я и выпил вечером. Вырубился в шесть, в четыре утра сегодня проснулся. Как страдать ерундой надоело, решил сюда приехать, а тут не веселее. Пока тебя не было. – Спасибо? Але неуверенно забирает «подарок», сомневаясь, что конкретно должен испытывать. Разумеется, это приятно – когда о тебе заботятся, но таким образом этого ещё никто не делал и вряд ли когда-либо сделает. – Пустяки. – Что я должен? – Составить мне компанию на обед. Точно. Вчерашний день он помнит практически одним смазанным пятном, потому новость звучит неожиданно. Особенно для кошелька, в котором полтора евро. – Как насчёт домашней еды? – Это приглашение? – Возможно. – Супер. Согласен. Постепенно их окружают другие ученики, наводя шум и сбивая атмосферу чего-то личного. Ника подзывает кто-то из их одноклассников, и он, растянув улыбку, отходит к ним. Алессандро предпочитает отвернуться – и без этого знает, что на него кивнут и спросят, почему тот с ним общается. Дальше домысливать он не желает, как и предполагать ответы. Однако неприятный осадок всё равно остаётся, освежая в памяти события прошлого года, заставляя до конца занятий вести себя холодно. – Аль, ты случайно таблеточки не дегустировал? Утром бодренький был, сейчас мрачнее тучи, задумчивый сидел, а КПД от твоей деятельности нулевой. Морикони снова заглядывает прямо в глаза и, может быть, даже глубже. У него самого глаза невесёлые, хоть и улыбается, это Але уже не единожды наблюдает. – Неважно. – Надеюсь, это не связано с нашим обедом, иначе мне будет страшно с тобой наедине оставаться. – Нет, всё в порядке. Ник не верит и не скрывает этого в изгибе бровей, но лезть не лезет, за руку, разве что, тянет, побуждая подняться. Так же, не размыкая хватки, они идут известным маршрутом, и Алессандро теперь думает, что кто-то слишком хорошо знает дорогу до его дома. – Такое ощущение, что тебе от меня только поесть на халяву надо. Он отпирает входную дверь, пропуская Никколо в небольшую квартирку, не лишённую семейного уюта. – Дружбу едой не испортишь - римская народная мудрость. Они смотрят в тишине друг на друга несколько секунд, после чего раздаётся громкий смех одного и «боже» другого. Пока Ник бродит по гостиной, изучая фотографии и всякую мелочь из поездок, накиданную на стойки в качестве украшения, которую, на самом деле, просто жалко выкинуть, Алессандро кидает на него беглые взгляды, чтобы убедиться, что тот не лезет в остальные комнаты – не то чтобы там прямо срач, но и идеального порядка нет. Нагулявшись, Морикони садится за стол, перед ним ставят тарелку с пастой и, как самому голодающему, торжественно вручают вилку. – Карбонара? – Да. – Если она по вкусу так же чудесна, как по запаху, я остаюсь здесь жить. – Ну нет, мы тебя не прокормим. Дальше на стол добавляются кружки, сахар, заварка и печенье. – А ты есть не будешь? – Не хочется. Алессандро ничуть не лукавит – с того момента утром ком поперёк горла стоит, лишь бы тошнить не начало на нервной почве. – Тебя с ложки, что ли, кормить? С вилки, точнее. – Что... Господи, нет. Не смей. – Посмею, если не скажешь, что случилось. Есть в Никколо что-то такое, неуловимое, понятное на уровне шестого чувства, что пытаешься перевести в слова, но каждый раз не можешь объяснить. Что-то там спрятано, за улыбкой и морщинками в уголках глаз, что-то проскальзывает, но не попадает в руки. – Я расскажу, но не сейчас. Потом. Приятного аппетита. – Я запомнил, имей в виду. Спасибо. Алессандро отпивает кофе и, вроде, внутри теплее становится. Может, стоило тоже поесть, а то Ник чересчур довольно расправляется с пастой. – Твоя мать прекрасно готовит, передай ей. – Во-первых, не разговаривай с набитым ртом. Во-вторых, сам ей передашь - полагаю, уходить в скором времени ты не собираешься. – Правильно полагаешь. После обеда они планируют заниматься уроками, но что-то идёт не так и они бесцельно разваливаются на разных концах дивана, Ник складывает свои ноги на чужие, чем вызывает немой вопрос. В немой ответ на это он широко зевает, потягивается, выгибаясь, и поглаживает ступнёй Але по бедру. – Догадываешься, о чём попрошу? Алессандро, кажется, его без слов научился понимать, пусть и знакомы меньше недели, потому рукой нашаривает сумку и вытаскивает из неё книгу. – Молодец, – одобряют его действия. Морикони расслабляется и спустя десяток страниц засыпает. Але замолкает для уверенности, после чего подзалипает в свой «Нинтендо», периодически поглядывая на Ника. Обычно люди во сне выглядят спокойно, однако тот напряжён, хмурится, колени к груди притянуть пытается. Але не знает – будить или нет, за него решение принимает мать, вернувшаяся с работы. – Мог бы предупредить, что у нас гости, купила бы что-нибудь к чаю. – Здравствуйте! – Ник быстро просыпается, оперативно сваливается, подскакивает, на ходу ориентируясь в происходящем, – я Никколо, одноклассник. – Не из Рима случайно? – Оттуда. Обо мне говорили? Приятно. Хотя ещё что говорили... надеюсь, что-нибудь хорошее. – Не беспокойся об этом. Ты, к слову, с нами до утра или...? – Увы, не в этот раз. Сегодня отец из командировки возвращается, хотел встретить. Спасибо, что накормили и позволили вздремнуть. Паста просто фантастическая. Что ж, ладно, мне, наверное, пора. – Можешь остаться и на ужин, ты там не помешаешь, даже поможешь. Когда у тебя встреча? – Ну, где-то в двенадцать надо в аэропорт приехать. – У тебя есть ещё планы? – Вообще никаких. Тогда остаюсь? – Пожалуйста. Але, если бы не сидел, точно упал бы – по ощущениям он случайно пропустил несколько лет крепкой дружбы с этим человеком и огонь-воду-трубы, иначе у него нет объяснения, почему события развиваются именно так. Намерения своей матери он понимает: у неё много сестёр и братьев и в том, что дети проводят время вместе, нет ничего необычного. Только вот Морикони к этой семье никаким образом не относится и эта женщина видит его второй раз в жизни, и сам не лучше – за любой кипиш, особенно если с едой. К слову о еде. Алессандро ставят отбивать мясо, пока Ник чистит не то картошку, не то пальцы. Как они оказались здесь – история, прошедшая за кадром, однако они на удивление слаженно выполняют поручения – безусловная заслуга женского руководства. Теперь, смотря на радостное лицо Никколо, активно рассказывающего о родном городе, Але стыдно за то, что с недовольством воспринял его соглашение остаться. Солнце давно сдвинулось за горизонт, но оно им и не нужно – улыбка Ника куда ярче. Интересно, потрогаешь его – обожжёшься? Даже если нет, Але всё равно не рискует. Зато Никколо рискует, а то и вряд ли задумывается о каких-то нормах и границах, постоянно касаясь его то плеч, то рук. «Южане...», – снова мысленно осуждает Алессандро, стараясь не обращать внимания на то, что как-то жарковато стало. Они говорят больше об отстранённом, чем о насущном – всё-таки не настолько близкие знакомые, как бы к тому не клонилось. В итоге время переваливает за девять, кружки чая за две у каждого, настроение за «отличное», и темы наконец заканчиваются. У Але побаливают щёки – давно так много не улыбался, и, кажется, Ник тоже выбился из сил. – Кофе будешь? – Давай, иначе не доеду. – Ты же на такси, нет? – Не, сегодня на машине. Отцовской, правда, но не суть. Он коротко благодарит его, забирает кружку и слишком засматривается в гущу, будто та способна дать если не решение, то подсказку. Алессандро не вмешивается, пока это не затягивается. Или пока стекленеющий взгляд не тонет не то в кофе, не то в чём-то мрачном. – Уже спишь? Морикони смеётся чисто на рефлексах и ведёт рукой, словно отмахиваясь от своих мыслей. – Воспоминания нахлынули. – Что-то важное? – А вот не скажу, пока ты не скажешь, чем постоянно грузишься. Але надеется, что когда-нибудь получит ответ, но, кажется, это будет не то чтобы нескоро – вообще может не случиться. Он прошлое ворошить лишний раз не хочет. После они занимают диван в гостиной, включают ТВ и намереваются посмотреть фильм. Алессандро уверенно держится полчаса, потом минут десять кое-как справляется с закрывающимися глазами, а затем сдаётся. Под веками плывут незатейливые линии, складывающиеся в нечто, напоминающее черты лица, но картинка не задерживается, убегает, он бежит за ней, даже слышит что-то, но не может разобрать. И он уже в шаге от неё, как тело пробивает судорогой. – Ой, прости, не думал, что ты так остро реагируешь. Мне пора. – Хорошо. Але выпрямляется, разминает затёкшую шею, побаливающую, словно он очень неудачно прислонялся к чему-то, пока дремал, и пробует запустить отключившийся мозг. Тот поддаётся только на следующее утро и сразу напоминает о горячих ладонях, лёгших на лопатки в прощальном объятии, и таком искреннем «спасибо». Одним словом, суббота начинается лучше некуда. Мать, поприветствовав, спрашивает, как они провели остаток вечера и нормально ли Никколо добрался до дома. Алессандро проверяет телефон – ничего, собирается написать сам, даже набирает текст, но мнётся и стирает его, пишет ещё раз и также удаляет. А потом в ворохе домашних дел это отходит на второй план, на третий, четвёртый и теряется вовсе. Только лёжа в кровати, он вспоминает, что хотел связаться с Ником, но на часах ночь и правила приличия твердят, что лучше перенести вопрос на завтра. *** «Завтра» начинается в полдень и тянется в сонно-ленивом темпе, где Алессандро покидает кровать в моменты крайней необходимости, потому что неделя недосыпа сама себя не компенсирует. Вечером он собирает тетради и случайно натыкается на телефон. Сообщений по нулям, только в общей беседе что-то накопилось. Мессенджер показывает, что Ник недавно был в сети, значит, жив, а здоров или нет, это в понедельник выяснится. Успокоив себя, Але засыпает, чтобы через несколько часов проснуться от будильника и засомневаться, насколько сам жив и здоров, чтобы идти сегодня куда-то. Не то чтобы ему лень, скорее, нет желания, но пока что он ещё может с этим бороться. С кухни доносится аромат завтрака и смех матери. Хочется верить, что как день начнёшь, так он и пройдёт, потому что видеть эту женщину счастливой – бесценный заряд хорошего настроения. – Доброе утро, – он обнимает её и целует в щёку, чуть смазывая макияж. – Доброе утро, дорогой. – Доброе. Але сначала подвоха не замечает, а потом его так пришибает осознанием, что посуда на пол чуть не летит. – Ты-то откуда здесь? – Да опять рано приехал, решил зайти. Тем более не с пустыми руками - отец привёз кучу сладостей, так что давай вместе зарабатывать диабет. – Спасибо, но мог бы предупредить. – В следующий раз обязательно. Кстати, а меня поцеловать? Вместо ответа Алессандро кидает «да ты серьёзно?»-взгляд на Ника, тот с секунду держит обиженное выражение, а после улыбается. Как умеет. То есть, так, что пора бы принять, что никогда не разозлишься на него. По дороге к лицею Никколо рассказывает, что сам хотел написать, но благополучно забыл в суматохе. Але, в свою очередь, признаётся в том же, и это оказывается не так сложно. С Морикони всё сложное – просто, и данное открытие смущает, по правде. И все его прикосновения, даже спустя пару недель, проведённых в прямом смысле бок-о-бок, смущают, но уже значительно меньше. Але привыкает чувствовать присутствие рядом. Раньше бы он добавил, что чужое присутствие, а сейчас язык не поворачивается назвать Ника чужим человеком. Иногда он ловит себя на мысли, что заразился от этого римлянина его южной распущенностью. А с другой стороны – может быть, к чёрту сдержанность? Где-то глубоко-глубоко он ещё боится получить удар в спину, но эта мысль настолько мимолётна, что не успевает оформиться, как сразу исчезает. Её место занимает заразительный смех, после которого пресс начинает болеть, переглядывания-перешёптывания, будто они скрывают какую-то огромную тайну. И касания, много касаний. И самое ужасное – Але начинает скучать. Одним вечером, когда они с Никколо по появившейся традиции полусидят-полулежат на диване гостиной, занятые прослушиванием-прочитыванием очередной книги, он понимает, что не хочет, чтобы выходные наступали и разделяли их, хотя клясться готов был, что компания взбалмошного одноклассника вскоре надоест. Однако заканчивается октябрь, а он никак не может не то чтобы пересытится – просто насытится ею. Это непривычно и неправильно – у каждого человека своя жизнь и соваться в неё – дело последнее. Но Ник спрашивает: «Давай как-нибудь ко мне?», и Алессандро отвечает: «Давай». *** До дома Никколо даже на машине ехать долго и даже с отвратительной римской манерой вождения, когда они перестраиваются при каждой возможности, а на трассе педаль газа вжимается в пол. По ощущениям, они доезжают в сохранности исключительно благодаря высшим силам, в которые впору уверовать. Дом у Морикони большой, Алессандро такие видел по ТВ или в каталогах недвижимости, которые им подкидывают почтальоны: два этажа, парковочное место, что-то вроде лужайки перед входом, веранда со столиком и стульями. Одним словом – громадина что снаружи, что внутри. Он гостиную чуть ли не с раскрытым ртом рассматривает – комната размером с их квартиру, кухня тоже не меньше и разделена на зоны, на втором этаже спальни, душевая и что-то ещё. В комнате Никколо ожидаемо бардак, который тот не удосужился прибрать, хоть и предполагал приглашать гостей. Повсюду исписанные листы бумаги, в куче одежды на полу гитара, медиаторы развалены по столу между тетрадями и книгами. Але оставляет рюкзак с вещами у чего-то вроде кровати – надувной матрас, как поясняют, и добавляют, что очень удобно для переездов. Так как договорились они заночевать здесь, а утром отправиться на занятия, то он со спокойной душой переодевается в домашнее, Ник предпочитает остаться в рубашке, хотя смысла в ней в помещении никакого. Но раз он с Юга, то, возможно, ему сейчас холодно – вполне логичный аргумент. – Сегодня моя очередь тебя обедом угощать. – Ещё скажи, что сам готовил. – А ты сомневаешься в моих способностях? – Я видел чеки из службы доставки на стойке. – Тогда знаешь, что это точно съедобно. И очень вкусно, хоть и погрето в микроволновке. Ник сообщает, что на вечер закажет пиццу, и Але думает, что будет чаще посещать физкультуру, чтобы своевременно избавляться от лишних килограммов, но одному там скучно и это определяющий минус. Вообще, они снова построили планы и там числилась подготовка к грядущему экзамену, но на сытый желудок соображается тяжко, потому они садятся за «PlayStation» на ближайшие часы и периодически напоминают друг другу, что сейчас, вот прямо сейчас пойдут заниматься, но в итоге запускают очередной раунд. Когда глаза от напряжения начинают болеть, тогда и наступает этот грандиозный момент. Они возвращаются в спальню и... валятся на матрас. В тишине, помимо дыхания, Але слышит, как собственное сердце начинает биться быстрее, потому что Никколо смотрит на него в упор. Это происходит не впервые, но каждый такой раз как первый. – Мы ведь друзья, верно? – Ну... да. Конечно. Между ними снова мелькает что-то, что не поддавалось опознаванию раньше. Теперь, когда их лица разделяют считанные сантиметры, это получается уловить в закушенных от паузы губах и сведённых бровях. Затаённая опаска, неуверенность, надежда – разрушительный набор, хоть в слове ошибёшься и сдетонирует. – И я могу тебе доверять? – Разумеется. Никколо поднимается с матраса, обводит взглядом комнату, останавливается на Алессандро, будто спрашивая. Что конкретно – тот не понимает, но садится, готовый практически ко всему. Морикони глубоко вдыхает, выдыхает и тянется к воротнику, подцепляя первую пуговицу. Его пальцы не дрожат, однако будто немеют, и процесс норовит растянуться ни на один десяток минут. – Господи, представить не мог, что разнервничаюсь. Он смеётся и взлохмачивает волосы. В его смехе смеха нет, потому Але не улыбается и вместо того продолжает начатое, осторожно разводя края ткани, позволяя ей свободно упасть с плеч Ника на пол. Следующий удар сердца где-то теряется, за ним второй и третий, а после оно принимается колотиться так, что уши закладывает. Алессандро вперёд подаётся, за запястье берёт, к себе подтягивает, чтобы татуировки рассмотреть поближе, мягко контуры обвести. Никколо в его руках то краснеет, то бледнеет, то мурашками покрывается и наконец не выдерживает, назад отшатывается, об собственный бардак запинаясь. – Мне срочно нужно свежим воздухом подышать. И он запинается ещё раз, стукается об угол стола, после чего быстро уходит, что только топот по лестнице слышно. У Але внутри тоже неспокойно, как если бы все органы в узелок связались. В голове туман и требуется время, чтобы в себя прийти. Относительно хотя бы. Ровно настолько, чтобы толстовку схватить и ринуться следом. Морикони обнаруживается на веранде, ругающийся сквозь зубы и пытающийся выжать из зажигалки последнее. Але смотрит на него через окно, про себя до десяти считает, с мыслями собирается, чтобы дверь открыть. Ник так и замирает с сигаретой меж губ, Але моментом пользуется и кофту на него накидывает. – Замёрзнешь и простынешь ведь. А вообще, не знал, что ты куришь. Раздаётся ещё пара щелчков, чуда не происходит. – Да не то чтобы прямо... Так, от стресса избавляюсь. Але у него зажигалку забирает, встряхивает, с силой жмёт на кремень и тоже пробует зажечь. Над корпусом появляется маленький огонёк – вполне достаточно. Ник к нему наклоняется, благодарно кивает. – Почему ты скрывал? У нас, конечно, консервативнее народ, но за тату тебе ничего не будет. Облачко дыма рассеивается в воздухе, на языке от этого горчит, и вид у Никколо горький-горький, в кофту сильнее заворачивается, затягивается глубже. – Да случилось в Риме кое-что неприятное. Здесь решил не рисковать и не привлекать к себе внимание. Ты не подумай, что я от тебя чего-то плохого ожидаю, нет. Просто мне нужно было время. Порыв ветра бьёт по ним и заставляет поёжиться. Ник как бы случайно прижимается к тёплому боку, а Але как бы случайно не замечает этого. – Признаться, я к тебе тоже долго присматривался. Ты ведь в курсе, что про меня говорят? – В курсе, но я им не поверил и не поверю, пока от тебя не услышу, что тогда было на самом деле. Алессандро не курит, не пробовал даже, а сейчас хочется, очень хочется, а вспоминать не хочется совсем. Но откровение за откровение, так будет правильно. – Это было в прошлом году, к нам также перевели новенького. Я сначала не понял, точно ли это мальчик - ростом невысокий, худой, длинные светлые волосы, а на лицо - ангел, не меньше. Очень красивый, честно. Приехал из Франции, по-итальянски говорил сносно, но с акцентом - от этого не деться. Девочки с ним быстро подружились, косички заплетали на переменах, обсуждали что-то постоянно, веселились. Ему в такой компании комфортно было, только парни его невзлюбили - предрассудки или что у них там, не знаю. В общем, пытались ему жизнь подпортить, а он игнорировал нападки. Однажды они его после занятий подкараулили, схватили за волосы, ножницами перед носом водят, издеваются. Я тогда дежурил, потому задержался и как раз это всё застал. Они, правда, успели ему причёску «подравнять» к моменту, когда я их шугнул. Подошёл к нему, думал, ревёт, успокаивать надо, а у него только глаза покраснели немного да взгляд каким-то пустым стал. Ну я его за руку и в туалет отвёл, холодной водой заставил умыться, а сам оглядел со стороны - хорошо постарались, теперь только остальное отстригать, не отправлять же в таком виде домой. Я у него разрешения спросил, ему, кажется, всё равно было. Я не парикмахер, но как мог ситуацию подправил, симпатично получилось - каре или как-то так называется. Он на себя в зеркало посмотрел, в ступоре стоял, я уж приготовился к крикам, а он меня поблагодарил, лицо даже посветлело и отчаяние пропало. Так наша дружба и завязалась. Оказывается, хороший парень, добрый, забавный, мы с ним на одной волне были. Мы и сейчас с ним переписываемся, если что. Просто тогда о нас поползли слухи, один хуже другого. Говорили всякое, грязи наслушались оба, недели не проходило, как я то синяком, то ссадиной обзаводился. Я в драки никогда не лез особо, а тут зажимали и куда деться? Этот француз как меня видел помятого, так сразу в панику, лёд прикладывал, просил, чтобы я его не защищал или чтобы не общался с ним, а я не мог бросить его, тем более из-за каких-то засранцев и их паршивого мнения. На новогодних каникулах мы с ним встретились, он меня снова за всё поблагодарил, сказал, что обратно уезжает, потому что работа у родителей обязывает. И он уехал. И я себя тогда совсем одиноким почувствовал, будто что-то важное из жизни пропало. Издеваться надо мной не прекратили, зато я прекратил им отпор давать - не мог банально, рука не поднималась, не чувствовал, что есть силы, да и смысла более не видел. Тогда я его защищал, мне важно было знать, что его не тронут, а теперь... Ну так до лета дотерпел. Сейчас, вроде как, подзабыли, хотя замечаю злые взгляды иногда, но максимум пихают, без драк. Конец истории. Сигарета в пальцах Никколо дотлевает до фильтра, а тот и не чувствует будто, что обожжётся, и он бы точно обжёгся, если бы её не отобрали и не потушили о пепельницу. – Блять. – Он поднимает голову, его глаза блестят и вовсе не от радости, как обычно бывает. – Ты мне почему раньше-то не рассказал? Ты ведь из-за меня, придурка, опять мог в те же проблемы влететь. Боже, какой я кретин, что лез и не задумывался... Алессандро его к себе только плотнее прижимает. Он ни с кем не делился этим раньше, всё в голове держал и сам себя доводил порой. И было плохо, и больно, и никакие «я летом к тебе обязательно приеду» не спасали. И тело ныло, и внутри всё разрывалось, и кричать хотелось, а не давиться приступами слабости. А сейчас выговорился – полегчало. Не камень с души, но давит меньше. – Всё в порядке, без тебя было бы хуже. Пойдём в дом, ты замёрз совсем. В тепле находиться значительно приятнее, Але к тому же решает отпоить горячим чаем одного окоченевшего от северной осени южанина. Часы показывают девять вечера, рабочий день закончился ещё в шесть, а то и раньше, Але прикидывает – даже если пробки, сюда час-полтора добираться, но они как были вдвоём, так и остались, и никто из семьи Морикони к ним не присоединится, похоже. – Прости за вопрос, но ты один живёшь? – Нет, с отцом. Но его до завтра не будет. У Але предчувствие ещё одного разговора, тяжёлого, личного. И он может не спрашивать, если не хочет нагнетать обстановку, его поймут, но у Ника за душой тоже что-то сидит и гложет его, за всеми шутками не видно было, а сейчас, наедине, он уязвимым кажется. – То есть, до этого ты всё время был здесь один? – Ну да. – И если бы я отказался, то ты бы провёл вечер в одиночестве? – Ну не совсем. Они переглядываются. Ник мысленно спрашивает: «можно?», Алессандро себе чаю подливает, устраивается напротив: «нужно». – Я раньше отца практически не видел, жил с матерью, а он к нам приезжал в перерывах между... Командировками, назовём это так. Он, честно, человек потрясающий, я на него не зол, я всё понимаю и сам решил к нему перебраться. Он меня сразу предупредил, что по-прежнему со мной постоянно быть не сможет, но я, вроде как, готов был. По крайней мере, я так считал. Жили также за городом, в коттедже, я сначала радовался, что, вот, свобода, никто меня не контролирует: хочу спать - сплю, хочу до утра фильмы смотреть - смотрю. Радость закончилась спустя пару месяцев, когда домой ноги не несли, в тишину эту, очень не хватало разговоров семейных, да и самого ощущения близких. С деньгами у нас проблем не было, мне на расходы всегда оставляли прилично, больше даже, чем надо, потому я на часть сбережений по клубам стал ходить, там заполнять своё одиночество. Днём поскитаюсь по торговым центрам, а ночью туда, иногда прямо оттуда на занятия, каким-нибудь одеколоном перебью запахи и нормально. Успеваемость под откос, организм вырубался в любую секунду - неважно, на занятии я или просто сижу где-то. Ладно за ум взялся вовремя, решил, что пора бы завязывать, а то не дело это, ещё родителей в дурном свете выставляю, когда им пишут, что их сын совсем скатился. Взяться-то взялся, выспался, питался правильно, никаких тусовок, там и у отца командировка закончилась, мы с ним время стали вместе проводить. А потом те, с кем я назнакомился в пьяном угаре, меня искать начали, а, как понимаешь, выгляжу я приметно, так что им труда не составило меня встретить однажды. Я им объяснил, что с меня достаточно, баста, а они: как посмел предать и бросить. Дошло до того, что они мой адрес узнали, а мой отец - человек непростой, и благо его тогда вызвали кое-куда на переговоры. Эти люди побродили вокруг, покричали, посигналили, а я сбоку от окна стоял, пошевелиться боялся - увидят, не отстанут больше. Потом уехали, я всю ночь не спал, утром отца встретил, рассказал ему всё. У нас с ним отношения хорошие, отличные даже, он меня выслушал, пару вопросов задал - про наркотики и связи в основном, но я чист был. Потом спросил, хочу ли я к матери вернуться и школу сменить, я отказался - сам кашу эту заварил, других втягивать не стану. Он мне: «ладно, тогда давай в другой город». Я согласился, пообещав, что после этого никакой ночной жизни. Обещание держу, к слову, только иногда накатывает и мне нужно где-нибудь прогуляться, успокоиться дабы. А как у тебя зависать начал, так вовсе перестал хотеть куда-то «не туда» идти. Домой, правда, тоже не бегу. До сих пор скучаю по семейным посиделкам, а у вас хорошо очень, уютно, твоя мать ко мне так добра и ты ко мне трепетно относишься и смотришь на меня совсем по-другому. Спасибо. Никколо неопределённо шмыгает носом, и Але не уверен, на что больше надеется – на пробившиеся эмоции или на последствия от пребывания на холоде. – Ты всегда можешь оставаться у нас. – И стеснять? Ну нет, даже такому, как я, понятно, что втроём там негде разместиться... Давай лучше ты ко мне, у меня вон как места много. И он смеётся как обычно, несильно пиная Алессандро в голень, и тот чувствует, что между ними точно стена развалилась, и произошло это настолько легко, что впору бы очнуться от миража. Но ничего такого не случается, только Никколо зевает, вымотанный душеизливаниями. – Устал? – Немного, просто кофе надо выпить. – На ночь? Ну нет. У тебя режим дня отсутствует напрочь, оттого усталость постоянная. – Что верно, то верно, но, учитывая обстоятельства, попробуй меня обвинить. – Лучше попробуем тебя в норму привести. Ник слабо возражает и только на то, что Але в гостях и, тем не менее, прибирает посуду вместо хозяина, который, в свою очередь, на столе разваливается и лениво смотрит, как чашки складывают на сушилку. Позже, в комнате, Никколо, всё же, с серьёзным лицом отправляет его в ванную, снабдив полотенцами, и заставляет себя перестелить постельное и рассовать вещи по местам. Когда Але возвращается, то интересуется, так ли долго задержался и не ошибся ли спальней, за что Морикони шутя толкает его в плечо. Теперь, когда Ник занял ванную, появилось время изучить обстановку, всё равно заняться нечем. На полке в стопку забиты чуть мятые листы, на которых Але видел записи и пометки. Что конкретно – прочитать не успел, но будто специально один замечается на полу, куда, очевидно, упал и остался за пределами внимания. Поднимать или нет – вопрос спорный, но любопытство побеждает. Из неровных строчек складывается текст, Але читает его, перечитывает, цепляется за фразы, пока ком в горле совсем не начинает мешать дыханию. О каких он там рухнувших стенах размышлял? Тут стен этих одна за другой настроена, и в голове у Никколо всё куда сложнее – как айсберг, у которого только верхушку видишь. – И как тебе? От неожиданности он дёргается и хочет сделать вид, что никуда не лез, но понимает, что бесполезно, если поймали уже. – Слов нет. – Так плохо? – Наоборот. Мне нравится. – Эх, ладно, поверю. Раз уж так сложилось, то давай я тебе сыграю что-нибудь. Не грустное, а то у тебя лицо, будто помер кто. Не загружайся на ночь. Кстати, сам-то ничего не пишешь? – Нет. Да и о чём? Уже обо всём всё сказано. Если бы кто-нибудь новые слова придумал, вот тогда можно было бы попробовать. Никколо выключает свет, оставляя гореть лишь прикроватные лампы, Алессандро с опаской ложится на матрас, который неприятно балансирует, когда на него опускается и второй человек. Ник размещается с гитарой у изголовья, что-то подкручивает, настраивает, взгляд в сторону кидает на слушателя своего единственного, немного смущается – видимо, раньше не доводилось демонстрировать свои умения посторонним. Але глаза прикрывает, чтобы не напрягать, и медленно погружается в музыку. Сначала Никколо поёт тихо, даже не поёт, практически полушёпотом что-то проговаривает, потом смелеет, громче напевает, Але узнаёт некоторые песни – они с матерью под них в Сардинию ехали. А затем играет что-то незнакомое, но прекрасное, и голос звучит совсем иначе, пробирает до дрожи и весь сон как рукой снимает. Но, похоже, сам Ник решает, что Але в отключке, потому снова стихает, и, хоть обещал не петь о грустном, это в его текстах проскальзывает красной нитью. Вскоре концерт официально заканчивается и свет полностью гаснет. Морикони поправляет свой плед с подушкой, минут через пять его дыхание выравнивается и он более не шевелится. Алессандро о таком остаётся только мечтать. Во-первых, места критически мало, что чувствуется жар другого тела. Во-вторых, матрас от каждой попытки улечься удобнее норовит сбросить обоих. В-третьих, спать не один он просто не привык, как и не привык, что кто-то может невзначай его коснуться. Ближе к утру усталость берёт своё, и он проваливается в желанный сон. Недолговременный, правда, однако и этого хватит, главное, что хоть сколько-то отдохнул. Пробуждение отзывается болью в голове и позвоночнике. Дышать и двигаться тяжело, и требуется усилие, чтобы сообразить, что к чему. Але сонно осматривается: поперёк груди лежит рука Ника, сам Ник лежит на его затёкшей руке, которая, обхватывая, покоится у того на спине, плед вообще сполз куда-то на бёдра. Как переплелись их ноги, сейчас выяснять не хочется – разберутся, когда понадобится вставать. Он вновь прикрывает глаза, думая вздремнуть ещё, потому что, судя по рассвету за окном, до будильника есть время. И буквально краем глаза он замечает что-то тёмное, стоящее за приоткрытой дверью и смотрящее прямо на них. Учитывая, что засыпали они вдвоём и никого не ждали, то пугается Але пиздец как. Никколо недовольно мычит и просыпается, спрашивая, почему так резко напрягся, а ответить Але не может, только переглядываться с кем-то в коридоре. Ник за его взглядом прослеживает, щурится, улыбается – хоть бы что. – Доброе утро, пап. Я думал, ты днём вернёшься. Напряжение не то, что не спадает – удваивается, если не дважды удваивается, потому что Алессандро не планировал с Морикони-старшим встречаться, более того – он не планировал, чтобы их в таком положении застали. Неоднозначном весьма. По крайней мере, они не полностью раздеты и не делали ничего из ряда вон. – Доброе. Рейс пораньше был свободен. – Ладно. – Фигура пропадает, Никколо сладко потягивается и хрустит суставами, – я в душ первым, а ты можешь ещё полежать. И... Как бы ни хотелось, реагируй без экспрессий, окей? Хотя ты и так уже бледнее простыни. В общем, доброе утро. Абсолютно доброе утро. Алессандро дрожь унять пытается, но, кажется, ближайшие месяцы спокойно спать не сможет, особенно если не закроет дверь в спальню на замок. Умывание ледяной водой помогает совсем чуть-чуть и если бы руки перестали трястись, было бы лучше. У лестницы его встречает Ник и его напряжённо-грустное выражение лица Але совершенно не нравится, не предвещает ничего хорошего. – Что с тобой? – Ничего... – Никколо собирается что-то добавить, но лишь выдыхает, – ничего. Пошли. Он спускается первым, Але следом и хочет тут же подняться обратно – увидеть на кухне самого Фабрицио Моро, раскладывающего еду по тарелкам, согласитесь, не каждый предполагает. Но Ник оборачивается и смотрит с такой паникой, что приходится собрать в кулак всю волю и слегка ему улыбнуться. Не подавать виду, когда внутри всё переворачивается, настолько огромных усилий стоит, что от напряжения в висках давит. – Пап, это Алессандро, мой одноклассник и друг. Тебя, наверное, нет смысла представлять. Фабрицио руку протягивает, Але жмёт её, почти одёргивая, потому что собственные руки по температуре сравнялись со льдами Антарктиды. – Приятно познакомиться. – Взаимно. Где-то рядом Ник хмыкает, что слишком официальничают, и приглашает за стол. У Але ноги будто ватные, совсем не держат, и сесть – лучшее, что ему могли предложить. Как проходит трапеза и что они едят, он не запоминает – всё пытается уложить факты. Первое: его шумный одноклассник без малейших намёков на понимание личных границ других людей – сын Фабрицио Моро. Второе: он дружит с чёртовым сыном Фабрицио Моро, более того – они как-то очень тесно дружат, что уж там – сегодняшнее утро дало поводы думать, что не только дружат. Третье: они вместе завтракают, как ни в чём не бывало. – Алессандро, чем ты увлекаешься? Алессандро не уверен, что помнит, как говорить. – Мной. – Кричит Ник из-за раковины наперебой шуму воды. – А помимо? Сказать. Нужно срочно что-то сказать. Причём внятное. Господь, дай сил. – Не знаю, насколько это считать увлечением, но я примерно полтора года назад окончил музыкальные курсы и теперь по мере возможности сам если не создаю музыку, то стараюсь не растерять приобретённое. Со стороны доносится удар упавшей тарелки и сразу пронзительное: – В смысле ты играешь? А меня в известность, что ли, ставить не надо? В ушах звенит. – Ты у меня какие-то инструменты видел? Я тоже нет. Максимум - мы с моим французским товарищем репетировали всякую ерунду в студии при лицее. – Ну, эт не проблема. На гитаре что-то умеешь? – Умею. – А на клавишных? – Если попрактикуюсь. Фабрицио усмехается в кулак, словно сочувствующе: – Ты его, главное, не замучай, ему до нас и обратно не близко добираться. – Он может с нами пожить. – Не перегибай. – Но может ведь. Але себя третьим лишним ощущает, но так даже лучше, пусть не замечают, чем испытывающими взглядами дыры сверлят. – Вы опоздаете, если продолжим препираться. – Ладно-ладно. Никколо кивает, мол, пошли собираться, и Але идёт за ним. В комнате Ник его с ног до головы оглядывает, словно что-то выискивает, обеспокоенный такой. – Аль, прошу, никому не говори о моем отце. Проси что угодно, только оставь в тайне. И тут накатывает волна непонимания: они, вроде, решили друг другу доверять, а получается, что оно только на словах прозвучало. – Но я и так не стал бы. Представляю, что с вашей жизнью будет, если скандал разразится. Неужели ты считаешь, что я способен на это? Весь пыл Морикони утихает в миг, будто на него ведро воды выливают. – Я не имел в виду, что... Ох, прости, я идиот. Прости, пожалуйста. Я не считаю, что ты так поступишь, просто... Да что, блять, со мной... Он нервничает сильнее, окончательно запутывается в извинениях и вовсе сникает. Алессандро во все эти социальные взаимодействия до сих пор не очень умеет, оттого его объятие неловким выходит, но крепким, Ник ему в ключицы лбом утыкается, зажмуривается. – Всё будет в порядке. Никто ничего не узнает. – Спасибо. Они стоят так ещё немного, затем начинают переодеваться. Тетради и учебники остались нетронутыми с вчера, и Ник шутит, что готовились так усердно, что нули получат оба. На выход их провожает синьор Моро. – Неужели моему оболтусу повезло связаться с порядочным мальчиком? Але тормозит в дверях, соображая, кого тут порядочным мальчиком назвали, Никколо стукается о его спину и смеётся. – А вот неприлично подслушивать. – Это вы громко говорите. Всё, давайте, отличного вам дня. Ник машет рукой и Алессандро коротко дублирует его жест. В машине совершенно непреднамеренно речь заходит о более частом пребывании в доме семьи Моро-Морикони, и Але ровно также между делом соглашается, прикидывая, что привыкнет и к такому. *** С того дня жизнь снова переходит в ритм локального Рима, а Але встречает свою оюжанившуюся часть. С началом новой недели он вместе с вещами переезжает до выходных в коттедж к своему уже чёрт знает кому, но точно тому, кто постоянно рядом, и редкий случай, когда его поблизости нет. Ник не резко, но сокращает своё общение с другими одноклассниками и даже на незначительные выпады в адрес Алессандро реагирует острее обычного, чем укрепляет позицию в ранге тех, с кем лучше не связываться, если не хочешь проблем. А вообще, от того, на первый взгляд, громкого и ветреного парня практически ничего не осталось. Для Але, по крайней мере. Никколо, на самом деле, говорит не так много, если не располагают обстоятельства. Он думает, и думает, и думает, а после пишет-пишет-пишет, и за ним по всему дому приходится собирать бумагу и ручки, потому что помимо этого он ещё ходит, ходит и ходит из угла в угол. Когда вдохновение не удаётся поймать, Ник грустит, отыскивает Але и заваливается где-нибудь подле. Сам Але не в курсе, какие процессы происходят в чужой голове, но если по той самой голове погладить, то Ник будет уже не таким расстроенным. Помимо этого Але привыкает спать на дурацком матрасе и даже более – просыпаться придавленным и вжатым в этот дурацкий матрас. Верхом его достижений становится не бледнеть и не краснеть, когда синьор Моро будит их, выключивших будильники и лежащих «ещё пять минуточек». К слову, «синьор Моро» теперь просто «Фабрицио» согласно правилу «никаких официальностей». Да и «синьор Моро» вряд ли предложит взять гитары и что-нибудь сымпровизировать под бутылочку вина, а вот Фабрицио – вполне. Та закрытая комната оказывается оборудована под студию, где инструментов навалом, даже пианино имеется. Они втроём проводят там практически каждый вечер, играя старое-доброе или на ходу сочиняя что-то. Разумеется, всё под чутким контролем, особенно если дело касается употребления алкоголя перед учебным днём и засиживания допоздна. Следующее правило – все тусовки до полуночи. И это нисколько не огорчает – энергия тратится моментально и буквально за полтора-два часа они вырабатывают лимит сил. Фабрицио обычно сразу идёт в душ и спать, пока Ник и Але на заднем дворе раскуривают одну на двоих сигарету. При других обстоятельствах Але, может, никогда бы курить не стал, а тут есть что-то такое, особенное, в том, чтобы забирать из чужих губ сигареты, вкладывать в свои, ждать, пока тем же жестом их не заберут обратно и не затянутся. И это стало настолько нормальным, что одиночество теперь воспринимается как что-то исключительно неправильное. Хуже только то, что эта зависимость по-прежнему не ослабевает. Однажды Алессандро просыпается оттого, что не чувствует никого рядом. Хоть сверху и накинут плед, всё равно как-то холодновато и чего-то не хватает. Время едва шесть, а Ник уже бодрствует, сидит на подоконнике, смотрит в окно. Нонсенс. – Что-то случилось? Морикони вздрагивает и оборачивается. – Там снег. Але щурится: белые пушистые точки, раскачиваясь, падают вниз. Снег как снег. Не каждую зиму бывает, но, всё же, не такая редкость, чтобы залипать на неё с утра пораньше. – Ну, вижу. У вас в Риме не так? – Почти всегда дождь идёт, только в детстве видел настоящий снегопад. – В таком случае оставайся здесь и радуйся. Только вот Никколо не радуется. – С удовольствием, но... Когда закончится учёба, мы вернёмся в Рим. В Милане классно и будь всё иначе, я бы задержался, но я не могу отказаться от своей мечты. В Риме я пойду на прослушивания, потом подам заявку на «Сан-Ремо», постараюсь пробиться в среду музыкантов. Хочу стать великим человеком, как мой отец, хочу поделиться всем, что имею, с миром. Хотя бы с Италией. Да-да, знаю: почему бы не попросить отца устроить? Но ведь тогда я запомнюсь как очередной отпрыск известного и богатого синьора, который возжелал сделать себе карьеру на имени семьи. Я мог бы взять его фамилию и мне бы многие агентства сразу открыли двери, но это не для меня. Так глупо - выбирать сложную дорогу, когда есть простая, правда? – Если тебе важно пройти этот путь самостоятельно, то это не глупо. Ты талантлив и то, что ты создаёшь, обязательно отзовётся в сердцах людей. И раз это твоя мечта, то иди к ней. А внутри всё обрывается, падает, разбивается вдребезги. Смутное дежа-вю давит на лёгкие и рёбра, дышать трудно – страшно, что моргнёшь и миг закончится. Особенно в области сердца больно – Але ведь до сих пор не выгорел, не устал, наоборот, только распалился, себя заново построил, а его тут же разломали. – Боже, как ты со мной общаешься? Я такой кретин - ты едва проснулся, а я тебя загрузил уже, причём ладно бы новости хорошие были. Забудь. Давай лучше подумаем, как новый год отпразднуем. Не надейся, что я позволю тебе отсидеться в стороне. Если у тебя планов никаких. Легко сказать «забудь», словно есть кнопка, на которую нажмёшь и память обнулится. Если бы она была, Але бы не волновался – нажал после расставания и жил бы дальше спокойно. Хотя, говоря честно, не нажал бы. Никогда бы не нажал. – А на рождество ты куда? – Мать навещу. Она по мне соскучилась, да и новостей накопилось. Поедешь со мной? – Ни за что. Я не хочу заработать инфаркт от стресса. Ник хохочет и падает на Алессандро, вышибая из того весь воздух и немного грусти. – Уу, страшные римляне и их страшный язык. – И ваша инфраструктура похожа на ад. – А менталитет? – Тем более. Мне одного тебя хватает. Может, действительно не стоит предвосхищать момент и просто наслаждаться тем, что происходит сейчас, ибо сейчас они вместе и смысла нет расстраиваться раньше времени. По крайней мере, это утешает. *** Семестр они заканчивают не настолько плохо, как предполагали, оттого позволяют себе пойти в кафе выпить глинтвейна и объесться пирожными, которые готовят к праздникам. После помогают маме Алессандро с сумками – она на все выходные уезжает в Сардинию, а потом Ник тоже уезжает, как и предупреждал. Но «уехать» не значит «пропасть» и телефон Але разрывается от входящих сообщений, потому он не успевает соскучиться, как Никколо возвращается и стоит под дверью, ожидая, когда его впустят, чтобы вручить пакет, набитый едой, и приняться рассказывать про поездку. – Ты обязательно должен побывать в Риме. Обещай, что сбежишь со мной туда в следующий раз. – Обещаю, только, пожалуйста, или ешь, или говори. И плевать, что три часа ночи и Але, между прочим, спал, а Ник эту ночь за рулём провёл. К утру, всё же, усталость их смаривает, и когда Алессандро просыпается в следующий раз, то понимает, как нуждался в ощущении кого-то рядом, в размеренном дыхании, скользящем по шее, в руках горячих. И он привирает, считая, что не скучал, и признаётся в этом, когда засматривается на то, как Никколо улыбается очередной шутке, на что тот серьёзно спрашивает, всё ли в порядке. – Я просто задумался. – И, значит, меня не слушал? А вообще, ты будто забыл, как я выгляжу. Не, ты смотри, но хотя бы делай участливый вид. У Але давненько щёки не пылали, а Ник говорит, что он ничуть не изменился – всё такой же порядочный мальчик. А потом его неожиданно идея-фикс посещает: «давай тебе уши проколем? Отвечаю, классно будет». Только вот он не уточняет, что ещё пиздец больно будет кожу иголкой для шитья протыкать, и потому смена имиджа прекращается на одном проколе и десятке окровавленных салфеток. Ник извиняется долго и порывается лёд подержать, если вдруг у Але рука замёрзла, но тот предложение не то чтобы отклоняет – не слышит даже. И, может, оно к лучшему – не знать, что этот горе-мастер себе уши прокалывал, будучи в ничто пьяный и непомнящий, как процедура происходила и сколько крови потерял. Чтобы хоть как-то вину загладить, Морикони отдаёт своё серьгу-кольцо. Ну и чтобы мучения не за зря были, раз уж экзекуцию успешно провели. Теперь у Але есть серьга в левом ухе, у Ника, соответственно, в правом, и он шутит, что это их браслеты дружбы, пока несёт из морозилки новую порцию льда и извинений. К счастью, до тридцать первого декабря всё более-менее заживает, только мочка ноет, если задеть случайно. В остальном ничто не омрачает новогоднего веселья. Как местный житель, Алессандро проводит всяких приезжих римлян по площадям и ярмаркам после того, как хорошенько наругается, что они, на секунду, не на юге, где можно в лёгкой одежде разгуливать зимой. В итоге Никколо, завёрнутый в чужой тёплый шарф, в чужих перчатках, цепляется за чужую куртку, чтобы не потеряться в этом цветном хаосе. К полуночи они добираются до места, откуда виден салют, и пьют шампанское из пластиковых стаканчиков, которые им дают преисполнившиеся чувствами горожане. – Аль, скажи, тебе страшно? Огни фейерверков красиво освещают профиль Ника, выделяя ресницы, скулы и ямочки от улыбки. – Очень. А тебе? – И мне очень. Этот год будет непростым, они понимают, как бы не пытались замолчать неприятную тему, но сейчас почему-то хочется уединиться в горькой истинности среди радующейся толпы. Они бродят по украшенным улицам, знакомятся с туристами, приехавшими встречать начало года за рубеж, общаются на ломаном, но, если подвыпивши, вполне понятном английском, получают в подарок початую бутылку и наконец встречают рассвет, облокотившись на перила у дома. В голове всё плывёт и они, держась друг за друга и за стены, поднимаются на нужный этаж и вваливаются в квартиру. Ник ту бутылку неосторожно на пол ставит, и она, пошатнувшись, падает. Морикони, по обыкновению, смеётся, мол, по правилам на кого горлышко укажет, тот целовать должен. Але предложение воспринимает однозначно – должен так должен, его мозг отключился час тому назад. И то ли самого ведёт, то ли Ник голову не вовремя поворачивает, но вместо щеки он случайно утыкается своими губами в уголок его рта. Правда, тут же отстраняется и помогает шарф с курткой снять, а спустя сутки, естественно, ничего не помнит дальше прогулки по площади. *** Весна приносит полуаллергический насморк Але и вдохновенческий порыв Никколо. Пока один засовывает в нос платки, второй исписывает страницу за страницей и только успевает желать здоровья на очередной чих. Алессандро кажется, что Ник умудрился в кого-то влюбиться – больно уж в его прозе проскакивают несвойственные нотки с намёками. Почитать он, ясное дело, не даёт, сам пару четверостиший озвучивает и затем в отказ уходит, благо иногда слишком в мысли погружается, что строчки проговаривать начинает. Але не то чтобы подслушивает, просто рядом находится всегда и оно как-то само складывается. На вопрос «тебе кто-то нравится?» Ник отвечает уклончивым «может быть», на другой, о том, планирует ли он что-то предпринимать с объектом воздыхания, жмёт плечами – «может быть». Але чувствует не обиду, но осадочек точно – если бы ему девушка понравилась, то он бы скрывать не стал. Хотя потом он сомневается, что для девушки в его жизни найдётся место. По крайней мере, до отъезда Ника категорически нет. Тем временем день «Х» приближается к ним стремительными шагами: январь растратился на каникулы и попытки включиться в учебный процесс, февраль – месяц короткий, март ушёл на борьбу с ленью, вызванную весенним настроением, апрель частично израсходовался на новые каникулы и ничегонеделание, зато его вторая половина и май целиком сожрались подготовкой к итоговым экзаменам. Однако потраченные силы себя окупают, когда в выданных дипломах красуются вполне-таки отличные результаты. На конец года класс планирует если не организовать тусовку у кого-нибудь на дому, то хотя бы в клуб сходить. Але всеми словами открещивается от этой идеи и хочет простого человеческого отдыха, но Никколо чуть ли не самостоятельно одевает его и под руку тащит в оговорённое место. Сам Ник себя выбором одежды, судя по всему, не утруждает – даже для лета его майка не выглядит подходящим вариантом и, кажется, он замерзает ещё по дороге. Але глаза закатывает и накидывает ему на плечи свою бело-синюю толстовку. Как и во всех клубах, музыку здесь слышно ещё у входа, и Алессандро предпринимает последнюю попытку отказаться от посещения. Безнадёжную, потому что Морикони горит желанием развлекаться и праздновать, а против этого особо не возразишь. Прежде, чем рассредоточиться по залу, они собираются вместе и выпивают под ёмкую речь. Але думает, что больше пить не станет – у него новый год до сих пор одним тёмным пятном в памяти, пока Ник не приносит второй шот, и третий, и четвёртый, и потом на танцпол уводит. Что за гадость была в рюмках, остаётся на совести бармена и того, кто это непосредственно заказывал, но расслабляет с неё хорошо. Настолько хорошо, что Але двигается в такт, совершенно не заботясь ни о чём, кроме того, чтобы случайно не ударить Ника, танцующего рядом. Слишком рядом и это становится опасно. Слишком рядом и они соприкасаются бёдрами чаще, чем стоило бы. И то ли освещение такое, то ли алкоголь успешно добрался до мозга, но у Ника в глазах считывается, что, похоже, на этот вечер у него свои планы были, оттого и зазывал «развеяться». И чёрт знает, что обвинять в том, что Але не отстраняется, когда их «рядом» превращается во «вплотную». – На перекур. В теле покалываниями отзываются прикосновения и от них голова кругом. Але не понимает, подразумевается ли действительно перекур – его мысли так далеко отсюда, что отводите хоть куда. Воздух вокруг клуба проспиртован, душит смесью запахов дешёвых сигарет, пьяный хохот и перекрикивания мешают сосредоточиться, ладно за руку держат – не потеряться. Они отходят ото всех, от света вывески, от любопытных глаз, от возможных знакомых, прячутся в полумраке парковки. Ник сигареты не достаёт, Але на него сверху вниз смотрит, проскальзывая взглядом по чертам лица, пока по его шее скользят руками. Наклоняться немного неудобно, хотя Ник вообще во весь рост выпрямляется, чтобы до губ дотянуться. Поцелуй длится меньше секунды и поцелуем называется разве что номинально, но Алессандро чувствует, как ненасытная дыра внутри, требующая больше контакта, больше времени вместе, больше разговоров и больше-больше-больше всего, постепенно заполняется. Как наконец найденный фрагмент головоломки, как ответ, который был на поверхности, но в котором не было уверенности. Сейчас уверенность есть, потому нет смысла медлить. Сколько у них осталось? Месяц? Неделя? День? Слишком мало, чтобы продолжать упускать драгоценные минуты. Новый поцелуй получается грубее, собирая в себе всё подавленное желание. Крышесноснее только то, что Ник вторит этой ослепляющей страсти, не отстраняется, не пытается прекратить. Их дружба полыхает синем пламенем в каждом переплетении языков, но из неё рождается что-то новое, более близкое, более горячее. Але не знает, как далеко они успеют зайти, прежде чем расстояние разлучит их, и надеется, что этого хватит до следующей встречи – господи, если уж из Франции до Милана как-то добирались, то из Рима не добраться просто смешно. – Когда ты уезжаешь? – Ну... прямо сейчас. Таксист ждёт, автобус через час. Я, правда, хотел предупредить раньше, нам было так хорошо, что я не смог. А потом экзамены, стало не до этого. А теперь поздно. Для всего поздно. Наверное, это прозвучит, будто мы навсегда расстаёмся, но я обещаю помнить тебя и всё, что между нами было. Обещаю привезти тебе победную статуэтку, ты только верь в меня, ладно? Это будет наше общее достижение. В общем... Ещё увидимся? Я позвоню. И... Твоя кофта, подожди, сейчас сниму... – Оставь себе, будет повод вернуться. Ник нащупывает на поясе свою извечную брякающую обо всё подряд цепочку и перецепляет её на брюки Але: – Чтобы точно вернулся. Они как в первый раз едва касаются губами, лбами, стоят, закрыв глаза. Затем Ник выпутывается из объятий, сожалеюще улыбается, извиняется, отступает. На шаг, на второй, поворачивается, уходит, не оборачиваясь. У Але внутри всё многообразие чувств оборачивается пустотой, лопается как мыльный пузырь. И где-то слышится звон – кажется, это разбивается сердце.