Хвост пистолетом

Декабрь до такой степени пропитан новогодней атмосферой, что Эд недовольно пыхтит в стакан с имбирно-пряничным латте. В прошлом году на асфальте была грязная жижа, разбавленная крошкой реагента, а в этом — снежок, собранный по краям тротуаров пухлыми сугробами. Воздух морозный, Москва обмотана гирляндами, словно увлекается шибари, из самых далеких залуп слышатся рождественские песни. Всё это погружает в мрачное настроение, в котором хочется каждому встречному запихать по зажженному бенгальскому огню в жопу. Не то чтобы Эд идеологический противник Нового года, вовсе нет. Обычно он первый радостно трясет стеклянными шарами с искусственным снегом и жрет печенье в виде оленьих бошек, но сейчас праздник не радует. — Переключись на кого-то, — советует Антон, рот которого весь измазан горчицей: даже с его хлеборезкой сожрать такой здоровенный хотдог и остаться чистым — невыполнимая задача. — Вокруг много девушек. И парней тоже. — А еще вокруг много унитазов, но ты ж не ссышь в каждый. — Эд, в отличие от Антона, не ест: аппетита нет. — Ага, потому что выбираю один конкретный и ссу в него. — Так и знал, шо вы с Арсом практикуете всякие извращения. Антон ржет, чуть не выплевывая куски хотдога, и запивает свой смех колой. Они битый час бродят по торговому центру, пытаясь найти подарок для «привередливого Арсения», и вот зашли поесть — потому что ноги уже отваливаются и потому что Антон хочет жрать всегда, вне зависимости от времени суток, температуры и положения звезд. Эд устало приваливается к спинке стула и запрокидывает голову — над их столиком висит огромная серебряная звезда, которая всем своим видом излучает новогоднее настроение. Лучше бы она свалилась ему на голову. — А если серьезно, то ты зациклился, — продолжает Антон. Его ушко завернулось, и это придает ему глупый вид, хотя друг и обычно-то не выглядит шибко умным. — Согласен с Арсом, что эта фиксация попахивает чем-то странным. — Ты не понимаешь, чувак. — Эд отставляет свой стакан — всё равно от кофе его уже тошнит — и нагибается ближе к другу, коротким движением расправляет ушко. — Я всё перепробовал, чтобы забыть его. Типа трахался с девками, бухал, бился в кашу на боксе, представлял его срущего — ниче не помогает. — Странные у тебя методы. Методы странные, а рабочие — но не в этом случае. Сначала Эд всерьез пытался найти того парня из клуба, который так его зацепил, но через месяц энтузиазм поубавился, и теперь он лишь планомерно сходит с ума. Почему в ту злополучную ночь он не бросил диджейский пульт и просто не подошел к нему? Это же было так легко, сука. — Те норм рассуждать, ты сидишь тут счастливый и в засосах по макушку, — фыркает Эд, а Антон смущенно натягивает ворот толстовки. — А я мотаю сопли на кулак, потому что закончились варианты поиска этого хуебеса. На лице Антона отражается явный скепсис, но, оценив угрожающий взгляд Эда исподлобья, он проглатывает едкие комментарии вместе с едой и обреченно выдыхает: — Ладно. Что ты уже делал? — и снова откусывает бесконечный хотдог. Сосиска в нем выглядит так, словно сделана из газеты с гуашью. — Спрашивал чуваков из клуба, искал через знакомых ментов, делал футболку, лазал по сайтам, писал в бегущую строку на музканалах… — Она еще существует? — Эта новость, кажется, так поражает Антона, что тот перестает пережевывать — кусочек сосиски выпадает из открытого рта прямо на поднос. — Да хули бы ей не существовать. — Эд пожимает плечами. — Короче, заебался его искать. Народу в фудкорте полно, и Эд по привычке сканирует толпу на предмет своей рыси. За полтора месяца этот ритуал уже врос в него, и пару раз выходил боком: он подбегал на улице к рандомным парням с рысьими ушками, а эти парни крыли его хуями — и не в прямом смысле, к сожалению. Хотя какое уж тут сожаление, когда Эду нужен один-единственный. — А что ты будешь делать, если найдешь? — задумчиво спрашивает Антон, глядя с сочувствием. После того, как тот сошелся с Арсом, он стал невыносимо сентиментальным. — Не если, а когда. Трахну в жопу, а там посмотрим, — скалится Эд и встает из-за стола. — Пойдем, на ходу дожрешь. *** — Ну что ему купить? У него всё есть! — ноет Антон, идя за ним следом — Эд прорывает толпу людей, плетущихся с гармошками пакетов. До Нового года остается три дня, поэтому предпраздничная суматоха стоит убийственная. — На крутой подарок у меня нет денег, на интересный — фантазии. — Купи очки, шоб скрыть подглазники. — Мне нравятся его подглазники, — бурчит Антон обиженно, словно его мужика чем-то оскорбили. А это ведь не оскорбление: у Арса и правда мешки такие, что в них можно запихать новогодние подарки для всех детей мира. — Почему ты даешь такие хуевые советы? Они стоят у жутко вонючего магазина со всякими принадлежностями для ванн, так что Эдик указывает на витрину большим пальцем и предлагает: — Купи ему мыло. Пусть рот те помоет. — Мыловероятно, что ему такое понравится. Эд хмыкает, оценив шутку, и осматривается в поисках других интересных магазинов. Не может быть, чтобы в ебучей Белой Даче не было подарка для позера вроде Арса. Из полезного на ум приходит лишь зеркало — Арс всё-таки тот еще нарцисс. Но зеркало Эд подумывал презентовать сам. С другой стороны, у начальства бывают проблемы с самоиронией, а лишиться работы под Новый год было бы хуево. На небольшой сцене рядом с Ашаном творится какой-то кипиш: куча девчонок, одетых в красные костюмы с зелеными колпаками, таскают мелких детей к большому, размером с внедорожник, почтовому ящику. «Почта Деда Мороза» — игриво гласит сверкающая надпись над всем этим безумием. — О, письма Деду Морозу! — радостно выдает Антон, тоже заметивший всё это. — Интересно, а там ограничения по возрасту есть? Эд оглядывается через плечо на двухметрового, заросшего щетиной Антона, который меньше всего походит на поклонника бородатого деда в красном халате. — Э? — Почему нет? Весело же! — От энтузиазма у него даже ушки встают торчком, а хвост мотает из стороны в сторону. — И ты можешь попросить помощи с поиском твоей рыси. — Тебе че, пять лет? — Давай, Эд, — Антон, не слушая, берет его за рукав и тянет прямо к очереди из детей, которые едва ему до пояса дотягивают, — ты ничего не теряешь. — Я плохой мальчик, подарки от Санты мне не светят, — ворчит Эд, но всё-таки идет следом. Иногда у Антона играет детство в жопе: то он уговаривает попрыгать на батуте, то тащит среди ночи на пустой футбольный стадион, то устраивает стрелялки пластиковыми пушками прямо в детском магазине, то вот это. Хотя такое — совсем вышка, надо намекнуть Арсу проверить его у специалиста. Пока Эд мрачно раздумывает о том, что у Антона может быть ранняя стадия Альцгеймера или шизофрении, тот кладет сотку в ведро для пожертвований, берет красный листочек из стопки и, подумав, начинает что-то писать — Эд пытается подсмотреть, но широкая спина всё загораживает. Эх, а когда-то Антон был таким дрищом, что и юную березку бы собой не прикрыл. Девушка в зеленом колпаке кидает на Эда осуждающий взгляд. Явно уставшая, с поплывшим контуром красной помады, она еле держится на высоких лаково-красных платформах. Несмотря на очевидное презрение в свою сторону, Эд широко улыбается ей — но та, не оценив блеск золотых грилзов, отворачивается к очередному ребенку. Настроение портится окончательно, и Эд, кинув смятую сотку в ящик, принимает из рук другой девушки красный квадратик с ручкой, размашисто пишет «Хочу рысь». Даже если дедуля подарит ему настоящую рысь, клыкастую и рычащую, он не против — давно мечтал завести домашнюю зверюгу. Рыба, грустно плавающая в домашнем аквариуме, не в счет. — А на х… зачем писать номер и адрес? — спрашивает он у другой девушки — той, что поближе. Она тоже шатается от ходьбы на каблуках, но выглядит повеселее (и пахнет коньяком, так что причина ее веселья вряд ли в духе наступающего праздника). — Чтобы Дед Мороз смог вас найти, — бодро отвечает она. — Подарки доставят тем ребятам, которые хорошо себя вели в этом году, — и подмигивает. Ну ясно-колбасно, очередная история с розыгрышем «выиграет один из миллиона». Впрочем, лотерея благотворительная, поэтому Эд потраченной сотки не жалеет — он вообще не привык жалеть о деньгах. Наверно, поэтому у него никогда их и нет, и он живет от зарплаты до зарплаты. Антон кидает свою бумажку в ящик первым, кое-как дождавшись, пока пухлый пацан перед ним раздуплится и сунет в узкую щель с десяток листов. Эд — за ними, и в процессе чувствует острое «какого хуя я делаю». Надо было хоть новый моблос вписать, что ли, а то его старый уже зарядку не держит да и вообще на ладан дышит. *** Арс похож на педика. То есть он всегда на него похож, но в кожаных штанах и обтягивающей майке — особенно. А, возможно, гейства ему добавляет Антон, с которым тот сосется — Эд не знает, да ему и всё равно. Он лишь посмеивается, глядя на них с диджейской стойки. Пальцы отработанно дергают рычажки на пульте, музыка долбит в наушниках, да и он сам — сплошная музыка, клокочущий в перепонках бит, растянутая на надрыве нота. Работа в агентстве приносит ему деньги, но быть диджеем — его призвание, только здесь он тот, кем хочет и должен быть. И плевать, что клуб гейский, что о него постоянно трутся парнишки с накрашенными губами, что платят тут копейки, а после бессонных ночей Эд едва ли похож на человека. Плевать, потому что в данный момент он кайфует. Бебур делает знак затихнуть — и Эд идет на снижение, оставляя музыку фоном для слов ведущего. — А сейчас новогодний сюрприз, ребятки, — игриво говорит Бебур, стоя посреди сцены — опирается плечом о сверкающий в свете софитов шест. «Сюрприз» и «ребятки» — чересчур много слов за раз для картавого человека. — Кто был хорошим мальчиком? Толпа гудит, волнуется слитным морем, пестрящим блестками и латексом, словно лучи на водной глади. Клуб набит под завязку, потому что сегодня новогодняя вечеринка, двадцать девятое декабря: уже завтра начнутся цивильные походы к родственникам и готовка оливье, а сегодня можно отпустить себя. Эд понимает, что все эти люди пришли не за весельем — они пришли за ластиком, который стирает все будние рамки. Рамки гомофобии, собственных комплексов, офисных костюмов, лжи, которой кормят жен и друзей. — Тогда идите домой! — смеется Бебур. — А у нас вечеринка для плохих парней! Эд понятливо врубает стриптизерский трек — у него их целая пачка, для каждого случая свой вариант. Сегодняшний — задорный новогодний ремикс, под который из-за кулис выходит «Санта» с серебряной бородой. Из шмотья на нем лишь мерцающие красные трусы и тонна масла с блестками, которая вполне покатит за одежду — такой плотный слой. Пока тот дрыгается у шеста, Эд привычно обводит взглядом зал, ища свою рысь, которую все в клубе называют Немо — «В поисках Немо» ведь. Он и правда чувствует себя рыбой в аквариуме: крошечном и пустом. Кажется, пространство бесконечно, плыви куда хочешь, а на деле тыкаешься мордой в прозрачные стенки. Немо нигде нет — рыси нигде нет. Как и всегда, впрочем, и везде. Эд вздыхает и чешет мокрый живот под футболкой: в клубе так жарко от нагретой возбуждением атмосферы (и плохой вентиляции), что пот течет водопадом. Не менее потный и маслянистый танцор продолжает мять собственными булками шест, благодарные зрители кидают ему купюры на зеркальный пол, незаинтересованные в эротике посетители танцуют, а парочки целуются. Арс с Антоном опять присасываются друг к другу так, словно у кого-то из них астматический приступ, а ингалятор забыт дома — только искусственное дыхание рот в рот поможет. Теперь, когда эти двое наконец потрахались, они буквально стали одним целым: слиплись. Не отрываясь от пульта, Эд переключает трек, под который на сцену высыпаются рождественские «эльфы», и те ни по росту, ни по мускулатуре не уступают «Санте». Шоу-программа в разгаре, клуб дымится, кинь куда зажженную спичку — сгорит в момент, Эд почти слышит треск пламени. Еще бы, столько масла — это пожароопасная ситуация, куда смотрят инспекции! Зрелище, однако, не возбуждает. Такая показная сексуальность не для него, всё это обычная пошлость, конфеточный фантик. А его леденец где-то шарохается в многомиллионной Москве, плавает в резиновом море столицы. Может, его уже кто-то сосет. Эд невесело усмехается и, поймав взгляд Бебура, снова снижает громкость. Тот, сидит на коленях «Санты» — на самом краешке, будто бы и не по своему желанию — и игриво спрашивает: — Кто хочет на мое место? Публика взрывается массой вариантов: от ожидаемого «Я!» до вызывающего «Засоси его!». Бебур лишь смеется и рассказывает, что только сегодня, только сейчас, без регистрации и смс, можно сесть на коленочки доброму волшебнику и загадать желание — и оно, разумеется, обязательно исполнится. Сам добрый волшебник преувеличенно серьезно кивает, откидываясь на спинку красного трона, обитого бархатом. — Но сначала, — продолжает Бебур, — предлагаю посадить на это место человека, который всегда с нами — и никогда не участвует в наших развлечениях. Тем более, что у него точно есть желание! Эд закатывает глаза — свет софита выливается ему на голову, ослепляет. Зал улюлюкает в стремлении видеть своего диджея на сцене: многие из них завсегдатаи, для них Эд уже не просто врубающий музыку чувак, он почти их семья. Такие клубы — чуть больше, чем помещение для танцев и выпивки. Делать нечего, и он врубает на тихую какой-то незамысловатый бит, топает к сцене, громыхая тяжелыми ботинками. Бебур по-джентльменски уступает ему свое место, отработанным жестом отряхивает задницу от налипших блесток. — Ну че, бандиты?! — отобрав у того микрофон, кричит Эд. — С наступающим, бля! Желаю вам, сука, найти, шо ищете. Сказав это, он без промедлений шлепается на колени «Санте» — тот охает от неожиданности, но всё же приобнимает его за пояс. — Чего ты хочешь, Эдик? — весело спрашивает он, и Эд лишь теперь узнает в нем Артура. Артур в клубе не столько стриптизер, сколько мужик для перформансов — зрителям он запоминается надолго и иногда снится в кошмарах. — Есть один мальчик, дядь, — фыркает Эд в микрофон. — Мне б разыскать его, а потом выебать, устроишь? Все почему-то ржут, хотя Эд абсолютно серьезен: найти и выебать рысь, чтобы избавиться от своей шизы, это его план на ближайшую жизнь. Если не получится, то дорога ему в психушку — к белым стенам и смирительной рубашке. С Антоном в одной камере сидеть будут. — Ну, уж этого не обещаю, но утешительный подарочек у меня для тебя есть! — заговорчески говорит Артур, а в следующую секунду один из эльфов вручает Эду не пойми откуда взявшийся хуй на палке. Да уж, сосательный петушок уже не тот. — Спасибо, дядь, но сам соси, — хмыкает Эд, и хлопнув его по плечу, встает — и чувствует, как Артур заботливо пихает ему леденцовый хуй в задний карман. Хорошо хоть леденцовый. Хорошо хоть не в задницу. *** Домой Эд возвращается на удивление бодрый, потому что сумел пару часов поспать в подсобке клуба. На работу не надо: Арс на вечеринке нажрался в сопли, так что благодушно разрешил всем работникам уйти на новогодние выходные на день раньше — раз уж руководство мучается похмельдосом. Эд вспоминает, как вчера вместе с Антоном запихивал пьяного начальника в такси, пока тот умолял о продолжении банкета, и гиенисто хихикает — и чуть не распластывается на леденелом асфальте. Погода стоит по-настоящему новогодняя: искрящаяся, морозная, с неба сыплет до омерзения очаровательный снег. В такой денек бы в снежки играть с пацанами, да только Эду двадцать семь и из шаров ему светят разве что рафаэлки. И анальные шарики, если повезет. Хочется курить. Не красиво курить, сидя на подоконнике и думая о Нем, а грязно дымить, пропитывая отвратным горьким запахом захламленную квартиру. Эд вроде как бросил, но последний месяц вышел сплошной говняной колбаской, так что он заходит в Магнит у дома — к черту здоровый образ жизни. Заодно и пожрать чего купит, а то дома голяк. В такую рань в магазине пусто: одна-несчастная продавщица, встретившая посетителя зевком, да какой-то парень в капюшоне у стенда с молочкой, придирчиво рассматривающий сырки. — Сырки, нужны сырки, — бормочет Эд и идет туда же. Сырки — еда, созданная богами, чтобы люди не ощущали свое существование бренным и бессмысленным. Сырки всё делают лучше. Сырки — это луч света в темном ца… Парень, почувствовав чье-то приближение, оборачивается — и Эд лишается дара речи, мозгов, функций кишечника и дееспособности, потому что одновременно выдает тупое «эээ», обсирается и встает столбом. Хвост вытягивается в струну — до боли. Это не просто какой-то чувак, он — та самая рысь с ангельским лицом, еще более красивым в ярком свете магазина, чем в светомузыке клуба. — Что такое? — обеспокоенно уточняет он, отступая в сторону, к полкам с питьевыми йогуртами. — Вам плохо? Наверно, Эд похож на человека с ранним инфарктом, но он физически не способен отмереть от шока — тупо закрывает и открывает рот. — Ты, — только и говорит он, и это звучит как-то обвиняюще, словно чувак сам виноват в том, что он — это он. — Я? — хмурится парень, а потом закатывает глаза: — Ты тот самый кент, который меня ищет? Произнеся это, он пытается быстренько прошмыгнуть мимо, но проходы в Магнитах сделаны не для людей: так легко не разойтись. Эд цепляет его за рукав белой толстовки — парень одет легко, несмотря на минусовую температуру на улице. — Стоять-бояться. — Отцепись. — Рысь болтает рукой, пытаясь стряхнуть цепкие татуированные пальцы. — Я сейчас вызову ментов. Как ты узнал, где я живу? — Так… ты че, всё это время знал, шо я тебя ищу? — Эд охуевает сильнее, хотя, казалось бы, куда. — Я, блядь, чуть не ебнулся с концами. Парень придирчиво оглядывает его с ног до головы, будто Эд пытается толкнуть ему пирожки с пупочными катышками по сто баксов за штуку, и всё-таки вытягивает рукав. — Знал, знал. Мне бармен на следующий день позвонил. Тоже неприятный тип. Эд снова распахивает хлебалку от негодования — какой же Соболь мудак! Ни слова ему не сказал, крыса. Хотя на деле он не соболь и не крыса, а вонючий муравьед. Говноед он, вот он кто. — И че, перезвонить сложно было? — обиженно спрашивает Эд, от эмоций так взмахивая рукой, что едва не заезжает ей по сыркам. Такого он бы себе не простил. — Писька отвалилась бы? — Мне это неинтересно. Без обид, но я не встречаюсь со всякими… — Он не заканчивает свою мысль, вместо этого еще раз окидывая его многозначительным взглядом. Вот тебе, блядь, и ангелочек — обычная снобская задница. Эд стискивает зубы и сжимает кулаки, кое-как сдерживаясь от того, чтобы не испортить красивое лицо парой фингалов. В груди клокочет злость, кусачьим пламенем поджигая внутренности — всё в Эде кипит. Но злится он не на говнюка, а на себя: втрескался, сука, в хрен пойми кого. — Думаешь, если рожей вышел, то ты лучше других? — выплевывает он тому в лицо — их разделяют долбанные сантиметры, бутылка йогурта не пролезет. — Вот опять, — хмыкает тот, сужая глаза — точно рысь, готовящаяся к прыжку. — Лукизм. — Че? — Хуй в очо, — огрызается парень и, осторожно отодвинув Эда от себя, идет к кассам — у него в руке коробка с шоколадным молоком. Видимо, так и не смог выбрать себе сырок. Хуже всего то, что Эда, несмотря на злость, по-прежнему к нему тянет — и даже сильнее, чем раньше. Он залипает на стройные ноги, обтянутые кожаными штанами, а затем хватает с полки первое попавшееся — обезжиренный творог — и топает за рысью. В тишине магазина платформы бухают, совпадая с тяжелыми ударами сердца. — Пакет нужен? — уточняет кассирша у парня, улыбаясь — тоже растаяла от симпатичной мордашки. — Нет, спасибо. — Семьдесят три рубля. — Карта. Спасибо. Рысь, с пренебрежением косясь на Эда, прикладывает карту к терминалу, а после сует молоко под мышку и улепетывает к выходу. — Пакет нужен? — обращается кассирша уже к Эду, и далеко не так дружелюбно. Ну да: татуировки на лице редко впечатляют женщин за сорок. Возможно, надень он повязку в горох и накрасься фиолетовыми тенями, это бы вызвало у нее больше благосклонности, но Эду такое не идет. Хотя кто знает: он не пробовал. — Пакет для пачки творога? Ага, дайте десять. Несмотря на явный сарказм, женщина меланхолично отсчитывает пакеты. — Да не нужны мне пакеты, — рычит на нее Эд. — Так нужны или не нужны? Я уже пробила. Эд смотрит на дверь — такими темпами парень точно свалит. Впрочем, если уж сама судьба постоянно их разводит, значит… судьба. Он никогда не был силен в метафорических выводах. — Ок, давайте свои пакеты. — У него как раз мешки помойные закончились: будет, куда складывать всю свою ебаную жизнь. Когда он выходит из магазина, шурша пачкой развевающихся на ветру полиэтиленовых медуз, рыси уже нет. Ну и ладно, попутного ветра ему в сраку, пусть ищет не «всяких там», а каких-нибудь особенных ебарей. Эд повидал таких смазливых парнишек в клубе: находят себе богатых папиков, сосут из них все соки, а потом переключаются на следующих. Нет, они, конечно, не шлюхи — западают не на пухлый кошелек, а на успешность и авторитет. Как же. Эд зло пинает сугробик, заботливо сложенный местным дворником, и топает к своему подъезду. Людей на улице почти нет: в такой час все либо уже ушли на работу, либо пока спят. Еще пару часов, и на площадку мамочки выкатят коляски — двор наполнится детскими воплями и Эду дорога сюда будет закрыта, если только он не хочет косых взглядов и обвинений в сатанизме. У лифта его ожидает очередной сюрприз: рысь стоит и остервенело жмет на кнопку — аж кисточки на ушках покачиваются. Заметив Эда, у которого от неожиданности аж все пакеты выпали, он громко стонет: — О че-ерт! Не пресле-едуй меня. — Ты охуел? Я здесь живу, ваще-то. Эта новость слегка выбивает собеседника из колеи: тот недоверчиво щурится, облапывает взглядом так, словно у Эда на лбу где-то выбит номер хаты, и опять жмет на кнопку. — Квартира и этаж? — Тридцать семь. Восьмой. А ты хули тут делаешь? — То же, что и ты — живу. Свою квартиру говорить не буду, ты же псих. Они соседи? Выкуси, судьба ебучая! Естественно, Эд не прыгает на месте от счастья, но улыбки (которая со стороны наверняка выглядит, как оскал) не сдерживает. И, чтобы не терять достоинство, совсем недавно поднятое с пола, говорит: — Да сдался ты мне, блядь. Понял уже, что ты яйца выведенного не стоишь. — Выеденного. — Че? — «Не стоит выеденного яйца» — выражение звучит так. Выведенное яйцо — это птенец. Или товар, если его из продажи вывели. — Еще и зануда. Со звучным «дзынь» лифт открывает свои двери — Эд жестом пропускает парня, а затем заходит следом. Кабина маленькая, метр на метр, поэтому рысий запах чувствуется остро: хищный, но такой родной — одно семейство ведь. — Тебе какой? — уточняет Эд, жмакнув кнопку рядом с цифрой восемь. Парень, однако, качает головой. — Ой, блядь, ну и иди на хуй. Кажется, Эд еще не до конца осознает, что находится рядом с тем самым человеком, о котором думал целый месяц. Каждый день, каждый час, каждую минуту он о нем вспоминал. Утром, когда просыпался — вечером, когда ложился. Когда мылся в душе, ел, сидел на планерке, ехал в метро. И когда дрочил, естественно. И даже сейчас, хоть парень и раздражает, Эд немного возбужден: рефлекс уже выработался. Лифт плавно тормозит, но двери не открываются, и ребята тупо стоят в узком пространстве, как две последние спички в коробке. — Лифт встал, — сообщает рысь очевидное. «Главное, чтобы у меня не встал», — думает Эд, но вслух произносит другое: — Да ты че, вот эт наблюдательность. — М-м-м, ты умеешь такие длинные слова произносить. — Какой хуй, такие и слова. Парень фыркает, пытаясь скрыть смешок. Пусть тот и мразь, конечно, а красивая: идеальный овал лица, губы пухлые — не факт, что свои. Брови такие ровные, что можно рельсы для поездов сложить, глаза мрачно-синие, с примесью серого: что-то среднее между морем в шторм и грязной жижей, которая утекает в сток во время дождя. Лифт с места не трогается, и Эд всё-таки жмет на кнопку вызова диспетчера — и получает целое ничего. Он жмет снова, затем еще раз — и опять от жилетки рукава. Впрочем, ничего нового, Эд застревает третий раз за этот месяц. — Телефон есть? — устало вздохнув, спрашивает рысь. — Я с собой не брал. Эд ныряет в задний карман — и находит хуй из карамели, неизвестно как не выпавший во время сна. Хмыкнув, достает его и протягивает парню: — На вот, лососни тунца. — Сувенир с работы? — угадывает тот, не пошевелившись. — Нет уж, мой рот заслуживает лучшего. — Ага, хуя какого-нибудь стареющего жиробаса, который купит тебе сумку от Луи? Плавали, знаем. — Что ты вообще обо мне знаешь? — Он вспыхивает моментально, щеки наливаются румянцем. — Закрой рот, пока зубы целы. — Ну давай, хуярь. — Эд скалится, открывая лучший обзор на грилзы — о них кулак можно сломать. Ну, палец точно. — Жопа загорелась, потому что я прав. — Думай что хочешь. Телефон находится в другом кармане — но оказывается бесполезным куском пластика в металлическом корпусе: зарядка села. Эд не шибко поклонник гаджетов, и по большому счету ему по хуй, ходить со средством связи или нет. — Села мобилка, — объясняет он рыси. Тот закатывает глаза, словно Эд не телефон забыл зарядить, а просрал все ресурсы страны, обменяв их на мандаринку. — Может, представишься хоть? — Крид. — Ты че, из аниме? — Это сценический псевдоним. — Ты стриптизер? Что ж, это многое объясняет: и гонор, и отличную фигуру, которая легко угадывается под мешковатой толстовкой. И с характером всё ясно: он поганый у всех танцовщиков, которых Эд знает. — Ты что, крейзи? — устало вздыхает Крид, но на вопрос не отвечает. Лампочка мигает под потолком, и тот ежится и будто теряется. — Нажми еще раз. Эд снова долго давит на кнопку, но либо та не работает, либо диспетчера попросту нет. Застрять в лифте — всё в стиле американских ромкомов, где через пару часов они должны проникнуться друг другом и влюбиться. А если фильм с рейтингом выше R, то и потрахаться. Даже жаль, что они не в фильме: Эд последний раз трахался черт знает когда. Часов у них нет, поэтому время словно перестает существовать. Может, они стоят в лифте десять минут, а, может, и час. Периодически Эд пытает удачу с вызовом, но в итоге это ему надоедает, и он просто съезжает по стене на пол. — Не хочу тебя огорчать, но там нассано, — бросает Крид сверху вниз, хотя в его взгляде мерещится зависть: наверно, и у самого ноги затекли уже. Или сам хочет ссать. — Не мокро. — Это лифт. Тут всегда нассано. — Ты нассал? — Нет! — не то удивляется, не то возмущается он. — Значит, не нассано, — заканчивает Эд, откидываясь затылком на металлическую стенку — холодная. По полу тоже сквозняк, но это плюс: как минимум, они точно не умрут от нехватки воздуха, как в фильмах ужасов. И фильм другого жанра. Крид, видимо, растеряв аргументы, замолкает — и минуты опять тянутся жвачкой в полной тишине. Лампа опять мигает, а он будто бы нервничает: переступает с ноги на ногу, перекладывает коробку с шоколадным молоком из одной руки в другую, поправляет волосы, теребит торчащие ушки. Ну точно ссать хочет, нервный такой. — Ты Эдик? — спрашивает он наконец, вероятно, устав молчать. — Вроде бармен так сказал. — Я Эд, — поправляет тот, рассматривая собеседника из-под полуприкрытых век. — Но можешь называть как хочешь, мне пох. — А в клубе тебя как называют? — Так и называют — Эд. Ваще типа есть псевдоним Скруджи, я под ним музло пишу. — Ты пишешь музыку? — недоверчиво. — И какую? — Да разную. Биты всякие, лирику сопливую тож могу. Продаю ее певунам всяким, считай, основной мой доход. Крид жует губы, снова мнется, словно не решается что-то сказать, но в итоге так и не пересиливает себя. Жмет истерично на кнопку и, разозлившись из-за отсутствия реакции, в сердцах пинает двери. — Э, слышь, — рычит на него Эд, — щас как полетим вниз, на хуй, и всё, пизда. — Э, слышь, — Крид пародирует его, причем рычание удается ему на удивление неплохо, — ты учебники в школе не открывал? Хотя куда тебе. Сразу после этих слов лифтовая лампа начинает мигать сильнее, а потом и вовсе гаснет с концами — их накрывает куполом темноты, даже из щели между дверьми нет полоски света. — Черт, — тут же отзывается Крид, резко перейдя с рычания на писк. Затем прочищает горло и добавляет ровнее: — Давно пора было эту лампу сменить. Непонятно, на что уходит коммуналка. Эд поднимается с пола, стараясь держаться подальше от Крида: в темноте приходится ориентироваться лишь на звуки, но дышит тот шумно, обеспокоенно. Неужели этот красивый мальчик боится темноты? От мысли об этом что-то в груди сжимается до размера патрона, которым хочется застрелиться — жаль, пистолета нет. Похлопав себя по карманам куртки, Эд находит лишь ключи с брелком-фонариком и, включив, освещает небольшой участок лифта. — Да уж, это нас спасет, — дрогнувшим голосом произносит Крид, жмущийся к дальней стенке. Он обнимает себя руками, как будто ему холодно, хотя в лифте дует только по ногам, а так жарко. Эд расстегивает куртку, запоздало вспоминая, что надел сегодня ту самую футболку с рысьей физиономией. Что ж, главное — не направлять фонарик себе на грудь. — Как тя рили зовут? Без стриптизерских прозвищ. Ответа не следует, и Эд, раздраженно цокнув, пытается нащупать диспетчерскую кнопку — но попадает аккурат по чужой руке. На автомате накрывает ее своей и ощущает... дрожь. — Так, тих-тих, — неловко утешает он, поглаживая трясущиеся пальцы. — Че, темноты боишься? — Да просто бесит всё это. — Крид вытягивает свою руку и, судя по темному силуэту, пихает кисть в карман толстовки. — Застрял в лифте с кентом, похожим на сатаниста. — Который к тому же преследующий тебя маньяк, — подначивает Эд, и Крид издает что-то похожее на скулеж. — Да шуткую. Ок, я в натуре слегка двинулся на этой почве, но с рассудком пока дружу. — Когда мне тот бармен позвонил, я сначала подумал, что это какой-то пранк. Я в клубе был… не знаю, минут десять? — Ты был на танцполе ровно два трека, — хмыкает Эд. Под рукой вдруг ощущает что-то мягкое и понимает: хвост. Не его собственный, гладкий и длинный, а толстый и пушистый — а еще короткий. Осторожно проводит по нему костяшками пальцев, а вслух продолжает: — Я сам охуел, веришь-нет. Меня мужики раньше никогда не цепляли. — Ну конечно. Будешь говорить мне, что я особенный, что я не как все, а уникальная снежинка в этом холодном мире, — нудит рысь, и Эд в отместку сжимает в кулаке его хвост — тот дергается, но не вырывается. — Эй, руки убрал! — Не уберу, пока ведешь себя, как долбоеб. Я ж искренне говорю. — Ладно-ладно, влюбился с первого взгляда, очень сильно верю. Жду предложения руки и сердца. — Мы в России живем, тут так нельзя. Но ваще хули б нет, как говорится, стерпится-слюбится. Куплю те фартук в цветочек, будешь мне борщи варить. Крид громко смеется и опаляет горячим дыханием — стоит так близко. Смех у него нервный и хвост подрагивает под пальцами, так что Эд направляет фонарик в зеркало, чтобы через отражение было больше света. Полумрак, но хоть не темно, как в жопе. В таком освещении лицо Крида кажется совсем бледным — как статуя. Его и правда словно высекли из мрамора, внимательно, с большой любовью. Скульптор выверял каждый жест, каждый удар по киянке, шлифовал «кожу» до безупречной гладкости, для кисточек на ушках использовал настоящий мех. Хотя сейчас его ушки не вызывают ассоциаций с диким животным — они прижаты к голове, как у испуганного котенка. — Пиздец, у меня в башке щас такая дичь творится, — признается Эд смущенно и чувствует, как горят щеки. — Смотрю на тебя, а там… типа как мартышка бьет в тарелки. — О боже, — бормочет Крид, отворачиваясь. — Заткнись уже. Что на уме, то и на языке. — Тя искренность бесит? — Я к ней не привык. — Он в который раз давит на кнопку, попадающую теперь под импровизированный софит, а Эд агрессивно сражается с желанием его обнять. Из них двоих Крид куда больше напоминает кота, да и какая же он рысь, когда у него даже взгляд котячий — из-за слегка косящих глаз. Что это, блядь, за человек, которому даже косоглазие идет? — Ты косой, ты в курсе? — выдает Эд, хотя, вообще-то, хотел сказать какой-нибудь комплимент. Но комплименты не по его части, вот Арс могёт, он бы придумал. — Не так, шоб один на вас, другой на Кавказ, но типа вот. Но тот почему-то не злится, а, наоборот, смеется — во второй раз, и в груди опять теплеет. Приходится сдерживать себя, чтобы не замурчать. — О боже, — отсмеявшись, произносит Крид, — в мире хоть кто-то флиртует хуже тебя? — Ага, моя бывшая. Она как-то при мне начала клеиться к подруге, шоб подогреть наши отношения. — Ну, это имеет смысл… — А терь они живут вместе и воспитывают ребенка. — А. — Ага. Кризис ориентации типа, все дела. Но я не в обиде, хули, мы и щас заебись общаемся. — Я правильно понял, что твоя девушка ушла от тебя к своей подруге? — уточняет недоверчиво. — И ты на нее не в обиде? — Прально. Ирка всегда была с придурью, кто ж знал, что она окажется лесбухой. Никто не виноват. — Ты святой. Эд прикусывает язык, чтобы не ляпнуть в рифму «А ты косой», и в этот момент динамик разражается хрипами. Крид вздрагивает и на автомате прижимается к нему — Эд, выпустив его хвост, механически приобнимает парня за пояс. — Слушаю вас, — звучит из панели низкий, прокуренный женский голос, из-за шумов кажущийся загробным. — Здрасьте! — Не отпуская Крида, Эд наклоняется к микрофону. — В первом подъезде лифт мелкий застрял, час тут уже кукуем. — Поняла, ожидайте, — и вновь все глохнет. От испуга Крид буквально впечатался в него, совсем забыл про личное пространство — и теперь осторожно отстраняется, будто бы ничего не было. — Извини, — бормочет он, пытаясь слиться со стеной. Эд тоже отступает, чтобы не стеснять его лишний раз, и направляет фонарик наверх, а то светить им на ноги — такая себе полезность. — Ниче, расслабь жопу, нас щас вытащат отсюда. Пойдешь домой, разучивать свои стриптизерские танцы. — Да не стриптизер я! Я… да никто. — Это как? — Пишу песни для других. И сам пою немного, так что, можно сказать, певец. Вроде. — В огороде, блядь. Что значит «вроде»? — Сейчас пну тебя! — Он действительно пихает его носком кроссовка по щиколотке — удивительно, как в темноте попал. Его правое ушко подергивается от недовольства. — Значит, что я нигде не выступаю. Только выкладываю треки на всяких сайтах, анонимно. — А че так? Музло говно? — Да нет же! Просто… парень против, — договаривает он скомканно, словно пожалел о своих словах раньше, чем произнес их. — Забей, тебя не касается. С одной стороны, Эд рад, что Крид гей — хотя кто бы сомневался, конечно. С другой стороны, Эд вообще не рад, что у того уже есть парень, даже если с тем проблемы. Мама всегда говорила, что на чужом несчастье счастья не построишь, буги на костях какие-то. — Слушай, я не… психолог там какой, но если хочешь высказаться, то я послушаю, возможно, скажу че, — осторожно предлагает он, и в самом деле желая помочь. Не свою личную жизнь наладить, так хоть чью-то. — Пока нас из этой консервной банки не выковыряли. — Нет, не хочу. Это личное. *** Время как пружинка-радуга: то растягивается, заставляя от скуки проигрывать в голове всю дискографию Эминема, то сжимается, когда Эд урывками рассматривает Крида. Тот то ли не замечает, упрямо глядя в одну точку на стене, то ли делает вид, что не замечает, но смотреть на него всё равно неловко — как влюбленный школьник, ей-богу. А потом фонарик, заказанное с АлиЭкспресса чудо китайской промышленности, садится — предсмертно мигает и вырубается. Эд снова устало сползает жопой на пол, и на этот раз, судя по шороху, к нему присоединяется Крид. — Егор, — неожиданно говорит тот и поясняет: — Мое имя. — Типа ты обычный русский парень Егорка? Который ехал через реку, и там его рак за жопу укусил? — фыркает Эд, вытягивая ногу и случайно натыкаясь ей на Егора. Тот опускает руку ему на щиколотку, некрепко сжимает, поглаживая горячими на контрасте со сквозняком пальцами. — Во-первых, то был Грека. Во-вторых, его цапнули за руку, а не за жопу, но твой вариант пикантнее. — Не особо шарю, у меня в детстве были украинские скороговорки. Летів горобчик, сів на стовпчик, прибіг хлопчик — утік горобчик. — «Горобчик» же никак не связано с гробами? — Нет. — Эд ржет, трясясь всем телом, кроме ноги — прилагает все усилия, чтобы не пошевелить ей и не спугнуть чужую теплую руку. — Это воробей. Типа летел воробушек, сел на столб, мальчик прибежал — воробей съебался. Вольный перевод. — Как жизненно. — Ага. Прям как я в клубе, когда рванул на танцпол, а ты уже по съебам. — Я хотел остаться, правда. Но парень не любит, когда я где-то без него тусуюсь, а сам он в таких местах… не бывает. — А твой парень не охуел? Без обид, канеш, но ощущение какое-то такое. Егор опять смеется: он всегда почему-то смеется, когда Эд меньше всего ожидает услышать его смех. Возможно, это первая стадия какого-нибудь психического расстройства — всем им дорога в дурку. Не зря Эд об этом думает который раз за последние дни. — Всё непросто, Эдик. Мы с ним очень давно, столько раз расставались… Да и сейчас расстались вроде, — «в огороде», — но это до первого пьяного звонка. — Любишь его? — Повторюсь — всё не так просто. Любовь не молоко в холодильнике: либо есть, либо нет, — рассуждает он, поглаживая подушечками пальцев выступающую косточку на лодыжке. — Она переживает перепады. Взлеты, падения, разочарования, принятие. Много всего. — Да говно у тебя какое-то, а не любовь. С человеком должно быть хорошо, а если он тебе всё подряд запрещает, то на хуя он нужен ваще? Жизнь и так срака бегемотья, так еще и самому в нее лезть глубже? Да ну на хуй. — Какая интересная у тебя философия. — Хочешь, честно скажу? — У тебя иначе и не выходит. — Смотри, Егорка, ты красивый пиздец. Сам знаешь, не дебил. Да, не дебил, точно, мозги есть. Чет поешь там, так что даже если говно — стараешься, значит, и амбиции есть какие-никакие. Выходит, ты стопроц заслуживаешь большего, чем какой-то мудак, который тя контролит. Где-то над потолком раздается громогласно «О-о-о», а после врубается «Рюмка водки на столе». Через толщу бетона слышится приглушенно, будто Лепс поет из-под подушки. — У кого-то Новый год начался, — вздыхает Егор. — На день раньше. Наверно, он не хочет размусоливать на тему своей личной жизни, так что ухватывается за возможность повернуть разговор в другое русло. Эд понимающе спрашивает: — Думаешь, сколько времени? Полдень? — Не знаю, час-два... Я темноты боюсь, — невпопад. — С детства. Почти никогда свет не выключаю, даже сплю со светом. — Бедняга. Хочешь, обниму тебя? Без грязи, рот на район ставлю, шо лапать не буду. — Ну, раз рот на район ставишь… — посмеивается Егор, а затем пересаживается, ощупывает всё руками — чуть не заезжает ладонью Эду по ширинке — и в итоге кое-как усаживается между его разведенных ног. Лодыжку обжигает холодом, но это небольшая плата за то, как Егор откидывается спиной ему на грудь. — Представь, лифт откроется, а мы сидим. — Да по хуй. — Эд перекидывает руку через его плечи, ощущая, как где-то в районе запястья бьется чужое сердце. — По хуй. Он так давно не обнимал кого-то дольше секунды — дольше короткого касания, позволенного при скучном «привет» и привычном рукопожатии. Трахаться — круто, но когда кто-то замирает вот так в твоих объятиях — это гораздо интимнее. Музыка наверху стихает до едва слышной, и теперь не разобрать толком: то ли Артур Пирожков, то ли Катя Лель. Эд обожает своих ебанутых соседей — они всегда вносят разнообразие в его пресную жизнь. — Что я делаю вообще, — устало ворчит Егор без вопросительных интонаций, укладывает затылок в сгиб шеи Эда — Эд не против. — Утром и представить себе не мог, что буду обниматься с каким-то парнем в лифте. — Я умею вызвать доверие у людей, это моя суперспособность. Еще пара часов, и мы поженимся, отвечаю. Кажется, Эд упирается задницей в лежащий рядом пластиковый край творожной упаковки, но ему всё равно — слишком хорошо. Он обхватывает Егора и второй рукой, закрывая в кокон. В чем-то он даже понимает его парня: такого действительно хочется запереть и не выпускать никуда. — Напоминаю, что мы в России. — Напоминаю, шо законодательство не запрещает надеть кому-то на палец кольцо от пивной банки. — Как романтично. — Я такой. Какое-то время они сидят в тишине. Егор сползает ниже, щекоча кисточкой ушка нос — и Эд ловит кончик губами, слегка тянет, вновь вызывая переливистый смех: — Что ты делаешь? — Жру тебя, — выпуская ушко изо рта, отвечает Эд. — Проверяю, реально ты такой сладкий, как кажется, или нет. — Ты перебарщиваешь. — Сорян. А спой что-нибудь из своего, тогда не буду тебя заебывать. Егор от этой внезапной просьбы тушуется, возится в объятиях, но после длинной паузы всё-таки затягивает негромко: — Детка, я влюблен. Не беру твой телефон, ты же знаешь, я с другой. Забывай меня, всё. Наше время не пришло, наше время не пришло… Эд присвистывает: реально неплохо. Сам он такое не слушает, но загнать на радио вообще без бэ — будет хитяра. — Что думаешь? — выводит Егор из раздумий, неправильно истолковав его молчание. — Плохо? — Не, супер. Рифма не фонтан, но если наложить на нужное музло, поработать с аранжировкой — заебись будет. Если хочешь, я тебе помогу, у тебя же какие-то демки есть? — Фортепианные. — Ебать, ты че, Моцарт? Ладно, с этим тоже помогу, захуярим тебе минус будь здоров. Можешь с ней у нас выступить, мы каждый четверг устраиваем свойский вечер, где наши педики местные поют. Глянешь, как зайдет. — Я… — Сейчас лифт поедет, — внезапно шуршит из динамика, и Егор вскакивает так быстро, что чуть не наступает Эду на ноги. Сколько раз Эд застревал в лифте — впервые он так сильно желает, чтобы тот не починился. Да, его начинает рубить в сон, а еще ссать хочется, но, черт, ему так хорошо с Егором в этом вырезанном куске мира… Но лифт и правда трогается с места, а вскоре снова тормозит, двери открываются — разъезжаются, как врата в ад. Кабину заливает светом — глаза режет; Егор морщится, отворачиваясь, Эд тоже пытается проморгаться. Когда он встает, прихватив пачку творога, и выходит вслед за Егором, всё происходящее кажется ему каким-то ненастоящим. Слишком яркое, слишком светлое, контрастное, как в западных старых мультиках. Эду больше нравятся советские — те, что в мягких приглушенных тонах. — Пожалуй, пойду по лестнице, — шепчет Егор, потирая веки. Когда он открывает их и сквозь пальцы смотрит на Эда, то вздыхает как-то совсем печально: — Как ужасно я тут вышел. Эд непонимающе озирается по сторонам, а потом кидает взгляд на свою футболку и всё понимает. Улыбается кисло, застегивая куртку. — Ну, больше она мне не нужна, я ж тя нашел. Кто ж знал, шо ты всё это время был так близко. — И куда ты ее денешь? — Егор зеркалит его улыбку, но его красивому лицу она не идет — такие только для картофельных еблищ типа Эдова. — Буду в ней дрочить, канеш. Сяду перед зеркалом и, глядя на нее, буду наяривать… Хотя я так каждый вечер делаю. — Дурак. — Номер свой дашь? — Тебе записать его некуда. — Запомню. — Как-нибудь в другой раз, — обещает Егор, а потом, подмигнув на прощание, накидывает капюшон и идет к лестнице. Неожиданно обернувшись у двери, он просит: — И, пожалуйста, давай всё, что было в Вегасе, останется в Вегасе. *** Эд просыпается ближе к ночи уверенный, что дневное происшествие ему приснилось. Антон прав: он совсем помешался на Егоре, даже если зовут его вовсе не Егор — хотя имя ему подходит, садится как влитое. Тут либо Егор, либо Адриан, третьего не дано. Он дергается в постели от страха, что проспал работу и смену в клубе, и тут же расслабляется: у него заслуженный выходной. Такие дни случаются у него так редко, что Эд отвык отдыхать — и первые минут пять залипает в потолок, не зная, чем себя занять. Соседи сверху фальшиво горланят «Алкоголичку», хотя в случае с этой песней надо сильно постараться, чтобы исполнить ее плохо. Телефон как раз зарядился, так что Эд, посмеиваясь, заказывает большую Пепперони и звонит Антону, который наверняка пока не спит. — Да? — отвечает тот через три гудка, весь запыхавшийся, как после пробежки. — Эд, ты не вовремя. — Бля, ты с Арсом? — Я буквально в нем. — На фоне слышится раздраженное «Я его уволю!», а затем смачный шлепок и сдавленное ойканье. — Что-то срочное? — Да мне тут такой пиздец приснился, хотел рассказать. Сон рили как настоящий, уже сомневаюсь в своем рассудке. И я… Его речь прорывает глухое «Дай мне», а спустя пару секунд шорохов из динамика раздается Арсово: — Что там у тебя случилось? Надеюсь, ты сломал себе жопу или у тебя умерла рыба, иначе я пошлю тебя на хуй. — Ты ж должен валяться с похмельем, а не на члене Шастуна скакать. — Тебя спросить забыл. Так что у тебя там? — Мне приснился Егор. То есть мне приснилось, шо та рысь — это Егор, и типа он живет в моем доме, и мы застряли в лифте… — Ясно. — И гудки. Арс тупо бросил трубку, не захотев слушать про душевные страдания Эда. Как будто он так часто жалуется! Кинув телефон на кровать, Эд встает и, раздраженно подтянув розовые семейники в сердечко (лень было копаться в ящике, так что надел первое попавшееся), плетется на кухню — попить сока. Крепкого сорокоградусного сока, в простонародье зовущимся «отверткой». Обычно Эд не бухает в гордом одиночестве — у него для этого есть Антон, но теперь Антон предпочитает жидкости белкового содержания, так что приходится справляться самому. Хуево, что из друзей у него забивший на него друг, собственный начальник и бывшая. Собаку завести, что ли. Рыба в аквариуме игриво выпучивает глаза, так что Эд, умилившись, кидает ей щепотку корма — что за очаровательное создание. Жаль, не выебать, так бы лучше людей была, в натуре. На кухне его встречает гора грязной посуды в раковине, состоящая исключительно из кружек: еду он предпочитает в контейнерах, которые можно сразу выкинуть. Эд меланхолично смотрит на гору, гора — на него. Молчаливую битву взглядов прерывает звонок в дверь: ничего себе, как охуенно стала работать доставка Империи Пиццы. Обычно час везут, и то если не решают посидеть-попердеть посреди дороги. Эд с ходу открывает дверь, но на пороге не доставщик. Там Егор, тот самый Егор, в одной руке которого кальян, в другой — шланг от кальяна. В подъезде это выглядит так сюрреалистично, что Эд раздумывает звякнуть еще разок Антону и попросить отвезти себя в ближайший психдиспансер. Точно пора. — Не был уверен, дома ли ты, — говорит Егор смущенно. — Ты не против внезапных гостей? — Я дал ебу или ты пришел с кальяном? Егор плавно съезжает взглядом ниже, рассматривая голый Эдов торс и задорные семейники, и медленно отвечает: — Я пришел с кальяном. А я дал ебу, или ты стоишь в розовых трусах в сердечко? — Стою в розовых трусах в сердечко, — надеясь, что не стал от смущения одного цвета с трусами, бубнит под нос Эд и отходит от двери. — Добро пожаловать, но у меня срач. Он немного лукавит: да, чутка полки запылились и на стуле навалено вещей, но в целом у него порядок — даже фантиков и бутылок из-под колы нигде не валяется. Можно было бы диван заправить, конечно, но для такого предупреждать надо о своих визитах! А так у него вполне себе порядок. Однако Егор, скинув кеды в коридоре и пройдя в комнату, критически выдает: — Вижу, — и затягивается дымом, эффектно запрокидывая голову. Эду становится стыдно, причем не столько за срач, сколько за то, что он этот срач не замечает. Поэтому он молчит — рассматривает рысьи ушки без помех в виде капюшона. Хвостик из джинсов тоже торчит: реально короткий, пушистый такой. Егор, заметив его взгляд, разворачивается к нему лицом. — Прекращай, это неприлично, — бормочет он, краснея. — Для моего вида это нормально. — А че ты стесняешься? Это ж не хуй: короткий — ну и ладно. — Кстати о хуях, — Егор опять затягивается, выдыхает дым колечками, растягивая паузу — Эд раздраженно забирает у него шланг и вдыхает сам. Непрямой поцелуй через мундштук. — Не знаю, как спросить… Ты сегодня говорил про бывшую девушку, да? — Да, Ира ее звать. — То есть ты бисексуал, выходит? — Ты приперся посреди дня ко мне с кальяном, чтоб спросить, по мужикам я или по бабам? — ржет Эд. — Блядь, ты лучший, без шуток. Но мне точно надо выпить, — и идет на кухню. Егор за ним не следует, а просто повышает голос, чтобы было слышно в пределах маленькой квартиры: — Во-первых, уже вечер. Во-вторых, я серьезно! Насчет себя я давно определился, а у тебя нет с этим проблем? Не то чтобы Эд совсем не рефлексировал на тему того, что влюбился в мужика — но поковырялся в носу и пришел к выводу: по хуй. Думая об этом, он моет две чашки, от души плескает в них водки и заливает все апельсиновым соком. Кроме этих двух напитков богов, в холодильнике у него мышиное кладбище — даже закусить нечем, творог он сожрал перед сном. Ладно, не рюмками хлещут, так что нормально. Он возвращается с чашками в комнату и, вручив одну Егору, расставляет всё по полочкам: — Проясним. Нравились мне мужики раньше? Не, никогда. Может, разок подрокал на гей-порнушку по приколу — и всё, никаких влажных фантазий. Нравишься ли мне ты? Да, факт. Ты пизда заносчивая, это тоже факт, но меня к тебе тянет. Думаю ли я о девках щас? Нет, потому что думаю о тебе. — И что, ты вот так с ходу готов встречаться с парнем? — Егор прищуривается, вновь затягиваясь — дыхалка у него роскошная. Хотя у Эда тоже ничего должна быть, особенно как курить бросил. Он забирает шланг и проверяет это на деле: от глубокой затяжки пальцы слегка немеют, а в голове становится будто бы легче. Выдохнув дым в чужое красивое лицо, он признается: — Пиздец как готов, Егор, пиздец как. — А твои друзья? Родители? Они ничего не скажут? — Я тя умоляю, у меня все друзья либо педики, либо лесбухи, я днем с огнем гетеро не разыщу. А родители… отцу ваще поебать, а маме важно, шоб я не кололся и не синячил в глухую, а кого я люблю — неважно. — Неважно? — Ну, в смысле девушку там или парня. Если я скажу, что втюрился в водопроводную трубу или, вон, в рыбу, — Эд кивает в сторону аквариума, — то она будет волноваться, ясен хуй. — Понятно, — задумчиво заключает Егор и, сняв крышечку калауда, копается щипцами в углях. — Штаны надень, пожалуйста. *** Егор красивый. Красивый, когда затягивается дымом, когда ест пиццу, когда пьет водку, когда сидит за компом и когда стоит за синтезатором. Он настолько красивый, что всё им сделанное тоже выходит красиво — да он и ссыт, наверно, как-то по-особенному. А уж как срет — так вообще искусство, сто процентов. Эд залипает на него весь вечер и всю ночь, буквально не способен оторвать взгляд — отвлекается, лишь когда вливается в работу над его демками, и то ненадолго. Мурчать он, подвыпивший и разнеженный от чужой близости, начинает уже через пару часов — и так и продолжает до утра. Предрассветные сумерки органзовым платком прикрывают небо, воздух по-пустынному сухой от батареи — дышать нечем, но Эду и не надо. Он задерживает дыхание, приобнимая Егора за плечи со спины, пока тот сидит за компом и повышает-понижает басы в треке, алкогольно и бездумно. Егор не дергается, не скидывает его руки — и Эд решается вдохнуть. Он немного пьян, совсем чуть-чуть: когда кажется, что море по колено и хочется любить весь мир. В комнате пахнет малиновым дымом, от волос Егора пахнет мятным шампунем. — Ты мне нравишься, — шепчет Эд ему на ухо. — Сильно. Он целует мочку, переходит ниже, на шею, прижимается губами к истерично бьющейся венке — пульс лихорадочный, но в жар бросает почему-то Эда. Егор спокоен, замер статуей, чашка в его руке тоже замерла, и даже апельсиновая гладь не колышется, словно превратилась в лед. — Эд, не надо, — отмирает он, дергается, когда Эд прикусывает мыльно-солоноватую кожу на сгибе шеи. Принимал душ в спешке? — Слишком рано? — Слишком «не стоит», — Егор разворачивается на стуле, смотрит снизу вверх, как котенок, и в полумраке настольной лампы его глаза кажутся чернильными — вот бы выкачать из них и забить себе еще одну татуху. — Я же в отношениях. — Ты ж сказал, шо вы расстались. — Всё не так просто. — Да хули не так просто-то? — Эд отстраняется, отталкиваясь от стула — тот отъезжает, спинкой врезаясь в край столешницы. — Окей, да, это я о тебе месяц думал, для тебя всё внезапно, ок. Давай сходим в кино или там лобстеров поедим, я подарю тебе цветов, ты поломаешься, идет? Егор отворачивается, грустно глядя в окно, где за ситцевыми, подаренными мамой шторами небо всё белеет. У Эда ощущение, словно они с этим парнем нормально могут общаться лишь под покровом темноты. А ночью часы пролетают незаметно: теперь Эд не может вспомнить, что они обсуждали всю ночь. Музыку, наверно? Не затыкались точно — аж горло болит. — Мне надо подумать, хорошо? — предлагает Егор ласково, поднимая руку и касаясь его ушка, осторожно пропускает тонкую кожу между пальцев. В его голосе слишком много сомнений — в интонациях угадывается «прости». Эд думает о том, что лучше бы не выходил в тот день на смену в клуб, лучше бы поехал к Антону бухать и играть в ебучий «Детройт». Или нянчился бы с Демидом. Пацан клевый, он Эду нравится, они с ним близки по интеллектуальному уровню. Он мог бы поехать за продуктами, мог бы завалиться в какой-нибудь бар, мог бы просидеть всю ночь за треками или, на худой конец, выспаться — но нет. Неужели ебучая судьба столкнула его с Егором, чтобы тот его отшил? Неужели она столкнула его с ним второй раз, чтобы дать в итоге большое ни хуя? — Я чем-то не дотягиваю, да? — хмыкает Эд, упираясь ладонями в подлокотники кресла и наклоняясь так, что почти касается носом носа Егора — большеватого для его пропорционального лица, но всё равно идеального. — Пришел, чтобы проверить, гожусь я для тебя или нет? Егор издает неясный то ли скулеж, то ли писк, совсем не по-рысьи, а в следующее мгновение подается навстречу, срезает оставшееся расстояние между ними поцелуем. Это даже не поцелуй, просто толчок теплыми губами, слегка влажными и апельсиновыми на вкус. Эд охуевающе выдыхает и отвечает так резко, что сам за собой не поспевает: обхватывает лицо Егора ладонями, остервенело прижимается к его губам, в рот ему проталкивает язык, и всё как-то сразу, будто дорвавшийся до сосалок за гаражами подросток. Егор на вкус как водка с пиццей, как пицца с водкой, они стукаются носами, зубами, трутся по-кошачьи шершавыми языками — не от страсти, а потому что не могут подстроиться друг под друга, целуются в совершенно разных ритмах. Когда Эд промахивается и попадает Егору в уголок рта вместо губ, тот смеется и отстраняется: — Ужасно, — тепло говорит он. — Кошмар. — Сорян, я последний раз сосался с лучшим другом, пока дрочил ему. Месяца полтора назад. Егор охуевает, и Эд, пользуясь его заминкой, забирается к нему на колени — компьютерное кресло у него игровое, широкое, и они помещаются без проблем, только крутиться начинают. Голова у Эда тоже кружится, и водка тут точно ни при чем. — У вас секс без обязательств с этим другом? — осторожно уточняет Егор, будто боится задеть больную тему — но Эд ржет: какие уж тут драмы. — Не, я на нем проверял, гей я или нет. А он на мне проверял, гей он или нет… В итоге ему понравилось, а мне — ну такое. — Понятно, — Егор закатывает глаза, — а ну давай слезай с меня. Но Эд уже удобно устроился своей костлявой задницей на крепких бедрах — так легко не столкнешь. Он пытается снова поцеловать Егора, но тот вертит головой: — Я не шучу. Мне не нужно вот это «ой, я вообще не гей, ты просто похож на девчонку, я не такой, члены мне не нравятся». Я это проходил. — Со своим бывшим? — Да, Эд. Почти восемь лет нервотрепки, когда приходится ныкаться и притворяться «другом». И смотреть на его шлюх, одинаковых силиконовых кукол, с которыми он ходит днем — чтобы ночью, пока не надо прятаться, трахнуть меня. — Рысенок… — ошеломленно произносит Эд, поднимает его голову за подбородок, заставляя смотреть на себя. Но Егор отводит взгляд к окну; света всё больше, и его глаза перестают быть монохромными, наливаются синим. — Нет, правда, — он опять пытается его столкнуть, и теперь Эд уже сам слезает. — Я… Он женился. Давно, еще в январе… Год назад, считай. А мне недавно сказал. Поэтому мы и расстались. Эд злится: на этого мудака, на Егора, который позволил с собой так обращаться, и на себя — нашел себе, блядь, легкий вариантик для отношений. Он молча сжимает-разжимает кулаки и открывает-закрывает рот, не решаясь что-то сказать. — У тебя хвост пушится, — бросает Егор с кислой миной и, встав, идет к кальяну. Сворачивает трубку, поднимает колбу за горлышко. — Ты перезабивать? — с надеждой спрашивает Эд. — Я домой. Приятно посидели, спасибо за помощь с демками, но мне пора. Завтра… в смысле сегодня, Новый год, выспаться надо. — С кем празднуешь? — Эд так хочет, чтобы тот ответил «Один», ведь тогда его можно будет забрать с собой. У Арса квартира размером с футбольное поле, там точно хватит места для одной рыси средних размеров. — К друзьям еду. — Понятно. С Егором всё получается как-то сумбурно, он как плохой русский рэп — внезапный, самобытный, причиняет почти физическую боль, но приедается так, что выкинуть из головы не можешь. Пока он обувается, Эд держит кальян и лихорадочно соображает, как бы поставить между ними запятую, а не точку, или что там у них? Многоточие? Ну нет, это культовая группа нулевых. Щемит в душе тоска, сука. — Пососемся? — предлагает он. Егор, зашнуровывая кроссовок, пялится снизу вверх так, как если бы Эд предложил выйти во двор и ссаньем рисовать картины на снегу. Хотя он, если по чесноку, не против — с Егором он согласен на всё, кроме живодерства и просмотра «Отчаянных домохозяек», потому что это уже совсем жесть. — А ты не привык сдаваться, да? — Я битву с Орнштейном и Смаугом раз двести пытался пройти, без шуток. Два дня сидел. — А я так и не прошел, — вздыхает Егор и встает, принимает от Эда кальян и неловко топчется на месте. — Долго пытался, но сдался в итоге. — Вместе пройдем, хочешь? Я те помогу. Егор ломается так, словно Эд и впрямь надел ему кольцо от пивной банки на палец и предложил выйти за него, а не всего-то игрушку пройти. Наверно, ищет подтекст, а Эд ведь вообще без всяких там потайных днов… днев… донн… дней. — Ладно, как-нибудь, — всё-таки соглашается он после долгих раздумий, а потом толкает так и не закрытую входную дверь — и выходит в тускло освещенный подъезд. Закрывать за ним не хочется, прощаться не хочется так же, поэтому Эд тупо стоит и смотрит, пока парень не скрывается за углом лестничной площадки. Никто из них не говорит «пока». *** — Давай езжай к нам, — произносит Арс таким голосом, что становится ясно: он считает, что Эд нажрался ночью в сопли и словил белочку, в его случае — рысь. — Антон уже сварил глинтвейн. — Если тот же, шо он варил в общаге, то не пей его. От него отнимаются ноги. — Антон, Эд сказал, что от этого глинтвейна я не смогу ходить, — говорит Арс мимо динамика, на фоне шумит кухонная вытяжка. — Он же шутит? — Есть вероятность, — голос Антона тихий, прерывается каким-то бульканьем, но даже через него и «Джингл белл рок» слова разобрать можно, — что под этим глинтвейном я оттрахаю тебя так, что ты не сможешь ходить, но… — Блядь, — Эд морщится, — я, ваще-то, еще здесь! — Нет, — смеется Арс в трубку, — ты еще не здесь, а должен быть здесь. Приезжай, Руслан приехал, я вас познакомлю. Его как раз нужно выбесить, а то он уже двадцать минут ворчит, как дед. — Это кто из нас тут дед, — ворчит — на самом деле ворчит — кто-то на фоне. Эд представляет мощного мужика с бородой и пивным пузиком, хотя мозгом понимает, что Арс бы вряд ли позарился когда-то на такое счастье. — Давай, Эд, ждем тебя через час. — Арс, судя по звуку, то ли чмокает кого-то, то ли дает подзатыльник. — Твой подарочек ждет тебя под елкой. — Если это не мертвая шлюха, то не вижу смысла ехать. — Это мертвая шлюха. — Выезжаю. Эд кладет трубку и уныло вздыхает: настроение такое же, как и погода на улице — ниже нуля. Такси в Новый год хрен вызовешь, поэтому придется пилить сначала на маршрутке, потом на метро, и это с легким похмельем и тяжелой кучей подарков. Мысль остаться дома, нажраться в одно рыло и всю ночь смотреть из окна на чужие салюты кажется соблазнительной, но Эд не привык жалеть себя, к тому же соседи сверху продолжают праздновать: кажется, у них открылось второе дыхание и они перешли на «У губ твоих конфетный вкус». Эд всерьез начинает бояться этих людей, так что по-быстрому собирает все коробки и пакеты в спортивную сумку и выползает из квартиры. В этот раз к нему приезжает большой лифт — и, когда открываются двери, он видит Егора. В белом пуховике, белых штанах и белых кроссовках, тот выглядит не то как ангел, не то как большой сугроб. Немного помятый, но всё равно секси. — Нет, ты издеваешься. — Я? — Егор даже не удивляется, просто двигается ближе к стене, как будто в лифте мало места. Ушки у него скрыты под белой гондонкой, и это несправедливо по отношению к маленьким влюбленным котятам, коим и является Эд. — Не ты, эт я Вселенной говорю, — бормочет тот, заходя внутрь и нарочно вставая чуть ли не вплотную к нему. — К друзьям едешь? — Да. А ты что, сбежать из страны собрался? — Егор кивает на его сумку, а лифт, закрыв свои двери, начинает плавное движение вниз. У них так мало времени, максимум полминуты, если не случится чудо и они не застрянут опять. — Не, подарки, там толпа народу будет. Если хочешь, погнали со мной. — Он старается говорить ровно, но голос всё равно дергается на последнем слове, а сердце подпрыгивает к кадыку. — По-бырому, а потом к своим поедешь. — Давай. Это звучит одновременно с «дзынь» приехавшего лифта, и Эд думает, что ему послышалось — удивленно поднимает брови, но Егор только смущенно перевешивает рюкзак с одного плеча на другое и выходит из лифта. — Ты сказал «давай»? — Эд делает шаг к нему. — На моей машине поедем. Надеюсь, нас не остановят менты, а то вряд ли вся водка вывелась… — Егор смачно зевает и трет лицо рукой. — Вроде десять часов прошло, но хуй его знает. — Да ты не особо много бухал, иначе б мы уже потрахались. Егор закатывает глаза, но не отвечает, молча доставая из кармана ключи от машины. *** — Милый, подойди сюда. Мне кажется, твой глинтвейн сработал, — тянет Арс, стоя на пороге. На нем красно-зеленая шапочка с помпоном, а в направленном на Егора взгляде всё: шок, радость и сомнение в собственной адекватности, словно он видит Иисуса или хотя бы какого-нибудь апостола. На его футболке снеговик замер с таким же нелепым выражением лица. Футболка — подарок Антона, который тот купил в самый последний момент, Эд помогал выбирать. Тот зевает: в полуторачасовой пробке он умудрился заснуть и до конца не пришел в себя. Из квартиры тянет жженым вином, корицей и апельсинами, а еще натуральной елью. Слышится детский смех: значит, Лазарев с детьми уже здесь. — Что такое, Лисичкина? — весело спрашивает Антон, выглядывая из-за угла прихожей. Его голову украшает надувная шляпа в виде елки, и крошечные лампочки на ней мигают. — Ебать. Кажется, меня тоже втащило. — Я Егор, — представляется Егор и тут же разворачивается обратно к лестнице, — и я, пожалуй, пойду. От этого заявления — угрозы! — Эд мгновенно просыпается, кидает сумку в прихожей и цепляет Егора за низ толстовки, тянет так, что едва не впечатывает его в себя. Тот не брыкается, позволяя буквально протолкнуть себя в квартиру — Арс на автомате отступает. — Никаких «пойду», ты останешься со мной. — Это всё происходит на самом деле, или мы увлеченно галлюцинируем? — уточняет Арс, оборачиваясь к Антону, который на это лишь пожимает плечами, мол, не всё ли равно, если нам хорошо. Ебаные мужья. — Придурок в очках — это Арс, а длинный придурок — это Антон, — представляет всех Эд, самостоятельно расстегивая чужой белоснежный пуховик. Егор недовольно пыхтит ему в щеку. — Не буду говорить, шо они тебе понравятся, потому что они не нравятся даже мне. — Ты нам тоже, — не остается Арс в обиде. — А я вас всех обожаю, ребята! — восклицает Антон и пропадает за углом. Судя по детскому визгу, тот бросается к старшему ребенку Лазарева — Никите, кажется. — Если без шуток, мы тебе рады. Чувствуй себя как дома. — Арс улыбается и добавляет шепотом: — Но не пей глинтвейн, от него реально крыша едет. — Пей глинтвейн, — убеждает Эд, стащив пуховик и повесив его в шкаф, который заполнен куртками под завязку. Кто-то пришел в шубе, и это либо Бебур, либо… Бебур. Эд не может представить себе в шубе ни одного мужика, кроме него. — Я же за рулем, мне нельзя пить. — Ты не останешься с нами? — Арс слегка прищуривается, как всегда, когда ему приходит в голову какая-то дурацкая идея. — Мы попозже собираемся играть в Элиас, с тобой как раз получится три команды по три человека. — Я не… — На Элиас он останется. — Эд шлепает Егора по заднице, чтобы не стоял столбом и разулся — он сам уже скинул ботинки в общую кучу. — Ты ведь останешься на Элиас? — Вообще-то… — Вот и договорились! — И Арс съебывает так быстро, что Егор не успевает и рот захлопнуть. Эд, усмехнувшись, пользуется случаем и целует его, быстро мазнув языком по губам — отрывается раньше, чем получает по шапке. — Оставайся, — шепчет он Егору в губы, — просто делай, че хочешь. И расслабься, а то ты как комок нервов. — Я не думаю, что мне тут место. — Я подвинусь, сядешь на мое. Егор на это лишь усмехается и, подавшись вперед, ловит его губы своими — целует нежно, попутно забирается руками Эду под расстегнутую куртку, оглаживает пальцами ребра, наверняка острые даже через ткань футболки. Ощущать на спине широкие мужские ладони немного странно, но приятно, поэтому Эд льнет ближе к нему и углубляет поцелуй. В этот раз им лучше удается ощущать друг друга: Егор мягко посасывает его язык, дышит жарко через рот, смешивая их дыхание — от этого самому дышать тяжело. Размеренно бьющееся сердце будто с каждым ударом всё растет и заполняет легкие. — Вы тут потрахайтесь еще, — рявкает на них кто-то, смешно выговаривая букву «р». Эд неспеша заканчивает поцелуй и поворачивает голову: высокий чувак с огромной башкой, нелепо смотрящейся на худом теле. У него не слишком аккуратная, но тем и не похожая на хипстерскую, бородка, а еще — футболка с надписью «fuck Christmas», которую словно под него сделали: так подходит. Скорее всего, это тоже подарок Антона. — Ты Руслан? — прищуривается Эд. — Много о те слышал, мы с Бебуром вместе работаем. — О, бля, ты существуешь, — выдает вроде-как-Руслан, глядя на Егора и шарясь по карманам. Выуживает сигаретную пачку — Эд только сейчас вспоминает, что так и не купил сигареты, хотя уже и не хочется. — Братан, о тебе тут ходят легенды. — Я знаю, — вздыхает «братан» и, стянув кроссовки, пытается разминуться с этим парнем в узком коридоре — у них получается не с первого раза. — Я Егор. — И что, вы теперь мутите? — Руслан протискивается к двери, сует сигарету в рот и щелкает зажигалкой прямо тут. — Да. — Нет. Руслан жмет ручку двери и поворачивается напоследок к ним, всем своим видом как бы говоря «Какие вы все дураки, один я умный». «Сказав» это, он выходит, оставляя за собой шлейф горького дыма. В каком-то смысле Эд с ним согласен: насчет собственных интеллектуальных способностей он иллюзий не питает. *** Глинтвейн и правда оказывается крышесносный: Эд словно выпадает из половины вечера, лишь на какие-то моменты приходя в себя. Хотя то может быть из-за бешеной дозы эндорфинов — он почти всё время держит Егора за руку, и это опьяняет покруче шастуновского коктейля, залитого в пивную шляпу — именно этот подарок Арс гордо вручил ему сегодня. Не мертвая шлюха, но тоже сойдет. Мастерство Арса как хозяина не вызывает сомнений: тот удачно расфасовал всех гостей по огромной квартире так, чтобы каждый чувствовал себя комфортно, поэтому даже неожиданное для Эда присутствие Иры с Дариной не выбивает из колеи. Егор, однако, уже пару часов смотрит на Иру с нескрываемым раздражением, будто она лично его чем-то обидела — с рождественскими песнями на фоне это выглядит комично. А с учетом красного колпака на идеальной головке Егора — еще комичнее. — Я тебе не нравлюсь? — спрашивает вдруг Ира, подсаживаясь к ним на диван с бокалом шампанского. — Ты испускаешь негативную ауру. Из-под маски с милой улыбкой пробивается ее истинная натура: хищная, агрессивная, готовая броситься при необходимости. С другой стороны, киска налакалась шампуня, так что вряд ли такая уж опасная, к тому же Егор — тоже большая кошка. — Тебе кажется, — так же очаровательно улыбается тот, делая глоток безалкогольного пива. — Прекрасно выглядишь. На Ире шелковое красное платье в пол, которое и спустя несколько лет после расставания вызывает у Эда смутное влечение. Не то чтобы он хотел увидеть такое платье на Егоре, конечно, хотя… — Ревнуешь? — игриво уточняет она, закидывая ногу на ногу — красная ткань эффектно сползает, открывая кожу, гладкую и лоснящуюся, как фольга. Эх, курнуть бы — но не при детях, понятное дело. Детский воспитатель нынче Лазарев: нянчит и своих двоих, и Демида заодно. Они в углу устроили большую сходку железнодорожников: собирают из конструктора поезд и длинные пути к нему. Дарина помогает ему, развлекая маленькую Аню не то песенкой, не то скороговоркой. — Ир, кончай тут это всё, — ворчит Эд, пихая ее пяткой в бедро — Ира чуть не слетает с дивана к чертовой матери, но каким-то образом умудряется не пролить шампанское. — Ладно, — хмыкает она, вмиг становясь из леди дворовым гопником, перепутавшим пьянку в падике со званым ужином. — Не даешь повеселиться. Егор явно собирается что-то ей ответить, но его карман, к которому Эд прижимается бедром, начинает яростно вибрировать — так что он встает и, извинившись, идет из комнаты. Эд провожает его взглядом и вновь возвращается к Ире. — Ну ты че? — Так странно видеть тебя с кем-то. — Она пожимает плечами и с задумчивым видом отпивает шампанского. — Не помню, чтобы на кого-то ты так смотрел. Красное платье, шпильки, самая грустная девушка с бокалом шампанского. Эд прежде не замечал в ее глазах печали, и это становится для него откровением. Он оглядывается, убеждаясь, что их никто не слушает — Антон с Арсом, сладкие до тошноты, кормят друг друга апельсиновыми дольками, Бебур с Русланом спорят о какой-то хуйне — и подсаживается к ней ближе. — Ты в порядке, Ир? — Не знаю. Эд, а почему мы расстались? — Потому что ты лесбиянка. Глинтвейная муть постепенно рассеивается — и Эду кажется, что-то не то. Он и во время отношений Иру не понимал и сейчас не понимает, ее мотивы для него темный лес, где нет Гретеля с крошками. — А если я ошиблась? — Она расфокусированно наблюдает за Дариной, которая пытается одновременно отобрать у Ани детальку Лего, которую девочка тащит в нос, и разобраться с пультом управления поездом. И то, и другое получается у нее из рук вон плохо. — Что если это было какое-то наваждение? — У вас че, проблемы с Даришкой? — Нет, мы отлично общаемся, но этого ли я хочу? В смысле, всего этого? — вздыхает она, допивая шампанское и откидываясь на спинку дивана — как бы случайно касается виском Эдова плеча. — Нам с тобой было хорошо. — Ага, иногда. Ир, алё гараж, у вас тупо кризис. Вы сколько вместе, два года? Больше? Вот и настало время испытаний. Так всегда бывает: ты привыкаешь к человеку, эмоции типа на спад, и ты такой «Еба, нужны впечатления». Если каждый раз так расставаться, то вечно будешь от чувака к чуваку бегать. Ну, или от чувихи к чувихе. — Я просто смотрю на них, — она кивает на Антона с Арсом, которые похожи на гифку «щенок и лисенок ласкаются», — и думаю: что я делаю не так? Они словно созданы друг для друга. Половина тела Антона скрыта пушистыми ветвями ели, которые служат им цензурой. Но тихий смех и периодические звуки поцелуев елкой не скроешь — тут даже музыка не всегда справляется. — Ты дура? — без расшаркиваний спрашивает Эд и щелкает пальцами перед ее лицом. — Они потрахались два дня назад. Ясен хрен, они заебись как счастливы, такой период. Еще будут сраться, не ссы. — А ты не жалеешь, что мы так легко сдались? — Ира поднимает на него взгляд больших карих глаз, немного навыкате, как у олененка. — Что если мы могли… — Ты орешь? — крякает от смеха Эд. — Не, Ир, мы, как… — Огонь и лед? — Как деревянная бита с шипами и творожный сырок. — Я сырок? — Нет, это я сырок. Ира хихикает, утыкаясь лбом ему в плечо, и Эд утешающе хлопает ее по колену — тому, что сокрыто платьем. Когда-то у них с Ирой всё началось от скуки — будет хуево, если эта ситуация повторится. Так что он чмокает ее в макушку, а после встает и нетвердой походкой направляется на кухню, куда через арочный проем вышел Егор. Тот сидит на стуле, опустив голову. В руках — телефон, над головой — омела, но что-то Эду подсказывает, что лезть с поцелуями неуместно. По всему потолку развешаны фонарики, похожие на китайские, цвет которых меняется с желтого на красный — оттенки пламени играют на белой одежде. За окном не прекращаются салюты: искрами рассыпаются и где-то вдалеке, и во дворе. Красиво, но Эд не чувствует волшебства, и эти взрывные толчки ассоциируется у него с выстрелами. — Кто звонил? — спрашивает он, двигая к себе соседний стул. Садится лицом к спинке, укладывая на верхнюю планку подбородок. — Мне пора ехать. — Егор отвечает на другой, одному ему известный вопрос. Улыбается кисло и не двигается с места, взгляд застрял где-то в пазе между плитками на полу. — Это кто сказал? — Я просто не могу, Эд. Ты… интересный, но я тебя совсем не знаю. Ты только появился, а он… Мы столько вместе пережили. — Ты что, придурок? — в сердцах говорит Эд, хмурясь. Он должен заткнуться, должен, но злость, подогреваемая алкоголем, огнеметом лезет через горло. — Я рили не врубаюсь, че ты так цепляешься за какого-то мудака. — Ты не понимаешь. — Да, я не понимаю! Ну объясни, блядь. Ты из-за бабла так загоняешься? Квартира его, машина тоже? Так ты своим лицом на песнях больше заработаешь, чем на хуе. — Что… — Егор ошеломленно поднимает голову, сперва хмурится — а потом беспомощно хлопает глазами, словно растерял свою злость прежде, чем успел ее вылить на Эда. — Ты постоянно говоришь про мое лицо, потому что ты только его и видишь. — Ни хуя! — Хуя. Ты сам себя обманываешь, Эд. Мы знакомы день, не говори, что ты рассмотрел во мне личность. А Тимур, в отличие от тебя, действительно меня знает. — Этот твой Тимур, блядь, женат. Может, я и не идеал, но я хотя бы не ссу быть с тобой. Если надо, я подожду, хули, но ты… Из гостинной Элвис Пресли заводит про «Блю Кристмас», и вот их Новый год точно блю — и голубой, и грустный. Эд сжимает балки на спинке стула, и горячий от его ладоней металл кажется раскаленным — он сам раскален, он зол, что Егор не понимает: дело не в его внешности, просто он особенный. Чем именно, Эд бы и сам себе не объяснил. В комнату вихрем залетает Арс в своей дурацкой шапке, улыбается ярко и пьяно. Губы у него припухли и покраснели, как от вина, а под воротом цветастой футболки виднеется свежий засос. — Котята, собираемся на Элиас! — Мне пора ехать, — отрезает Егор, вставая с места и снимая нелепый колпак, отряхивает штаны от невидимой пыли. — Спасибо за гостеприимство, всё было очень здорово. — «Всё было очень здорово», — пародирует Арс с каменным лицом. — Останься хотя бы на один раунд, нам не хватает человека. — Сделайте две команды по четверо. — Тебе че, сложно? — рычит Эд, вставая со стула и преграждая путь. — Десять минут, ты от них не треснешь. Егор хмурится и всё равно обходит его, кидает Арсу что-то среднее между «Спасибо» и «Не провожай». Эд порывается за ним, но теперь путь преграждают уже ему: Арс закрывает собой арку. Егор за его спиной всё отдаляется, а потом и вовсе сворачивает в кишку коридора. — Не надо, Эд. — В смысле «не надо», ты охуел? Я не дам ему просто так уйти! — рычит он, дергая плечами, но Арс крепко удерживает его на месте — от его одежды несет глинтвейном, она будто насквозь пропиталась. Глинтвейном и псиной — Антоном. — Тихо-тихо. — Арс обнимает его, не давая сдвинуться с места. — Не знаю, что у вас там стряслось, но позволь ему уйти. — Я не хочу, чтобы он уходил, Арс. — Выходит как-то жалко, а в носу почему-то щиплет. Эд больше не пытается вырваться, потому что Арс прав: Егор хочет уйти, и он всё равно уйдет, только если не приковать его к батарее наручниками. — Понимаю, — шепчет он, поднимая одну руку и трепля Эда по ушкам, чмокает куда-то между них. — Ты напился, поэтому реагируешь так остро. Поговоришь с ним завтра, когда протрезвеешь. Эд резко вздыхает, чтобы прийти в себя, но слезы от жгучей обиды всё равно наворачиваются на глаза. Видимо, гейство сделало из него бабу — он не плакал лет с десяти, а тут расклеился из-за какого-то мужика. — Эмоции — это нормально, — озвучивает Арс, поняв его без слов. За голосом Бобби Хелмса и веселыми воплями из гостиной слышится щелчок входной двери. Или, может, так лишь кажется. — У меня нет его номера, — бормочет Эд, уткнувшись в чужую шею — теперь можно рассмотреть засос вблизи. Он в виде сердечка, и от этого с какого-то хуя еще тоскливее. — Мы что-нибудь придумаем. А пока пойдем ко всем, Новый год через три часа. В следующем всё будет лучше, я обещаю. Или чуть позже, но точно будет.