О...

День сменяется днём, месяц тянет за собой следующий, потихоньку в таком ритме набегает полгода, которые перерастают в год. Триста шестьдесят пять суток множатся на двадцать четыре и на три с копейками, итого примерно двадцать девять тысяч семь сотен часов. Ровно столько прошло с момента выпускного. Ровно столько Але ждал звонка или сообщения. Ровно столько от Ника не было ни единой новости, а его контакт в соцсетях значился неактивным, и все попытки достучаться оканчивались монотонным «номер абонента недоступен, пожалуйста, перезвоните позже». И с каждым разом это всё под рёбрами выламывало, и бессчётное количество ночей были без сна, и сны были такими, после которых удушье мучило. Первые месяцы после разлуки минули в надежде, защищающей от отчаяния. Тогда Але дни забивал работами-подработками, думая так скоротать время, телефон из рук не выпускал, моментально реагируя на уведомления. Но всё было не то, и стали появляться бреши в щите. Он, как мог, залатывал их оправданиями – Рим ведь гораздо суматошнее, недолго забыться, тем более если ты планы грандиозные построил. В тех ошмётках, стучащих в груди, что-то ещё теплилось и губы слегка покалывало от воспоминаний. К осени аргументы закончились и закрывать глаза на отсутствие обратной связи стало глупо. Вместе с тем в голову полезли разные неприятные мысли, от которых Алессандро бежать был готов. И побежал. В кассу, билет покупать. До Парижа только. Там, в комнате под самой крышей, слушая шум дождя, утопая в одеялах, вроде, полегчало. Только тепло другого тела совсем не грело. Чужого тела. Красивого, безумно красивого, но всё-таки не того. На рождество ничего не случилось, на первое января тоже. Але из дома не выходил, с матерью к родственникам не поехал, пить не пил. Включил телевизор, чтобы создать эффект присутствия, и лежал на продавленном диванчике. Пусто было что в квартире, что внутри. В груди больше ничего не трепыхалось – руку положишь, надавишь, и что-то там стучит еле-еле. Без толку, по старой привычке исключительно. Он мог остаться во Франции на праздники, устроиться там, язык выучить, но вернулся. Зачем? Отчасти полагался на новогоднее чудо. Среди всей этой атмосферы и культа исполнения желаний сложно не поверить в сказку. Солнце растопило корку льда на лужах и с души что-то такое тоже немного сошло. Это была не любовь, даже не влюблённость, так, мимолётное увлечение, вспышка, вызванная усталостью. Ничего серьёзного, остались приятелями из тех, которые улыбаются при встрече и никогда не общаются более. Это было ошибочное увлечение и поездкой за рубеж уже не отделаться. Лето впервые было настолько холодным, несмотря на стабильные +25. Вторая осень оказалась болезненной, работа перестала спасать. Увольнение, впрочем, ситуацию не исправило, только время на сон освободило. Чем больше Але спал, тем меньше хотелось просыпаться, тем отвратительнее размазывалась по сознанию реальность, тем чётче становилось волнение в глазах матери. Болезнь ментальная повлекла за собой вполне физическую, и бред рос вместе с температурой. Новый год встречал в компании капельниц и таблеток с диагнозом «обезвоживание». Мать, продежурившая в палате не одну ночь, спрашивала, в чём дело, а в ответ ей головой качали, мол, ничего, прости, что испортил праздники. В гробовой тишине квартиры, даже за закрытыми дверями слышались её тихие всхлипы. Але упустил момент, когда их разговоры сменились молчанием. Он предлагал ей съездить во Францию или куда угодно, денег накопленных хватало, но она только благодарила и отвечала, что это не вернёт ей прежнего сына. Тогда-то Алессандро и решил – довольно. Одно дело, когда сам страдаешь, другое – когда страдают из-за тебя. Как более-менее восстановился, пошёл к людям компетентным за советом. Люди на него посмотрели, рецепты выписали, в добрый реабилитационный путь послали. Третью весну он встретил с улыбкой вдохновлённого человека, работника студии звукозаписи с отдельной квартирой в дурацких синюшных тонах. И по-хорошему пора бы прекратить считать годы от какого-то события. Сейчас осень 2019го, а силы у Але заканчиваются исключительно от борьбы с будильниками, которые звонят по своему расписанию, не совпадающему с его рабочей неделей. И, может быть, ему бы простили опоздания, если бы не клиенты, требующие присутствия, будто ни у кого, кроме него, ни рук, ни ушей, ни головы. И ладно бы о записи речь, но нет – обычное согласование что, где и как. Чёртова пробка никак не двигается, такси приходится бросить и бежать на своих двоих. Лифт тоже милосердием не отличается, двери не распахивает и, поди, снова помер – что ж, вперёд и вверх. Пока Алессандро до нужного этажа добирается, то без последних сил остаётся. В комнату он буквально вламывается и на подкашивающихся ногах доходит до своего стула, куда падает и, закрыв глаза, старается выровнять дыхание. Лёгкие, чуть надсаженные курением, горят, ну хоть абонемент в спортзал своё существование оправдывает. – Простите за ожидание, я... А где? Помощница пожимает плечами – «да пока никого», предлагает воды. Она успевает разве что отскочить от проёма, как ситуация повторяется. – Простите за ожидание. Если это шутка, то у судьбы отвратительное чувство юмора. Если это сон, то самое время проснуться. Если это наказание, то за какие грехи? – Раз теперь мы все в сборе, давайте приступим к работе. Марци, принеси, пожалуйста, две бутылки воды. Девушка осторожно прокрадывается и быстро уходит, стуча каблуками по плитке, и это единственный звук, который разбавляет висящую грузом паузу. Они смотрят друг на друга и не знают, что сказать, и что нужно говорить, и нужно ли что-то говорить. Сердце ухает и принимается колотиться о грудную клетку так, как давно не было. – Але, я... – Ваша вода. Марция проскальзывает обратно и ставит бутылки на стол, не зная, что здесь случилось, но ощущая гнёт атмосферы. – Спасибо. Мар, пока можешь быть свободна. План, который мы составим, я покажу и расскажу по нему всё - тебе полезнее будет на практике такие тонкости изучить, нежели на бумаге. – Тогда встретимся в столовой. Она смущённым жестом заправляет прядь волос за ухо и, быстро оценив обстановку, удаляется. Ей кажется, что всё дальнейшее не для её ушей точно, и вообще ни для чьих, судя по тому, что между этими двумя едва искры напряжения не летают. Впрочем, Але думает также, иначе бы не предложил побездельничать. – Ладно, у нас с вами не так много времени, потому я бы хотел взглянуть на текст и попросить вас проиграть примерный мотив для соотнесения, чтобы поправить, если вдруг что-то будет звучать недостаточно хорошо. Каждое «вы» – кирпич, возводящий стену как в Берлине 61-го. Каждый безразличный взгляд – удар звонче пощёчины, сильнее нокаута. В другой ситуации с другим человеком Але бы никогда так не поступил, однако здесь и сейчас он твёрдо решает, что имеет право. Тем более, он работу выполнить должен, поэтому никаких обвинений, никаких упрёков. – Але, выслушай меня... – Во-первых, Алессандро. Во-вторых, этим я займусь, когда начнём прогонять материал. Он чувствует себя такой редкостной сволочью, что от улыбки еле удерживается, наблюдая, как на лице Никколо проступает всё больше тревоги. – Аль, пожалуйста, давай поговорим. Я могу всё объяснить. – Меня не интересуют никакие объяснения кроме тех, что связаны с вашей песней. Такими темпами у вас закончится оплаченное время и вы потеряете деньги, давайте поступать благоразумно. – Плевал я на эту песню, Але!... Ник неуверенно шагает навстречу, тянется к запястью, но Але отводит руку. – Алессандро. Во взгляде Морикони что-то лихорадочно дёргается и потухает. Он сжимает пальцы, так и не коснувшись, сникает, теряется. Садистская радость внутри, вскипев, заменяется удовлетворением. Да, возможно, когда-нибудь придёт осознание, что получать удовольствие от такого слишком незрело, по-детски, как и сама попытка не то отыграться, не то отомстить, но это будет потом. Ник старается улыбнуться, словно всё в порядке, но по нему заметно, что следующие полчаса лажать будет только так, потому что у него самого теперь ничего не в порядке. – Хорошо, Алессандро, вы правы, приступим. Предчувствие не обманывает – прогон идёт отвратительно: Ник то слова произнести не может, то не попадает в музыку, то ноты пропускает. Але, в свою очередь, снисходительно наблюдает за его потугами, хотя под конец арендованного времени терпеть провал за провалом всё-таки становится сложновато. – В целом, неплохо. Если решите продолжить сотрудничество с нами, мы доведём её до идеала. Он и сам не знает, издевается или действительно предлагает дальнейшие услуги компании. Или и то, и другое, такое тоже возможно. – Да-да, класс. Алессандро... может, вы согласитесь выпить со мной кофе? – Увы, но завтраки с персоналом не входят в прейскурант. По крайней мере, для клиентов. Удачного вам дня. Але с чувством всех выполненных долгов отправляется в столовую, где ждёт его стажёрка. И по лестницам как-то легче идётся, и еда кажется вкуснее, и Марция удивлённо спрашивает, что стало причиной столь разительной перемены настроения. «Просто маленькое торжество справедливости, не зацикливайся», – отвечает он и приглашает её в кино без малейшего умысла. Они прекрасно проводят время за просмотром комедии и потом до ночи гуляют. Он провожает её до дома, благодарит за компанию. Может быть, при других обстоятельствах они стали бы парой, но условия на эту жизнь устанавливались не ими. В реабилитации две трудности – убедить себя, что нужно принимать препараты, и слезть с них, когда курс завершается. Если с первым у Алессандро всё сложилось успешно, то отказ от антидепрессантов стал проблемой, потому что тогда ему начинали сниться кошмары и утром он был ещё более разбитый, чем вечером прошлого дня, нервы сдавали на раз-два от любой мелочи. Он пытался спать со включённым светом/телевизором/музыкой, уставать до изнеможения, смотреть видео с котиками и щенками, но без толку – или каждый час просыпался в холодном поту, или вовсе глаз не смыкал. Снится всё одно, давнее, только сейчас более оформившееся: он в большом доме, очень-очень большом, слышит, как его кто-то зовёт по имени, он ищет этого человека, постоянно чувствует, что вот-вот поймает, а голос всё ближе и ближе, где-то рядом мелькает силуэт, и Але пускается за ним. Они сбегают по лестницам, на первый этаж, затем во двор, несутся по дороге, и когда между ними расстояние не дальше вытянутой руки, фигура рассыпается. Вокруг нет ни домов, ни намёка на цивилизацию и он пытается вернуться, идёт, бежит, однако ничего не меняется – чёртова бесконечная дорога, такая же бесконечная, как пустота, которая в итоге задавливает и раздавливает его. Он пробовал не искать никого, не покидать комнату в лучших традициях Бродского, закрыться, забаррикадироваться. Но голос звал, громко, как уши не затыкай всё равно слышно. Але укрывался с головой одеялом и чувствовал, как до него дотрагиваются, тормошат, тянут. И голос отовсюду, назойливый, разъедающий. И руки, трясущие его. И сам он просыпается трясущийся и задыхающийся со звоном в ушах. Засыпать теперь страшно, Але лежит, слушая стук часов. Несмотря на все хорошие события, он не может расслабиться и предаться царству Морфея. Через пару часов это начинает надоедать, заставляет подняться из постели, натянуть первые попавшиеся штаны и куртку, взять сигареты и понадеяться, что они помогут – в конце концов, обещал прекратить пить таблетки. Дверь от толчка поддаётся и тут же закрывается, будто ударившись обо что-то снаружи. Он закатывает глаза – не хватало, чтобы ещё кто-то на коврике ночевал. Слышится шевеление и он повторно нажимает на ручку. И даже не удивляется, не ругается, мимо проходит, дверь, впрочем, не закрывая. А ночь красивая, где-то звёзды разглядеть можно. Одна неосторожно покачивается и летит к горизонту, в такие моменты полагается желание загадать. Может, правда, это всего лишь самолёт, но Але загадывает. В квартире горит свет, в прихожей чужая пара кроссовок и человек, в эти кроссовки обутый. Але осматривает его снизу вверх, чтобы выиграть себе пару лишних секунд и собраться с мыслями. – Ты адрес как узнал? – Попросил хорошо. Не волнуйся, я уйду, только давай поговорим. – Поздновато ты спохватился, не считаешь? Никколо горько улыбается, трёт глаза, не решается взгляд от пола оторвать. – Я... – Я чуть с ума не сошёл в ожидании, понимаешь? Изо дня в день думал, что вот сейчас что-нибудь случится, что ты наконец дашь о себе знать. Три ебаных года. Три. Ебаных. Года. Что ты на это скажешь? Тот сжимается весь, губу прикусывает. – Я знаю, что не должен был пропадать... – Что мешало тебе связаться? – Я симку проебал с телефоном вместе. От этого хочется смеяться. До судорог, хрипа и боли. Абсурд в настолько чистом виде, что представляет опасность для пространственно-временного и здравого смысла. – Ты, блять, шутишь? Письма, что насчёт них? Ты мой адрес прекрасно знал, не поверю, если ответишь, что ещё память потерял. – А ты думаешь, я не писал? У меня стопка писем этих... Могла бы быть, если бы я не рвал их. Я хотел всё объяснить, даже объяснял, а потом понимал - не то. Писал заново, вроде лучше, в итоге опять не то. Да и как начинать разговор после того, на чём мы закончили? Я не знал, что ты на следующее утро вспомнишь, и если даже всё, то что тебе сказать? Извиниться? Спросить, что ты чувствуешь? Злишься ли на меня? Мы были друзьями, а я извратил всё и свалил. Мне слов тогда не хватило. Уверенности и решимости тоже. Я на потом оставлял, а потом ещё на потом, ждал момента, когда оно само сложится, придёт ко мне, а его всё не было. И чем больше я медлил, тем сильнее сомневался. В конце концов, запутался и, честно, не помнил уже, что собирался сказать, и думал, что всё потеряно. Я не прошу прощать меня. Спасибо, что выслушал. Спокойной ночи. Алессандро полные лёгкие воздуха набирает, выдыхает медленно, считает до десяти, борясь с желанием ударить этого чёртового римлянина по его чёртовому лицу. (А потом, может быть, обнять) – Я и не стану тебя прощать, ты поступил как мудак. Ты даже не представляешь, как меня гнуло. Эту хуйню тебе ничем не покрыть... Ник сжимает кулаки и сильнее сводит брови, будто действительно ждёт удара. – ...но раз уж ты сам пришёл, можешь попытаться компенсировать вину хотя бы частично. – Секунду, что? – Что слышал. Але пару шагов в сторону не успевает сделать, как в его спину врезаются и поперёк груди руками обхватывают. – Я скучал. – Окей, но грязь по коридору не растаскивай. И вообще, мне уже дышать нечем, отпусти. Пока Ник шуршит одеждой, раздеваясь, Алессандро наливает воду в чайник, ставит на стол кружки, ставит в микроволновку пиццу и клянёт своё доброе сердце, которое ожило именно сейчас. Ни тогда во Франции, ни в объятиях другого человека, ни благодаря медицине. Сейчас. Стучит, зараза, под ладонью отчётливо. – Что с тобой? – Межрёберная невралгия. И сядь, наконец, не маячь. Помнится, раньше ты пораскрепощённее был. – Меня тоже помотало. Это оказалось тяжелее - делиться тем, что у тебя на душе, выворачиваться наизнанку перед людьми. Но помнишь, я обещал победить? Я победил. Не на «Евро», правда, и хрустальный микрофон подарить не могу, но льва с «Сан-Ремо» - пожалуйста. Але неловко – он ни «Сан-Ремо», ни «Евровидение» не смотрел, даже не знал, кто их страну нынче представляет. Песню, может, и слышал, но не задумывался, кто исполнитель. В чём, собственно, и признаётся. – Уу, я ему, значит, песни посвящаю, на всю Европу их пою, а он не в курсе. – Ты? Мне? Да ну. – А вот слушать надо, чтобы не удивляться. Там, конечно, пришлось изменить многие моменты, чтобы общественный резонанс не допустить, как отец сказал. Но ты бы понял. О родстве с синьором Моро он тоже как-то подзабыл, потому за кружками отворачивается, чтобы недоумение скрыть. – Кстати, как он? – Ооо... – Никколо взъерошивает волосы и смеётся, – отлично. У нас с ним, видимо, семейное - миланцев в дом тащить. Да, его товарищ албанец по происхождению, но и ты на жителя Италии не очень похож. Без обид. Это самое забавное совпадение, которое могло бы быть. Они ненадолго замолкают, а потом Але невзначай интересуется, как там в Израиле. Ник охотно тему подхватывает, рассказывает об участниках со всей планеты, о менталитетах, о большой сцене, о мандраже перед выступлением. И как бы тоже невзначай заключает «весело, но с тобой веселее было бы». Тем временем за окном небо начинает светлеть, предрекая скорый восход солнца. – Ты спать-то сегодня собираешься? У тебя работа же. – Кофе выпью и нормально. Который год проблемы, не привыкать. – Я тогда пойду. – Можешь остаться, если хочешь. – Хочу, но в твои отношения лезть - нет. – В мои что? Алессандро даже предположить не может, с кем его успели свести без ведома, Ник стушёвывается. – Ну, та девушка утром. – Марция? Дочь директора, решила приобщиться к музыкальной индустрии, дело продолжить - что-то в этом духе, а кроме меня её не к кому на стажировку отправить. Мы общаемся как коллегии и приятели. – И всё? – И всё. Ты ведь не подумал, что мы с тобой, встретившись... – Ой, сколько время-то уже! Ник хлопает руками по столу и спешно поднимается, снимает толстовку и пытается что-то найти в обстановке, но не находит. – А спать где? – На диване. – Но он один. – А тебе надо два? Они смотрят друг на друга в недоумении и то ли отсутствие отдыха сказывается, то ли кто-то не договаривает. Никколо бубнит что-то вроде «да не-не» и кончики его ушей вспыхивают весьма отчётливо, чтобы не вызывать интереса относительно того, что же случилось в его голове. Впрочем, Але решает не уточнять – как говорится, меньше знаешь и всё такое. Под футболкой у Ника новые тату, теперь их больше и они складываются в более чёткую картину, сравнительно залипательную. Морикони под этим изучающим взглядом краснеет сильнее, однако старается виду не подавать. – Что, на инстаграм тоже не подписан? – А должен? – Мог бы там насмотреться. Але жмёт плечами: – Но могу и тут. Ладно-ладно, это была неудачная шутка. На самом деле, мне нравится. Ну, по крайней мере, рукава выглядят впечатляюще. Ник хмыкает, мол, сам знаю, и забирается под покрывало, отодвигаясь к самому краю. Снова лежать с кем-то в одной постели кажется непривычным, ровно как и чувствовать чьё-то присутствие, слышать дыхание и ощущать тепло. Пригретый и вымотанный Але закрывает глаза, надеясь, что последние несколько часов перед будильником проведёт в сладостном забытье, но стоит только начать отключаться, как по телу проходит судорога. В ушах снова звенит отвратительный отзвук кошмара и, кажется, всякие волшебные исцеления – удел исключительно сказок, в реальности же приходится бороться с приступом рвоты и идти до магазина за энергетиком, а потом, попивая его, встречать рассвет. К сигналу будильника он сготавливает завтрак из того, что находит в холодильнике, и расталкивает Ника, который совершенно не горит желанием вставать настолько рано и бурчит, что они могут и позже приехать – всё равно он первый посетитель и не будет ругаться, если из оплаченного времени пропадёт немного, за что его аккуратно спихивают на пол. Морикони ворчит, пока выпутывается из покрывала, ворчит, пока идёт в ванную, ворчит, пока одевается, и затыкается, только чтобы перевести дух. Алессандро его слушает и в заминку предлагает выпить тоже что-нибудь высокотонизирующее, взбодриться для дел грядущих, чем лишь новую волну ворчания вызывает: – Ты в курсе, как это на сердечнососудистую влияет? А на нервную систему? О чём ты вообще думаешь? Помереть до тридцати захотел? Заставлю своего агента записать тебя в какую-нибудь клинику на обследование. Или в две - для уверенности. Или в три, чтобы наверняка. – Боже, успокойся. Не надо мне ни в какие больницы, у меня всё под контролем. – У тебя таблеток тут больше, чем в аптеке. Половину нельзя принимать вместе. – Это от курса остались. Я же говорил, что лечился от бессонницы и прочего. И прекрати гуглить названия. – Ничего ты не лечился, как по мне. – Ешь и собирайся, или я тебя прямо так выставлю за порог. С этого момента воцаряется абсолютная тишина. Але её анализирует – совсем не такая, что была раньше. Раньше было комфортнее, а сейчас вроде и надо что-то сказать, а не получается ни слов подобрать, ни темы. На студии, как ни крути, заговаривать приходится, Никколо старается быть дружелюбным, даёт автограф и обещает ещё заглянуть, потому что они не всё успели, а уже аренда заканчивается, и устал, и дела есть. Марция вздыхает – наконец-то клиент не ноунейм какой-нибудь, а вполне звезда. Алессандро на это возмущается – «да разве? Просто мальчишке повезло». Она смеётся и просит объяснить, чем они сейчас занимались. Чем ближе к вечеру, тем тяжелее управляться: запросы непонятнее, движения ленивее, мысли спутаннее, Мар опасливее косится на мусорное ведро, в котором возвышается горка стаканчиков из-под кофе. К концу смены Але с места поднимается еле-еле и шутя спрашивает, может ли до завтра тут посидеть. Или не шутя, он не уверен. Домой добирается исключительно благодаря мышечной памяти, автопилоту и желанию уснуть хоть как-нибудь. Толком не перекусив, он быстро принимает душ и забирается в постель, которая в беспорядке ещё с утра. Впрочем, это совершенно не волнует, пусть хоть какая, лишь бы прилечь можно было. И как обычно оно бывает – обязательно кому-то надо начать ломиться в дверь. Але мысленно шлёт всё по адресу «Н» и усиленно притворяется отсутствующим. Стук прекращается. Начинает звонить телефон. В кармане куртки. У входа. Очень громко. Снова раздаётся стук. Тут уже не отвертеться – надо вставать, накинуть что-нибудь и идти разбираться. Если бы Але был менее уставшим, он бы хлопнул дверью, как только открыл бы её. А так выдержки хватает ровным голосом потребовать объяснений. – Ты как мой номер узнал? – У Марции спросил. – И с чем ты на сей раз? – Вот. Ник сбрасывает звонок и телефон наконец затыкается, затем он протягивает весьма увесистый пакет, набитый чёрт-знает-чем. – Раз ты сам не лечишься, я тебе кое-что прикупил. Проконсультировался предварительно, честно. В основном, рекомендовали успокаивающие настои - полезно для всего. Плюс по мелочи затарился - у тебя в холодильнике лёд на стенках, разве что, есть... Что-то подобное точно случалось. Когда оно было, Алессандро не помнит, да и вспомнить что-то очень трудно, если все мысли остались лежать на подушке. Никколо ещё о чём-то вещает и тыкает пальцем в содержимое, Але туда пустым взглядом смотрит и толком не слушает – его ресурс выработан, экстренно требуется восстановление сил. – ...Эй, ты в порядке? Ох, я тебя, похоже, разбудил. Боже, я по-прежнему кретин, даже спустя годы. И, наверное, я не должен лезть в твою жизнь после всего... Просто я подумал, что тебе нужна помощь и... Он терпит ещё пару сбивчивых извинений, а когда Морикони сносит вообще неизвестно куда, то просто закрывает ему рукой рот. В их ситуации самый быстрый и действенный способ. – Спасибо большое. Если не возражаешь, я пойду спать дальше. Если очень хочешь помочь - разложи всё, а то мне не до этого, а за ночь продукты испортятся. Как закончишь - дверь захлопнешь, чтобы меня не тревожить. Окей? Рука убирается только после утвердительного кивка. Хотя Але сейчас настолько всё равно, что пусть хоть врата преисподней разверзнутся – бровью не поведёт, потому в сон он проваливается сразу. И практически в прямом смысле проваливается – отвратительное ощущение влечёт его вниз-вниз-вниз, бесконечное падение, смешанное со страхом. Пальцы бесполезно цепляются за воздух и вот-вот позвоночник разобьёт ударом. Подскакивать в холодном поту и с тремором не то чтобы прямо «как обычно», но и не то чтобы нечто особенное. Как советовал поступать доктор в таких ситуациях – дышать глубоко, считать вдохи и не усердствовать, иначе ко всему добавится гипервентиляция. Часть напряжения снимает горячая вода, под потоками которой Але стоит добрые полчаса и размышляет, что хорошо бы уточнить у Ника, какую дрянь он притащил вчера. Благо искать его недолго – за столом спит. Когда его расталкивают, он резко выпрямляется и сразу оглядывается по сторонам, ещё не полностью соображая, что к чему. На щеке у него красуется след от рукава толстовки, а от последующего хруста в шее и спине хочется поморщиться. Он растирает лицо ладонями и широко зевает. – Ты как, блять, живёшь-то? Я тебя за ночь раза четыре будил, собирался скорую вызывать, мол, приступ, ладно обошлось. Ты, вроде, только дёргаться перестаёшь, как снова начинается. Я сам дёргаюсь уже. Покупал тебе всякие штуки для успокоения, а, видимо, за компанию пить буду. – Странно. Я ничего не чувствовал. Ну... Спасибо, что ли. Но необязательно было сидеть со мной. – Вот ты бы мне с вечера сказал, типа, у меня припадок будет - ты ничего не делай, это нормально, иди восвояси. Действительно. Что такого? – Не ругайся, это было твоим решением. – Я не ругаюсь, просто закрой меня тут, пока с работы не вернёшься, отсыпаться буду за эти двое суток. – Оставлю ключи. Никколо разминается и прямо в одежде переваливается на диван. Алессандро вздыхает – всё равно пора менять постельное, да и выгнать всегда успеется. На работе Марция расстраивается, что сегодня он не приводит с собой знаменитостей, впрочем, копаться в аппаратуре тоже интересно, особенно с таким преподавателем. За день они консультируют пару новичков и заканчивают записывать третьего. Мар уже отлично справляется и ей доверяют больше задач, хвалят за успехи и всячески поддерживают, чтобы учиться нравилось. Смена завершается на позитивной ноте, они вместе едут в спортзал, где больше перекидываются шутками, нежели занимаются. За всем этим весельем Але абсолютно забывает, что дома у него кто-то есть и напрягается, когда не находит ключи. Сильнее шокирует только то, что стол заставлен тарелками – такого не было с очень давних пор. – Ты сегодня задержался. – Прости, забыл предупредить, что на тренировке буду. – Ничего. Но еду придётся разогревать. Я тебе там чай заварил и, пожалуй, останусь ещё на ночь, чтобы в результате убедиться. Не против? Алессандро смотрит на сумку в прихожей, на Ника в домашней одежде и думает, что ответ за него уже дали. Приготовленное оказывается вкусным, и Але, во-первых, переедает, во-вторых, собирается посетить зал внепланово – слишком уж высок риск прибавить в весе и не благодаря мышечной массе. Хотя «целебный чай» картину исправляет – пакость пакостью, но приличия ради можно потерпеть. Между делом они обсуждают день прошедший, и Ник рассказывает, что прекрасно провёл время за ничем, потом, правда, посчитал, что было бы неплохо за гостеприимство отплатить, потому немного прибрался и ужин состряпал. Судя по тому, что все грязные вещи выстираны, развешаны, вековая пыль стёрта, а холодильник забит, «немного» в его понимании – генеральная уборка. И кто кому теперь отплачивать должен? Обычно Алессандро не задаётся вопросом, как вечера проводит – оно само собой творится, а сейчас, когда Ник спрашивает, то ответить нечего. К счастью, тот на развлечении не настаивает и погружается в мир соцсетей. Дабы чем-то себя занять на ближайшие часы, Але с полки берет книгу – сборник, доставшийся в подарок от хозяина квартиры. По старой памяти хочется начать читать вслух, но об этом никто не просит и потому смысла нет. Морикони мельком взгляд бросает: – Интересно? – Вполне. – О, ясно. И обратно ныряет в переписки. В сердце словно укалывают. Конечно, глупо надеяться, что спустя три не самых лёгких года они резко станут вести себя по-дружески как раньше, но мечтать ведь не вредно, верно? Хотя кое-кому вредно. Очень вредно, иначе опять будет ждать чего-нибудь. Когда суть предложений теряется – это верный знак, что пора бы гасить свет и желать доброй ночи. Ник снова отодвигается, отворачивается, будто ему находиться рядом не хочется, будто поддерживает то строительство воображаемой стены, которое началось в студии. Але по его спине взглядом проскальзывает и думает, что, может, так оно и должно быть. Сна почему-то нет, он буквально закрывает и открывает глаза утром. Солнце светит сквозь тучи довольно ярко – проспал, причём капитально. В панике Але старается как можно скорее растрясти Ника, на случай если тому тоже куда-то надо. У того тело холодное, недвижимо совсем, ни малейшей реакции. Але зовёт его по имени, чуя неладное. Кожа под пальцами идёт тёмными пятнами, слишком отчётливыми для неестественной бледности. Наконец не выдержав, он рывком переворачивает Ника, его голова по инерции запрокидывается, открывая абсолютно пустое выражение с взглядом в пустоту. Радужка подёрнулась поволокой, как у дохлой рыбы, стала мутной. В ужасе и отвращении Але отшатывается. Ему требуется колоссальных усилий прикоснуться вновь, чтобы прощупать пульс. Венка при нажатии на шею не бьётся, зато на нервную дрожь пробивает отменно и всё кажется, что моргнёшь и этот изувеченный безжизненностью труп скорчится. Ещё слышится голос, громкий, прорезающий барабанные перепонки, волной накатывающий. Але просыпается во второй раз. Свет теперь исходит от прикроватной лампы, Ник не лежит, а нависает, и бледный только от страха, что-то говорит, но Але плохо до тошноты, чтобы слушать. Он жестом показывает отступить, чтобы подняться и скрыться в ванной. Никколо ждёт его с кружкой воды, усаживает на диван, трогает лоб, смеряя температуру. – Ты весь горишь, где жаропонижающие? По указанию он шустро отыскивает в шкафчике аптечку, вытаскивает оттуда блистер, наливает ещё воды, заставляет всё выпить. Але, закончив, ложится обратно, норовя укутаться, но ему не позволяют. – Не смей. Хуже будет. – Мне холодно. – Правильно, у тебя озноб. – А я-то не в курсе, отдай. – Нет. Они испытывающе смотрят друг на друга, натянув ткань каждый в свою сторону. Але до сих пор бредит и ему мерещится то мёртвое лицо, что он зажимает рукой рот, чтобы подавить рвотный позыв. – Так. Ложись немедленно и прижмись ко мне. Я тёплый, согрею, и за твоей температурой следить буду. Без возражений. Возразить ой как хочется и уточнить, что это сейчас такое сказали и что надо сделать. Может, ещё пальцем по виску постучать. Однако Никколо выглядит решительно и его безапелляционный тон не предполагает иной реакции, кроме исполнения. Как-либо делить кровати с ним всегда было неловко, потому что тут и придавить недолго, даже если обычно Але был тем, кого придавливали. К счастью, сейчас Ник тоже перенимает инициативу, приваливаясь к боку. – Что тебе приснилось? – Ерунда. – Ты звал меня. Или кого-то с моим именем. – Я говорю во сне? – Только сейчас. Так что там было? – Ничего. Давай не будем об этом. – Хорошо. Теперь сон и реальность смазываются в отвратительную кашу, Але не замечает, когда находится в сознании, а когда нет. Кажется, пару раз его будят, чтобы наложить компресс, он даже что-то отвечает или только так считает. Иногда до воспалённого мозга доносятся обрывки фраз то слишком громко, то едва неразличимо. Наверное, Ник думает, что его не слышат, потому рассказывает, что прощаться не хотел, и как оно получилось, тоже не хотел. А вот извиниться хотел, но сомнения-сомнения-сомнения – надо ли, стоит ли, «а может?...», «а вдруг нет?». Гуляющие тогда слухи тоже свою лепту внесли, полное безумие – делать с человеком то, за что его травили, пусть и без повода. Потом, дома, отшучивался, отсмеивался, а на бумаге чувства не спрятать, у Фабрицио вопросы были, но, благо, он человек понимающий, попросил заменить слишком явные вещи. Исповедь резюмируется грустным «я ужасен, не прощай меня никогда, ладно?». И Але снова отключается. Утром организм будит его почти по будильнику, который в очередной раз не сработал. Он смотрит на время, потом на соседнюю половину дивана. Ник лежит рядом, в руке сжимая полотенце, очевидно, использованное для припарок, и хмурится, будто прислушиваясь, чтобы в любую секунду проснуться. Однако не просыпается, даже когда на плите вскипает чайник. Стол завален таблетками и какими-то записками, среди которых еле обнаруживается градусник. Смер выдаёт утешительные 37,5. Голова не болит, немного кружится, но не мутит. Самочувствие весьма приемлемое для того, что было каких-то пару-тройку часов назад. Наконец, Морикони приоткрывает глаза и тут же вскакивает, мигом приходя в себя. – Ты что делаешь? – На работу собираюсь. – Никаких работ сегодня. – Я не могу подвести Мар и клиента. – Я твой клиент и прощаю тебе отсутствие. – Мне двадцать три года и, наверное, я сам могу решать, куда идти или не идти. – Мне тоже двадцать три и если бы не я, ты бы на тот свет отошёл. Справедливо. Никколо выглядит ужасно вымученным и наверняка всю ночь прободрствовал, за состоянием следя. – Ладно, будь по-твоему. Позавтракать хоть можно? – Да. Куриный бульон разогревай, кстати. – Откуда он? – От курицы, ты не поверишь. – А серьёзно? Вчера его не было. – Сварил. И ещё - ты температуру мерил? Сколько? – Тридцать семь. – И?... – Что? – И сколько? – И пять. Но ты ведь понимаешь, что это не смертельно? Ник смотрит так, словно одним взглядом прибить способен. Максимально неловко становится и кажется, что 23 на самом деле 2+3. – Чтобы через полчаса лёг обратно. Морикони вырубается слишком быстро, чтобы проконтролировать это, но Але не порывается уйти, пока есть шанс. Он пишет Марции, что заболел на ближайшие сутки, получает с десяток сообщений, выражающих панику относительно того, что она не справится одна, на которые отвечает, что их «звезда» не явится тоже и работы не будет. Это звучит немного странно – они то вместе приходят, то вместе не приходят, но мало ли как совпасть может. Его помощница лишнего не придумает, не разболтает, но, тем не менее, Никколо сейчас персона публичная и просто так ночевать где попало и с кем попало ему, скорее всего, нельзя. А тут его полрайона видело, жильцы дома точно. Але совершенно не параноик, просто для уверенности прочитывает сводку новостей шоу-бизнеса и откровенно жёлтую прессу. К счастью, ничего компрометирующего там нет, кроме пары статей на тему «чего ждать от Ultimo?», где прикреплён пост из Инстаграма. Именно таким образом он наконец знакомится с творчеством «юного дарования, который в свои чуть за двадцать бла-бла-бла». Листать фотографии надоедает через минут пять – ему этот человек уже несколько дней вживую глаза мозолит, да и что увидишь в публичных выкладках, если они, вероятно, согласованы с пиар-командой. Зато куда интереснее оказываются вырезки с концертов, после которых хочется увидеть полноценные выступления на «Сан-Ремо» за пропущенные годы. Первая запись прерывается буквально сразу. Алессандро смотрит на того, кто лежит на его диване, обнимая подушку, потом на экран, потом снова переводит взгляд и обратно, задаваясь вопросом, действительно ли это один и тот же человек. Всё-таки решив, что «подумаешь, приодели немного», он снимает видео с паузы. Спустя часы песенного марафона, он уходит на столь же долгий перекур, будучи уверенным, что если останется в квартире, пока Ник ничего не подозревает, то придушит его, а то поводов уже через край. Другим людям хорошо – они слушают и ни о чём не догадываются, да там и не догадаться, если не знать всей истории. Но Але знает. Он непосредственный её участник и, более того, имеет прямое отношение к некоторым песням. И их, между прочим, вся Италия слышала. И Европа. Масштаб пиздеца в голове не укладывается. Но, с другой стороны, это не так просто – признаваться, понимая, что тебя услышит не один человек, а пара сотен миллионов. И, может быть, чёрт уже с этими письмами неотправленными. Когда внутренне перестаёт трясти, он возвращается. Никколо к этому моменту пробуждается, завтрак себе разогревает, с его волос капает вода, когда он резко оборачивается на звук. – Ого, не сбежал. – Прости за утро, я очень глупо повёл себя. – Да ничего. Что по температуре? – Не мерил. Морикони вздыхает, подходит, одну руку на свой лоб кладёт, вторую на чужой, в глаза старается не смотреть. Пальцы у него холодные и что он там нащупает – неизвестно. Но заключает, что всё в порядке. Хочется уточнить, так же ли у него, но, очевидно, у обоих жизнь надломом пошла, какие тут могут быть порядки. – Знаешь, всё не могу принять факт, что ты стал певцом мирового уровня. Как бы невзначай Але решает затронуть то, что в воздухе между ними висит. Не долог час, когда километры заберут одного в туры, а второго поглотят очередные рефлексии. – Мирового? Всего-то спел на чуть более распиаренном конкурсе. И, по-моему, тут принимать нечего - я не так уж сильно изменился. Микроволновка звенит, Ник отвлекается, чтобы достать тарелку и поставить её на стол. Алессандро садится напротив, будто ничего не намеревается обсуждать, в конце концов, его квартира – где хочет, там и находится. – А, по-моему, ты не таким зашуганным был. – Ну знаешь ли! Попробуй тут весёлый настрой сохранить, когда из года в год об одном все мысли. Он хлопает по столешнице, Але только успевает приподнять кружку, вода в которой опасно приливает к краям. Впрочем, порыву эмоций не судьба разгореться – не тому человеку про трудности рассказывает. – Ну, может, и знаю. Ты мог бы гораздо раньше всё рассказать, я бы понял, и мы бы расстались совершенно на иной ноте. – Не продолжай. Мы закрываем эту тему и никогда больше не касаемся её. – Если мы не обсудим это, то продолжим друг от друга шарахаться. Неужели тебе не хватило оттягиваний за три-то года? – Чего ты добиваешься? – Того, чтобы мы наладили отношения. – Если ты сейчас скажешь, типа, «давай представим, что ничего не случилось», я тебя ударю. – Но ведь ничего и не случилось. Ничего из того, за что я бы мог на тебя злиться. Помимо твоего исчезновения. – Намекаешь, что я зря себя накручивал? – Как бы, да. Ник смеётся, задыхаясь почти, до слёз, до потери голоса, что на его загорелом лице проступает краснота. Але за этим долго не наблюдает – приносит салфетки, разводит пустырник. Морикони, отсмеиваясь из последних сил, благодарно кивает, кашляет, залпом опрокидывает в себя содержимое, морщится. – Я тебя ненавижу. Не представляешь как. За твою гуманность. Просто: за какие заслуги ты мне достался? Господи! Больше, чем ненавижу, я тебя только обожаю. Вот серьёзно, как тебя можно не обожать? Его ресницы влажные, волосы от душа слипшиеся, со щёк не сошли пятна, а с носа немного слезает кожа. Але смотрит на него сверху вниз, Ник снизу вверх, улыбается, тянется к нему, чудом удерживаясь на стуле, обнимает, утыкаясь в грудь, сминая футболку на спине. Остаётся понадеяться, что сердце там не заходится в безумном ритме, а то совсем перебор в душещипательности. – У тебя еда стынет, а переплачивать за электричество я не собираюсь. – И вот надо момент испортить. Ладно-ладно, сейчас. Становится легче. Правда, как жить дальше и действовать, оба не знают. И не знают, где окажутся в итоге и кем будут друг другу. Но зато, похоже, помирились. Планов у обоих ровным счётом ноль, потому они решают ничего и не делать, продолжить травить истории. Але рассказывает про Францию, про то, как учил язык, как его учили картавить и в частности каким это было провалом. Никколо просит продемонстрировать, а потом пробует сам. Спустя десяток исковерканных слов, они заключают, что в эту прекрасную страну поедут исключительно туристами и будут ходить с кем-нибудь местным, чтобы он за них изъяснялся. Плавно и незаметно разговор переходит к темам личным. Ник, шутя, интересуется, как так получилось, что к такому прекрасному во всех смыслах молодому человеку нет очереди из желающих познакомиться. «Молодой человек» на столь неожиданное заявление хмыкает, мол, меня полюбить – постараться надо, слишком уж дорогое удовольствие, которое оплачивается нервными клетками. На взаимный интерес об отношениях Ник как-то неопределённо ведёт плечами: «ну, было дело...», «в песнях требовалось много всего менять...», и другие подобные оправдания. Прощения напрямую не просит, но, вроде, и извиняется: сцена – мир жестокий, журналистам только дай повод, всю подноготную вытащат. Але соглашается, и кажется, что в этом такого – никому не хочется скандалов, да и его прикрывал отчасти, потому что при желании раскопать можно что угодно. Не смешно становится, когда на вопрос «а вы сейчас вместе?» ему отвечают уклончивым «может быть». Дальше спрашивать не хочется. Совсем. А на перекур выйти хочется ужасно. Даже не накидывая куртки, Алессандро удаляется не столько курить, сколько обдумывать всё сказанное, и благо за ним никто не следует. И всё-таки они по-прежнему остались метафорическим «югом» и таким же «севером». Глупо было бы полагать, что Ник решит хранить своеобразный целибат, и за самим Але тоже грешок на этой почве водится, однако он в этом может признаться прямо, без увиливаний. Противнее от мысли, что та девушка действительно влюблена, а в неё «может быть», и она считает, что поют ей и о ней, что её парень уехал на запись песни, а тот параллельно дела иного характера решает. Ещё Але понимает, что слишком зациклился на воспоминаниях о том, что было между ними, и упустил из виду, что его подталкивают к той же ошибке – броситься с головой в омут и поверить улыбающимся чертям. Сигарета догорает и нетронутая отправляется в мусорку, он был бы рад, если бы мог настолько легко выкинуть не только её. Это слишком жестоко – вновь обрести надежду и сразу потерять её. Почти отошедшая пустота забирается обратно. Дома Никколо уже грязнет в переписках, что не замечает чужого присутствия, даже когда к нему практически вплотную садятся. Единственное, что сейчас может хоть немного отвлечь Але от очередных рефлексий – чтение. Оно непринуждённо вошло в привычку с тех самых пор и ассоциировалось с чем-то приятным, вроде одноклассника, волосы которого он накручивал на пальцы, пока тот дремал. – Извини, что отвлекаю, но я вчера пыль протирал и нашёл кучу старых платёжек. Выкинуть? По коже пробегает морозец. То, что Ник принял за хлам, не совсем таковым является. Частично да – платёжные извещения, листовки, взятые на улице, и прочая макулатура. С одной стороны. С другой она исписана вдоль и поперёк и не дай боже увидеть ни простому знакомому, ни тому, о ком там. Не любовные письма, не признания, не обвинения, а куда хуже – врач рекомендовал потоки мыслей выпускать, в итоги расползлись они стихами и прозой. Але, как переехал, закинул их от греха подальше и забыл, а они неожиданно о себе напомнили. – Пусть лежат, их кормить-поить не надо, внимания им уделять тоже. – Там что-то важное? – Да, все мои страшные тайны и секреты. – Вот чёрт, мне стоило их тогда прочитать. Он выдыхает – столь простая уловка срабатывает превосходно. Хоть и не даёт сто процентов гарантии, но для спокойствия достаточно. – Моя серёжка, так понимаю, тоже не особо тебя напрягает? Ник касается уха, проводит по хрящу, массирует мочку, подцепляя кольцо. Прокол тоже забылся практически сразу, как перестал болеть и доставлять неудобства. – Да. А теперь прекрати. – Почему? – Я не твоя девушка, не трогай меня. И всё-таки это прозвучало. Однако ситуация не меняется, разве что поглаживания на шею смещаются. – Я не перехожу границ. – Ещё бы перешёл. – Хочешь, я ей всё расскажу? – Я ничего не хочу и тем более нести ответственность за тебя. Але взгляд от страниц переводит на этого побитого-щенка-Морикони, который всем своим видом показывает, что ему очень жаль и, может, он заслужил хоть тень снисхождения. Но Алессандро остаётся непреклонен и руку приходится убрать. – Знаешь, я сегодня улетаю. Ник говорит это, смотря в глаза, будто приговор выносит. Але благодарит высшие силы и свою рациональность за то, что уберегли от опрометчивых действий – поддался бы случаю и все три года заново переживать пришлось бы. – Не прямо сейчас случайно? Кроме сарказма ничего и не остаётся. Опять та же история в тех же лицах с теми же диалогами, как дерьмовый спектакль, который решили разыграть «на бис», потому что очень уж эмоционально в прошлый раз было. – Нет, рейс ночной. Аль, прости, мой менеджер бесится - я мало того, что из отеля съехал почти сразу после заселения, так ещё не отчитываюсь о том, чем занят. Я, честно, переубеждал его... – Не оправдывайся, ты не должен рисковать репутацией, его волнения не безосновательны, и у нас с тобой продуктивной работы всё равно не сложилось, с другой компанией повезёт. Они улыбаются друг другу, губы подрагивают, не тянутся в улыбке совсем. Ник сдаётся первый, голову на плечо складывает, зажмуривается, словно это способно всё изменить. Але только принимает более удобную позу и, вроде, дальше читает, как бы не замечая ни чужую ладонь поверх своей, ни их сцепленных в замок пальцев. Ужинать толком не ужинают, говорить тоже не говорят. Никколо собирает сумку, заваривает кофе себе и заодним очередной настой, от которого Але смаривает буквально через полчаса. Ему снится парковка, как в тот вечер, и они в лёгких одеждах, липнущих к вспотевшим телам. «Я обязательно позвоню, слышишь? Или напишу. Обещаю» Ник удаляется и Але идёт за ним. Ему не нравится это, оно чересчур напоминает другие сны, в которых «догонялки» ничем хорошим обычно не заканчиваются. Тут получается то же – как ни пытайся, с места не сдвинуться ни на сантиметр, бег на одном месте. Тем временем фигура становится всё дальше и дальше, садится в такси, и с хлопком двери Але наконец просыпается. Первым делом он ощупывает вторую половину дивана, но она оказывается пуста. Свет не горит ни в ванной, ни где-либо ещё, на имя никто не отзывается. Ушёл. Снова. От удара по тумбе кулак пронзает болью, но внутри болит куда сильнее. Почти зажившая рана открывается, кровоточит и ясно даёт понять, что покоя можно не ждать на грядущие дни-месяцы-годы. На часах чуть за четыре – самая лучшая пора для перекура. На звёзды смотреть теперь нет желания, да и в самих желаниях никакого смысла, если они не сбываются. Телефон по-прежнему молчит и потом тоже, разве что будильниками позвякивает. Марция волнуется, ни на шаг не отходит, спрашивает, что случилось. И Але был бы ей благодарен за заботу, если бы хоть что-нибудь чувствовал кроме поглощающей меланхолии. Вечером ему предлагают выпить, он отказывается, чтобы лишнего не разболтать, а после забивает и соглашается. Они сидят в его квартире, пьют, курят в распахнутое окно, говорят без имён и конкретики, засыпают вместе. Он перебирает её волосы, пока её голова покоится на его груди. Марция такая лёгкая, почти невесомая в сравнении с... Неважно кем. Никем. Теперь наверняка. Утро пахнет женскими духами и ощущается как похмелье. Думать, а было ли что-то, не приходится – если оба скорее одеты, чем раздеты, то беспокоиться не о чем. Вкус у утра таблеточный, звук тихий, даже шторы предусмотрительно задёрнуты. Только к обеду состояние сравнительно выравнивается, чтобы выползти из постели, перекусить и попытаться восстановить в памяти вчера. Вроде, ничего криминального или неприличного не всплывает, значит, можно окончательно расслабиться. Марция добирается до гардероба и крутится перед зеркалом, сменяя одну цветастую рубашку на другую, говоря, что всегда хотела примерить. Она завязывает их на манер топа, подгибает рукава, надевает как пиджак на практически голое тело. Она красива, как и каждый её изгиб, каждая отметинка на коже – идеальная гармония. Але понимает, что в таком случае он не перфекционист. Ему по душе острые локти, взъерошенность, нескладность, совершенно не модельная фигура, не длинные ноги и отнюдь не тонкая талия. Ему нравится что-то проще, грубее, привычнее. Мар, впрочем, понимает. Видит, что тут уже занято – как ни пытайся, не влезешь, потому на нечто больше дружбы не претендует. Да и дружба – понятие растяжимое. Ещё чуть позже они собирают бутылки, прибирают устроенный хаос, выходят погулять. От второй ночёвки она отказывается, намекая, что завтра надо в зал. Але обнимает её и прощается до тренировки. Домой он возвращается самой длинной дорогой, заходя по пути в супермаркет, чтобы время растратить. Телефон, закинутый с глаз подальше, оказывается в ноль разряжен. Стоит ему прогрузиться и набрать хотя бы пару процентов, как начинают сыпаться уведомления – рассылка, спам, новости, сообщения. «Добрался до Лондона. Прости, что не сразу написал – нервы сдали, стоило за порог выйти. Как себя чувствуешь?» Номер неизвестный, но абонент вполне-таки узнаваемый. Отправлено недавно, контакт был в сети несколько минут назад. И что ему ответить? И что вообще делать? И надо ли что-то делать? Але перечитывает текст снова и снова, дробя предложения на слова, слова на буквы, пока они не смешиваются и не теряют смысл. «Неплохо. Что у тебя случилось?» По существу и в меру заинтересованно, чтобы продолжить диалог, который кажется ошибкой или миражом. Пока статус онлайна не спешит меняться, Але уходит в душ. Может, хоть прохладная вода прояснит сознание. По выходу его ждёт новое сообщение: «Могу позвонить?» «Только не по видеосвязи» Своё до сих пор помятое лицо показывать не хочется, там по голосу догадаться легко, как время проводил. Но на всякий случай он прокашливается. Раздаётся звонок. – Меня слышно? Связь непостоянная, хотя обычный разговор выдержать должна. Не мираж, не бред, не пьяный глюк – голос Ника действительно доносится из динамика. Але подвисает, чем заставляет переспросить и сомневаться, что идея была хорошей. – Да, всё окей. Так что случилось? – Ничего серьёзного. – А если подумать? – Ну, короче... «Короче» явно не про Морикони. Пока тот вводит в курс дела, Алессандро, поставив звонок на громкую связь, успевает себе вчерашний чай заварить, который, кажется, поэффективнее. Он внимательно слушает, просто не всегда есть возможность слово вставить помимо ответа на «ты ещё здесь?». Но его устраивает сидеть, греть руки о чашку и смотреть, как на экране цифры переваливают сначала за десятки минут, потом за получасы. Не получается только не зевать от воздействия всех этих трав. – Ты ляг. Если уснёшь, я отключусь. – Всё нормально, я не настолько устал. – А если подумать? – Ладно, может, и устал немного. Ник продолжает вещать уже с соседней подушки, Але его слушает ещё чуть-чуть и в какой-то незаметный миг сон завладевает им. В этот раз он ощущает себя неспокойно, сердце тахикардично захлёбывается, по телу прокатываются волны жара. Просыпается он со сбитым дыханием, каплями пота на висках и тянущим чувством внизу живота. «Отлично, лучше некуда», – констатирует Але, кидая взгляд в сторону выключенного телефона с надеждой, что вызов давно завершился и никто никаких странных звуков не слышал. Дрожащими пальцами не сразу получается ввести пароль, но всё-таки тот поддаётся. Судя по последнему «спокойной ночи», "говорить" они закончили в час, сейчас пять утра, соответственно, вопросов ждать не стоит. Но пройтись до уборной стоит ещё как. Але закрывается в душевой кабине, где врубает почти на максимум ледяную воду. Да, проблему можно решить и другим, более приятным способом, но потом укорять себя за содержание своих мыслей не хочется абсолютно. В голове мелькает всякое, приличное и не очень, и это очень сложно игнорировать в данных условиях, особенно если оно настойчиво пробует проникнуть в мозг, чтобы осесть в памяти. Чёртов Ник с его чёртовым возвращением, чёртовыми выступлениями, чёртовыми песнями, чёртовым голосом, вызвавшим резонный интерес относительно звучания его в несколько ином амплуа. Не думать, на самом деле, практически нереально, бастовать против себя тоже, но Але упорный и одерживает победу, промёрзнув так, что за неделю не согреется. Со всем внутренним негодованием он готовит себе кофе, который на 99% состоит из граппы, хоть соотношение должно быть обратным, и кидает раздражённые взгляды на телефон, который ни в чём не виноват, но тем не менее. Приходится признать, что план вычёркивания одного человека из своей жизни потерпел крах, как любые планы, которые они с Ником строили. Покручивать заново стадии от отрицания чересчур муторно, потому гори оно хоть синим пламенем, хоть голубым огоньком – Але набирает «Доброе утро. Прости, я, честно, тебя слушал, все из-за чая» и нажимает на отправку. После этого он убирает все чаи – ну нахрен, такие сны ему больше не нужны, лучше уж кошмары, привычнее как-никак. Ещё устанавливает приложение для записи звонков – на всякий случай, вдруг это не последний их разговор. Скоро от алкоголя становится весело, по-простому – развозит. Может, и не столько от алкоголя, сколько от происходящего, от осознания, за что отдельное спасибо Марции. Пока до тренировки есть пара часов, Але выходит на улицу, бродит по практически пустому, сырому от тумана району, встречая ленивый рассвет, смотря как лучи солнца ползут по стенам домов. Он ощущает себя придурком, идиотом, кретином, но таким счастливым в душе, будто всё с неё схлынуло и процесс принятия наконец завершился. Тогда, в юношестве, он не понимал, не имел опыта, а сейчас, получив время и почву для размышлений, он заключает что-то, что очень личное, что потом будет отрицать, но, находясь наедине с собой и с этим едва проснувшимся миром, примет. Марция, оглядев с ног до головы, спрашивает, пил ли он и много ли, а затем переспрашивает, потому что «нет» звучит как очевидная ложь. Але жмёт плечами и уклончиво сообщает, что повод был и новый отличается от предыдущего. Она прищуривается: – Поди, сошлись всё-таки? Он отмахивается: – Да не то чтобы... И осекается – вхлам пьяный молчал о подробностях личной жизни, а почти трезвый всё выдал. Она смеётся, мол, так и думала, добавляя, что тут даже гением быть не надо – два и два сложить. Ещё обещает, что если эта «загадочная незнакомка» снова попытается разбить ему сердце, то наблюдать сложа руки не станет – быстро к этим самым рукам приберёт столь импозантного мужчину. Але кажется, что кое-кто знает больше, чем следовало бы, и на вопрос, куда делась их именитая звезда, оперативно врёт, что этих артистов никто не разберёт – сегодня здесь, завтра там, непостоянные ужас. Мар притворно грустно вздыхает и усердно делает вид, что не читала одну записку, которая, очевидно, осталась незамеченной адресатом и почерк на которой уж больно похож на тот, что был в автографе. После тренировки они идут в кафе, где наедают потраченные непосильным трудом калории, затем заворачивают в ТЦ. Не утруждаясь, выбирают первый попавшийся фильм и смеются больше с собственных комментариев, чем с шуток сценаристов. В обед от Ника приходит смс о том, что всё в порядке и что если так хорошо засыпается под его рассказы, то теперь он будет звонить позже, часовая разница им только на руку. Марция прокашливается, чтобы не засмеяться – не то детсад, не то драмкружок. День пролетает быстро, чего не сказать о вечере. Даже с учётом готовки, душа, выглаживания рубашек и перекуров время тянется как резина на морозе. То есть, вообще никак. К счастью, в одиннадцать пытка скукой заканчивается, Алессандро убирает книгу, которую почти дочитал в ожидании. Ну не то чтобы в ожидании, так, от нечего делать – воодушевление прошло и наступила стадия «ничего не знаю, был не в себе». Ник бодро здоровается и Але надеется, что собственный голос не звучит по-идиотски. Возможно, допивать утренний не-кофе было такой же не-лучшей идеей. Морикони делится тем, что вовсе не ерундой страдает в другой стране, а, между прочим, песню переписывает практически – и звучание теперь другое, и музыка, и слова подкорректировал, и вообще, хорошо, что с первой версией ничего не получилось и послушать не удалось, пусть сюрпризом останется. А ещё они там клип снимают и работа кипит вовсю. Информации за какой-то час поступает столько, что, засыпая, Але думает, что это он сегодня по Лондону бегал. Снится ему тоже что-то не очень осмысленное, в основном то, чем его перед отключкой нагрузили, с примесью горящих дедлайнов. Но без кошмаров. Оканчивающиеся сроки сдач не считаются – пока что никто ничего не требует, можно и потянуть. Запись звонка сработала безупречно, хотя и разрядила аккумулятор. За завтраком он перематывает к тому моменту, который не осел в памяти, и включает проигрывание. Ник болтает о природе-погоде, будто время занять чтобы: про отца, например, что у того скоро тур, про свой грядущий тур, про совместные выступления и про то, что шутки в адрес их подозрительной схожести больше не пугают, даже веселят. Потом он ненадолго замолкает и, не получив обратной реакции, спрашивает, уснул ли Але. Сам Але смотрит на длительность и сводит брови – если уже понятно, что собеседника нет, то что там порядка двадцати минут обсуждать можно? Впрочем, смысл гадать, если проще прослушать. Тишина затягивается, заставляя сомневаться в безупречности приложения – батарею выжирает и не отключается вовремя. Але ползунок чуть сдвигает и неожиданно попадает на середину фразы. Интерес значительно возрастает – видимо, что-то всё-таки обсудить можно, особенно вне его внимания. «Знаешь, я тут свои старые-старые песни нашёл. Боже, они действительно не для сцены, позорище такое, что стыдно за препирательства по редакции. Я понимал, что нельзя открыто о таком, но злился на себя и эта злость здравость перекрыла - так хотел сказать то, что не успел. С горем напополам мою упёртость переломили, там как раз с Федерикой познакомился, как сошлись, сами не заметили. Творчество моё наконец в нужный вектор повернуло, отец выдохнул, а потом всё опять скатилось. Мы с ней не ругались, просто однажды она сказала "ты смотришь на меня, но кого ты видишь? Может быть, нам обоим пора перестать притворяться, что ничего не происходит?". Что после было - помню плохо, не то чтобы запивал, но и не то чтобы от Фабри не получал из-за этого. Пострадал-пострадал, успокоился, типа ремиссия, в итоге так и жил наплывами. Но ладно, я что-то совсем увлёкся. О чем я говорил? Песни, да, старые? Я завтра минусы на них подберу и спою. Ты ведь точно спишь? Отлично. До завтра тогда» Запись заканчивается, Але спохватывается, что в кружку почти всю сахарницу высыпал, пока в полном ахуе пребывал. Одно утро добрее другого, ладно хоть всё именно сейчас прослушал, а не в метро или на рабочем месте. Этот гад, паразит и просто римская блядская задница, очевидно, продолжает издеваться над ним: то посреди ночи, когда нормальные люди не в состоянии своё имя вспомнить, является с манифестом в духе «я пришёл договориться», то сквозь горячечный бред свою речь толкает, то убеждается, что человек спит, и начинает в чём-то признаваться. Але раздражённо отбивает костяшки о стол, принимая решение сегодня не спать. Выключит звук с микрофона или тихо сидеть будет – не суть, но до конца звонка дотерпит. Марция вздыхает, глядя на его лицо, слишком сложное для столь раннего часа – ничего не предвещало беды, однако гроза грянула. Осторожно она интересуется, что случилось, и значительно расслабляется, получив «всё нормально, никто никого не бросил» в ответ. Он продолжает выглядеть как сжатая пружина, и Мар мягко сообщает, что заменит его, пока он не запугал своим видом новичков. Алессандро на это язвительно смеётся, пока не заглядывает в зеркало и собственного отражения ужасается – от такого взгляда агрессивного кто угодно заикаться начнёт. В полдень она вытаскивает его на перерыв, надеясь получить ещё разъяснения, но в итоге смотрит, как кусок чизкейка на чужой тарелке превращается в бесформенную кашу, и думает, что если завтра картина не изменится, то что-нибудь надо предпринять. Как проходит смена, Але не запоминает, на что тратит вечер тоже, только по-особому недобро ухмыляется, когда мессенджер мигает уведомлением. – Привет. Да, сегодня пораньше решил связаться. Просто подумал, что говорим мы только обо мне, а когда темы заканчиваются, ты уже того. В общем, твоя очередь рассказывать. Але отхлёбывает кофе и с долей лени, медленно, притворно позёвывая, повествует, как обычно коротает будни. Без подробностей, особенно касающихся последних суток. Ник умудряется подхватить тему, даже дать несколько дельных советов с высоты своего опыта и потом плавно вклиниться в эфирное время. Алессандро ставит звонок на запись, заглушает звук со своей стороны и слушает восхищённые возгласы о мастерстве актёров, иногда подливая в кружку кипяток и подсыпая заварку. Эта информация практически не несёт в себе ценности и частично повторяет вчерашнее, но он всё равно не отвлекается. Разве что допускает мысль: а если бы они не расставались, то проводили бы в звонках каждый вечер, или хотя бы раз в неделю созванивались бы и обсуждали накопившееся? Или, может, их интерес друг к другу постепенно гаснул и они бы менее болезненно разошлись? Он не знает ответа и, честно, не хочет думать об этом дальше. Ник молчит уже несколько минут, вот с тишиной в голову и лезет всякая ерунда. От прибавления громкости до максимума слышно шорохи, перебирание бумажек, тихие «да где ж оно?» и другие невнятные бурчания, намекающие, что не стоит накручивать себя лишний раз. – Эй, Аль, ты здесь? Он едва ли не отвечает, но вовремя пресекает момент, благо отключением микрофона перестраховался, иначе бы сейчас весь план точно порушил. – Класс. Ну, я попытаюсь потише быть, а то если разбужу тебя, неловко получится. Чего ожидать от этого чёртового римлянина Але тоже не знает. Если отталкиваться от уже известного, то, наверное, всего. На всякий случай он убирает потенциально хрупкую кружку, чтобы та не разбилась в ладонях. Ник продолжает что-то двигать, чем-то брякать, вдобавок роняет что-то, изругивается. От таких звуков не проснуться – это постараться надо, но Алессандро придерживается своей идеи. Морикони ещё шаманит над музыкой, стучит по клавиатуре, щёлкает мышкой, настраивает звук, спрашивает, спит ли Але, Але закатывает глаза – ему, по ощущениям, минимум в коме быть надо, чтобы не реагировать, но, видимо, никому больше это не кажется подозрительным. – Я мотив не очень помню и, скорее всего, лажать буду, и мне, вообще, стыдно за такое, но что с меня девятнадцатилетнего теперь возьмёшь? Вот и я к тому, что простительно. Ник петь начинает не сразу – сначала прослушивает вступление, потом вдыхает глубоко, выдыхает, прокашливается. Але косится на остатки кофе – рановато отодвинул, похоже, тут надолго. Он располагается за столом поудобнее, складывает голову на руки, вспоминает, как впервые познакомился с творчеством не знаменитого Ультимо, а всего лишь своего одноклассника, и посчитал это весьма депрессивным. Совсем как то, что сейчас играет. Але резко выпрямляется, уставляясь на телефон, откуда доносится музыка и тихо-тихо слова, будто действительно не тревожить чтобы. Угловатые, ломаные строчки, немного не в рифму, немного не в такт, немного грубо и чересчур прямолинейно. Совершенно не та нежность, с которой обращаются к девушке, но та, с которой говорят о чём-то однозначно выходящем за определение дружбы. Ник даже не заканчивает, нервно рассмеивается, просит прощения, обещает, что сейчас исполнит «что-то менее откровенное». Але пальцами ушей касается – горят. За такое он его не простит. Три года отсутствия простить готов, но это – нет. И дело не столько в песне, сколько в том, что не догадайся он записывать звонки, то её бы никогда не услышал и всё бы считал, что с ним о повседневщине болтают. Как Морикони измеряет откровенность своих текстов – загадка, потому что помимо ушей запылали ещё и скулы. Але чувствует – сегодня не уснёт. По крайней мере, пока не вырежет из всего разговора эти десять минут, пока не прокрутит их на повторе сотню раз и пока сам не перестанет испытывать смущение. С первыми пунктами проблем не возникает, а вот последний вызывает беспокойство не только собственное, но и у Марции, которая на сей раз спрашивает про здоровье, потому что так обычно при простуде краснеют. Але хочет сказать, что это не простуда, хотя не без заразы одной обошлось, но в итоге кивает, мол, да-да, знобит даже, вон, трясусь. Его в правду потряхивает, но исключительно от тонизирующих и нервов сдающих. Марция, впрочем, верит и разрешает в случае чего уйти домой пораньше. Предложение заманчивое, но не когда знаешь, что будешь ходить из угла в угол и думать-думать-думать, пока на фоне знакомый голос говорит о тебе и про тебя. У него и так уже новая пачка сигарет закончилась, ещё немного и лёгкие выплюнет. Если вчера Але был поглощён праведным гневом, то сегодня этот гнев развился до нового уровня, хотя и в резерве сил, чтобы злиться, не так много. Однако из чистого упрямства он снова напивается кофеином, пусть это не приносит желанную ясность сознания, на что он язвительно отмечает – то за неделю еле набирал шесть часов сна, то вырубается от одной бессонной ночи. Чёртов Ник. Чёртов Ник будто чувствует, что про него вспоминают и сам объявляется. Его голос звучит поразительно непринуждённо, и Але невольно допускает, что вчера ему всё приснилось, но запись, сохранённая утром, доказывает противоположное. И неизвестно, было бы радостнее, будь то не реальностью, а выкидышем уставшего мозга, потому что отчасти обмануться хочется. Исключительно из‐за того, что у него ни малейшего представления, как теперь действовать, чтобы поддерживать ни о чём не догадывающийся вид. А вот Морикони, очевидно, притворяться умеет – ни фразой, ни интонацией вчерашнее не выдаёт, совершенно невозмутимо смеётся. Але щёку подпирает, слушает с полуприкрытыми глазами, пока стрелки на часах делают обороты. Может, он бы бодрее сидел, если бы Никколо не переходил на не менее чёртов романеско, на котором обычно с отцом переговаривался, потому что римлянам, кажется, нормальный итальянский не писан. Ещё, кажется, сегодня без песен – Ник вымотался и через слово зевает. Вскоре, устав бороться с собой, он желает спокойной ночи, будничным тоном добавляя: – Люблю тебя, знаешь. Але сквозь муть и спутавшиеся мысли отзывается: – Ты ахуел, знаешь. Воцаряется тишина. – Вообще, да, но не в том смысле. Я думал, ты уже отключился. Але, в свою очередь, только включается и в диалог, и в принципе тоже. Он и сам не до конца понимает – то ли громко подумал, то ли действительно сказал что‐то. Придвинув к себе телефон, он видит, что микрофон не заглушён, а звонок продолжается, и это ему не нравится. Зато взбодрился моментально. Переспрашивать неудобно и глупо: «извини, ты случайно не сказал, что любишь меня, а я случайно не назвал тебя ахуевшим?». – Аль, приём? Видимо, всё‐таки не померещилось и _очень серьёзного разговора_ не избежать. Правда, время и состояние совсем не те, чтобы беседы задушевные вести, но чтобы расставить все точки можно поднапрячься. – Ну? – Ты сейчас всё слышал? – Да. – Я не в том смысле, что... – Может, сначала вчерашнее объяснишь? Скрывать и слушать оправдания в духе «как друга люблю!» Але не хочет, потому сразу к сути переходит, чтобы не дать возможности увильнуть – пора бы Нику признаться и перед собой, и перед ним. – Прости. – Прости? И вызов завершается. Але шипит сквозь зубы ругательства, а когда на ум больше ничего не идёт, то пытается возобновить звонок. Никто, разумеется, трубку не берёт и следующие лестные слова переводятся в письменную форму. Перечитывать это утром он вряд ли будет, да и опечаток там наверняка куча, но всё, что собирался сказать, он сказал. Утром не то, что перечитывать, вставать с постели сил никаких нет – двое суток стресса благополучно вылились в полное эмоциональное и физическое истощение. Алессандро подумывает предупредить Марцию об отсутствии, но так и не решается, рассудив, что в её компании будет как минимум спокойнее, мало ли что вытворит Ник. А Ник вытворяет, словно иначе не может, хотя стоит отдать должное – не сбежал, сам к разговору вернулся, пусть и замешкался. «Всё, что я сказал - правда. За мою девушку не переживай, я ей всё рассказал, она догадывалась и потому отнеслась спокойно. Мы ведь останемся друзьями?» Але оперативно отпрашивается на перекур, Марция без вопросов кивает, перенимая право сидеть со сложным лицом полупрофессионала. «Если ты того хочешь» «А если не хочу?» Але не знает, что ответить или предложить. Он не успел события отрефлексировать, чтобы прийти к какому-нибудь решению, да и в себе новое открыл не так давно, чтобы принять это в полной мере. Согласиться на дружбу и при каждой встрече отводить глаза, избегать некоторых тем, а если задевать их, то сводить всё к шутке и неловко смеяться? Не очень приятная перспектива. Броситься с головой в отношенческое пекло и, вероятно, снова напороться на старое тоже не прельщает. Давать выбор Нику – ещё три года метаться от одного к другому и жить в недосказанности. «Давай просто будем собой? Если мы не равнодушны друг к другу, то, может, позволим случиться тому, что должно случиться? Если в итоге мы будем друзьями - отлично, если не только ими - я не против» Не однозначно, но он себя оправдывает, мол, не на самотёк пускает, а даёт возможность попробовать то, что Морикони прямо не спросит и сам не предложит. «То есть, не возражаешь?» Але не представляет о чём конкретно речь, но всё равно не возражает и даже не догадывается, что самолично развязывает руки одному южанину. Начинается с того, что телефон затыкается только в редкий момент, когда Ника кто-то отвлекает, в остальное время он шлёт сообщения, фото, мемы, посты из соцсетей и просто превращает диалог в невообразимое информационное нечто, которое, между прочим, Але просматривает и скидывает то, на что натыкается сам и что кажется забавным. Необходимости созваниваться, чтобы рассказать о своих делах, больше нет, но теперь у них появились другие предметы для обсуждения, более личные. Ник вытаскивает откуда-то исходники уже известных песен и, запинаясь-заикаясь, исполняет их. Але шутит, что если бы тот это на запись принёс, то получил бы разворот и пожелания успеха, но в другой студии. Морикони посылает его с такими шутками и погодя, всё же, интересуется, насколько оно плохо. Алессандро из вредности затягивает: «нуу... во-первых, очень сентиментально, я не девушка, в конце концов. Во-вторых, ты это вообще перечитывал? Грамматический кошмар. А в-третьих... мне нравится. Не идеально, но в этих недочётах есть своё обаяние». Никколо по ту сторону возмущённо восклицает: «а ты сам попробуй лучше сделать!», Але смотрит на свои наброски, борясь с иррациональным желанием посоперничать, потому что проиграет – сам в той же сентиментальщине погряз. Однажды разговор логично заходит о следующей встрече, и тут всплывают все прелести взрослой жизни: у одного на работе внезапный завал, будто всех музыкантов осеннее обострение разом торкнуло, у второго встречи, интервью и концерт. Ник намекает, что если Але хочет увидеться с Фабрицио на Миланском выступлении, то без проблем достанет ему пригласительное, там к какому-то «другу семьи» присоединиться можно. Але не хочет. Совсем. Ему нравится творчество Моро, но сам мужчина по-прежнему пугает, а если учитывать, в каких они с Ником отношениях, то дай бог не пересечься. Так пролетает октябрь и ноябрь – в переписках разного характера, заменяющих «доброе утро» и «спокойной ночи», в закрытии ныне напрягающих дедлайнов, в подколках под пятничное пиво и в ощущении, что этот неспокойный римлянин всегда поблизости, даже если это не так. Даже если эта римская задница травит душу из своего «заслуженного отпуска», который закончится аж в декабре. Але тешит себя мыслями, что тоже куда-нибудь свалит как только, так сразу. В гордом одиночестве. Но, скорее всего, с Ником, потому что тот ясно дал понять – теперь не отстанет. И странно, что больше не странно просыпаться без паники и дрожи, улыбаться чаще, работать продуктивнее и не клясть очередную балладу, написанную в любовной горячке. Марция вздыхает с долей грусти – «ну вот, увели моего импозантного мужчину», Але её утешает – «знала бы кто...». Она смотрит на него как на идиота, но молчит – не удивительно, что им столько времени понадобилось. Впрочем, он так и не понимает причину этого взгляда. Они с ней по-прежнему друзья, которые вместе ходят на тренировки, зависают в барах, ночуют у того, чья квартира оказывается ближе. Между ними не меняется ровным счётом ничего, кроме содержания шуток. Что их сподвигает в один прекрасный зимний день перенести вечер пятницы на четверг – оба не вспомнят, но дома Але отчаянно пытается вернуть себе хотя бы относительную трезвость и уменьшить удар похмелья. Ник сегодня непривычно тих, вроде, у него эфир или что-то в этом роде, или не только это – не запутаться в его расписании способен, разве что, менеджер. В любом случае, чем бы то ни было, оно уже пропущено, да и толку слушать – Морикони сам потом всё расскажет, даже больше, чем наговорит на программе. С такими мыслями Але, промёрзший, выходит из душа и ложится в постель, проверив напоследок мессенджеры. Пусто. Значит, можно спать, утром придумает что-нибудь, если понадобится. Он уже почти задрёмывает, как сквозь морок слышит стук в дверь. Он мысленно отвечает, что его нет дома и что в случае ЧС надо звонить в соответствующую службу, а не к нему, однако стучат отчаянно и очень настойчиво, как бы споря – дома ты, иди открывай. Ещё один такой раз и придётся покупать халат, больно надоедает заворачиваться в покрывала, чтобы не светить торсом. Недовольно бурча, Алессандро отпирает замки, параллельно и сонно уточняя, кого там принесло попутным ветром. – Сюрприз? Никколо стоит с огромной дорожной сумкой в распахнутом пальто и запыхавшийся, будто марш-бросок совершил. Але подвисает на несколько секунд. Или больше, чем на несколько – надо было отказаться от того поила, которое Мар ему всунула. От всего поила – вон, глюки начались, скоро белочки забегают. Морикони, видя, что у кого-то произошёл сбой системы, тихо проходит в квартиру, чужую руку от ручки отцепляет, дверь закрывает. Але только успевает подумать – не глюк, и сразу сомкнуть объятия. Пахнет от Ника ужасно – одеколон, плюс сигареты, плюс пот, плюс средства для укладки, которыми его полили для съёмки. О последнем Але вспоминает и хочет резонно спросить, всё ли удачно было, но Ник целует его и слова застревают в горле. Ко всей смеси добавляется вкус мятной жвачки. Вновь чувствовать эти искусанные от нервозности губы так неожиданно – да, многое было написано и сказано, но где решительность и где они, ну. Они отрываются друг от друга, смотрят друг другу в глаза, улыбаются – вот и всё, и признания не нужны. Але пальцем стирает со щеки след от размазавшейся не то пудры, не то ещё какой-то дряни, Ник извиняется за это и говорит, что ему бы по-хорошему помыться надо, прежде чем продолжать. В какой момент две параллельные прямые из них и уверенности пересеклись, Але не знает. Также как и не знает, что делать, пока Ник ванной, и что делать, когда тот из неё выйдет. Нет, как это происходит в принципе, он знает, просто совершенно не уверен, что правильно истолковал намерения – этих южан до сих пор никто не разберёт. Успокоения ради он садится на диван и листает ленту твиттера: щенки, котята, попугайчики – что угодно лишь бы отвлечься и не паниковать, будто в первый раз. Хотя в тот самый первый раз вообще никакого волнения не было. Блядская ирония. Когда из соседней комнаты перестаёт доноситься шум и щёлкает выключатель, все поджилки начинают трястись. «Господи», – взмаливается Але, пока не ощущает, что к нему подошли. Ник мягко ведёт пальцами по его запястью, забирает телефон и откидывает к изголовью. Але медленно скользит взглядом по ногам, полотенцу на бёдрах, животу, груди в татуировках. Чёртов римлянин, чёртово «будь что будет», чёртчёртчёрт. – Всё в порядке, я тоже нервничаю. – Просто... Я к такому готов не был, кажется. Ни морально, ни физически - у меня банально презервативов нет. – Я в курсе. У меня всё есть. – Погоди, что? – Ну, знаешь, я когда в прошлый раз у тебя был, то не заметил ничего такого, пока прибирался, запомнил на всякий случай. Не зря, как видишь. Але не выдерживает, усмехается, притягивает к себе Ника для очередного поцелуя, вынуждая теперь его наклониться, опереться коленом о матрас и руками о плечи. – Уверен? Ещё не поздно... – Уверен, Аль, уверен. Настолько уверен, что если ты сейчас начнёшь про «передумать», то я быстро инициативу перехвачу. В любом случае, никаких отметин на видных местах, окей? Иначе перед отцом моим сам объясняться будешь. А он этого даже представлять не хочет, не то что делать – им хоть и за двадцать, но всё равно как-то неловко заявлять «да, мы с вашим встречаемся», потому что, возможно, после этого придётся как можно быстрее добавлять «неубивайтеменяпожалуйста». Возможно, на бегу. Никколо отстраняется, из сумки рядом брошенной достаёт упомянутые презервативы и лубрикант. Основательность его подготовки поражает. И немного заставляет думать, что всё это было спланировано гораздо раньше, и что Алессандро «как друга» давно уже не воспринимают, и это он на самом деле не решался на что-то большее. Морикони опускается ему на бёдра и, оказывается, он куда тяжелее девушки, и сложен плотнее, и ведёт себя настойчивее, будто и в правду если Але продолжит где-то там витать, то они местами поменяются. Без засосов так без засосов, он принимает условие, но про лёгкие прихватывания кожи речи не шло, потому Але балансирует на грани – чуть переусердствует и на шее у Ника появятся красные пятна, за которые тот «спасибо» не скажет. Зато сейчас он выглядит довольным, дышит тяжелее, тихо постанывает, когда его сквозь махровую ткань по паху поглаживают. Целуются они медленно, оттягивая момент, друг друга мучая, словно недостаточно было всех порознь проведённых лет. Хотя это Але Ника раздразнивает, видя, как тот старается держаться в этом темпе, но взгляд мутный-мутный, а возбуждение начинает причинять дискомфорт, что даже не сопротивляется, когда на спину опрокидывают и окончательно раздевают. Але раздевается тоже, надевает презерватив, выдавливает из пузырька на пальцы смазку. Ник вздрагивает, испуганно глаза распахивает, когда в него входят – очевидно, теория из интернета с практикой рознится. Але говорит, что будет помягче, без резких движений, Ник возмущается – «я тебе не барышня, чтобы нежничать». Правда, от первого таки резкого движения он тут же взвыть готов и забрать слова – лучше уж пусть будут нежности и поцелуи. Але даёт ему привыкнуть к ощущениям, ногами себя обхватить, сам прижимается к разгорячённому телу, двигается тоже медленно, чтобы не больно было. Ник напряжён, вцепляется ему в предплечья, губы обкусывает, а потом глаза закатывает и протяжно стонет, соседи наверняка очень удивляются, что из этой квартиры такие звуки могут доноситься. Вскоре он расслабляется, и удовольствие наконец становится обоюдным. Однако хватает обоих ненадолго – стресс и усталость не позволяют им устроить марафон на всю ночь, но и того, что есть, вполне хватает. На сегодня. Как слабость после оргазма спадает, Але приносит салфетки, чтобы Морикони стёр с себя сперму и смазку, перестилает постель, пока тот в душе, проветривает и сам уходит мыться. Негласно они решают забить на одежду до утра и, ложась, жмутся друг к другу обнажёнными телами. Але счастлив. Наконец-то счастлив. – Я люблю тебя. – И я тебя. Знаешь, я тут кое о чём подумал. – И что же это? – У тебя тоже голос классный. Я с тобой могу вокалом позаниматься, песни запишем, продвинем тебя, глядишь, лет в двадцать семь статуэткой победной обзаведёшься. А там и на евродвиж можно. – Ты думал об этом, пока мы...? – Я по-прежнему многозадачный. Але вздыхает: «боже», но только сильнее притягивает к себе этого несносного римлянина, который засыпает в его объятиях почти сразу, потому что вымотался не меньше. А утром они вместе любуются выпавшим снегом, загаданное желание сбывается.