Хвост пистолетом

— Новый год через три часа. Хотя бы три часа веди себя нормально, — хрипит Арс, раздувая ноздри, а затем надрывно кашляет. Его горло обмотано шерстяным шарфом, как вертел — мясом для шаурмы, но шарф обычный, без всяких там рождественских узоров. — Это ты себя веди нормально, — цедит Антон сквозь зубы, весь красный от злости — Эд за всю жизнь видел его таким раза три от силы. — Первый Новый год Артёма, а ты ведешь себя, как урод. Эд держит Артёма на руках: очаровательный сверток с пухлыми щечками, который смотрит на него огромными голубыми глазами. Он похож на игрушечного пупса и, если бы не гулил, и впрямь казался бы ненастоящим. Лисьи ушки совсем крошечные, как два тканевых треугольничка. — Я просто попросил тебя последить за вонючим глинтвейном, это так сложно? Я так много прошу? — Арс драматично прикладывает руку ко рту. — Охуеть, простите, Антон Андреевич! — Ты можешь не материться при ребенке? — А ты можешь последить за ебаным глинтвейном? Глинтвейн в кастрюле шипит и пузырится — и, кажется, вот-вот готов сбежать на поиски лучшей жизни. Эд его прекрасно понимает: он и сам жалеет, что приехал. Пер из Лондона ради того, чтобы слушать семейные перепалки, мда. — Я сам послежу за е… за глинтвейном, — устало произносит он, глядя с одного придурка на другого. — Кончайте сраться уже, а? С потолка, как и каждый год, свисают китайские фонарики, но они не разряжают атмосферу: по квартире словно удушающий газ пустили. Эд морщится: Артём на его руках тоже пустил газ. — Спасибо, Эд, я заберу его, — бормочет Арс, агрессивно принимая из его рук ребенка — тот радостно тянет ручки к папе. — Раз уж Антон не способен. Тот сверлит испепеляющим взглядом его спину и так же провожает на выход. После закатывает глаза, подходя к кастрюле и мешая глинтвейн так активно, что жижа струйками переливается через край. — Сорян, — брякает он как-то обвиняюще. — Арс поехал крышей, это его подарок мне на Новый год, сука. За четыре года он почти не изменился: по-прежнему выглядит как подросток, лишь носогубные складки стали заметнее, и, возможно, добавилось пару еле заметных морщинок на лбу от чересчур активной мимики. Плюс мешки под глазами, но те не от возраста — от недосыпа. — Шо у вас происходит ваще? — Мы еще до рождения Артёма собачиться начали, — его ушко дергается от нервного тика, — а потом стало хуевее. Всё, блядь, делаю я, всё! С сыном сижу я, за домом слежу я, я даже готовить начал — и хоть бы кто сказал спасибо. Эгоистичный ублюдок. — Хуясе, — присвистывает Эд. — А как Артёмка? — Ой, — его взгляд теплеет, — он чудо, а не ребенок. Правда, не спит полночи, но в остальном ангел. Удивительно, учитывая гены Попова. — Арс ваще не помогает? — Ну… — Антон морщится и выключает плиту, с презрением рассматривая содержимое кастрюли. — Что-то делает, но мало. Он дома не бывает, думаю, завел себе кого-то. Сука, блядь, сегодня час представлял, как избиваю его кочергой… Сейчас Эд понимает: нет, таким он Антона точно никогда не видел. Наверно, у него тупо нервы сдали: когда ты двадцать четыре часа в сутки наедине с ребенком, который только плачет и срет, это бьет по нервам. — Думаешь, рили завел кого-то? — Не знаю, — сникает он вдруг, и теперь мешки выделяются на печальном лице резче — не подросток ни разу. — Спасибо, что приехал, Эд. Я скучал по тебе. Мы все скучали. — Я тож, Антох. В этом вашем туманном Альбионе скука такая, шо сдохнуть можно. Клубы там норм, но как-то не мое всё. Год там тусуюсь, а привыкнуть не могу. Эду, кажется, нигде нет места в этом мире: он полгода прожил в Барселоне, потом столько же в Пекине и вот, перебрался в Лондон. И уже планирует свалить в Берлин — местная клубная сеть предлагает ему контракт. Условия супер, но он пока так и не подписал его — сомневается. — Не думал вернуться в Москву? Думал, конечно. После скитаний по Америке Егор наконец вернулся в родную страну, и Эд солжет самому себе, если скажет, что это ну совсем не повлияло на его желание приехать в Москву. Они с ним видятся редко — когда случайно (или неслучайно) оказываются в одних городах, и за четыре года таких случаев едва ли наберется с десяток. Переписываются куда чаще, чем видятся, но закадычными подружками назвать их сложно. Последний раз Эд видел его месяца четыре назад, когда они по стечению обстоятельств столкнулись в клубе Бирмингема, куда Эда позвали диджеить, а Егора — петь. Хотя они не коллабились: у Егора своя команда, как и полагается большому артисту. — Думал, — признается Эд Антону. — Пока не знаю. Когда Егор из Пензы своей вернется от родаков, мы встретимся и… Не знаю, решу. — Я думал, ты давно переключился. У тебя же была девушка, разве нет? — Антон, тяжело вздохнув, убирает с плиты кастрюлю. В этом году Эд пить глинтвейн не планирует: последние пару лет ничего крепче пива в его рту не бывает. — Девушки были, но это так, ерундовое. Может, я и двинутый, но я же обещал его ждать — и я жду. Ниче не говори, мне по хуй на твое мнение. Без обид, Антох. — Конечно, всем по хуй на мое мнение. Пойду Артёма проверю, — фыркает Антон и, вытерев руки о фартук, поворачивается к дверному проему — и чуть не сталкивается с Ирой. — Аккуратнее, я будущая мать! — упрекает она, пропуская его — тот смывается, оставляя их наедине. Несмотря на глубокую беременность, передвигается Ира на удивление бодро, хотя в обтягивающем белом платье и напоминает что-то среднее между снеговиком и страусиным яйцом. — А я тебя ищу, Эдик. — Чего надо, пузатая? — говорит он с нежностью и обнимает ее. От Иры веет каким-то домашним теплом, которого у Эда никогда не было, поэтому отпускать ее не хочется — но она и не против. — Хотела спросить, как у тебя дела, мы так и не пообщались с твоего приезда. Все английские члены обскакал? — Ни одного, — бормочет он, уткнувшись носом в ее волосы — пахнет кокосом. — У меня всё по-старому. Пишу музло. Диджею. Жду, когда Егор раздуплится. Тогда, четыре года назад, у них был всего один серьезный разговор. Первого января, когда Эд мучился похмельем, Егор рассказал ему вкратце: не могу, не хочу, не сейчас. Мол, не отошел еще от старых отношений, нет сил на что-то новое, может быть когда-нибудь. И вот с тех пор они общаются по-дружески, а Эд ждет. — Эд, четыре года прошло. Думаю, уже ничего не выйдет. — А ты не думай об этом, думай лучше про имя для девки. Че, как назовете? Ира поднимает голову и, смотря на него с выражением вселенской скорби на лице, отвечает: — Дарина предлагает Снежану. Я — Киру. И вот мы несколько месяцев решаем, будет наша дочь носить имя проститутки или прозвище убийцы из «Тетради смерти». — Откуда? — не врубается Эд. — Забей. Короче, в итоге назовем ее какой-нибудь Машей или Дашей. Или Евлампией, тут как моча в голову ударит. — А как у вас в целом с Даришкой? — Идеально, мне кажется, я ее никогда так не любила. — Ира отстраняется от него с мягкой улыбкой, глаза не просто светятся — горят. То ли беременность ей так идет, то ли семейное счастье, но она выглядит красивее, чем когда бы то ни было. — Или дело в гормонах. — Рад, шо у вас всё хорошо, — чмокнув ее в лоб, говорит Эд. И, положив руку на круглый и упругий, как арбуз, живот, добавляет: — Давай там быстрее, хочу уже ляльку потискать. — Тебе самому пора ляльку заводить. Скоро станешь дряхлым пердуном, член станет вялым, как финансовый рост в нашей стране, и никакие дети тебе уже не светят… — Да хули, вон Арс старый пердун, а ребенка завел, — ржет он, за что получает щипок за бок. — Шучу-шучу. — Только с ним не шути так, последнее время его и без того колбасит от нервов. Видел седую прядь на челке? Скоро совсем поседеет. А мешки… Как будто он и впрямь старый дед. — А че он так? — Новый филиал открываем, не всё идет гладко. Как и всегда, впрочем, — пожимает она плечами. — Да и с Антоном у них кризис, как видишь. Но помирятся. — Про меня говорите? — мрачно спрашивает Арс, появляясь в дверном проеме. Он закашливается так, что едва не сгибается пополам — кашель у него хриплый, надрывный. — Арсений, — вздыхает Ира, — может, тебе пойти полежать? Выглядишь паршиво. Не то чтобы прям паршиво, думает про себя Эд, но кожа у него пергаментного оттенка, ушки словно мятые, а веки красные, и на белках все сосуды полопались. Тот нетвердой походкой направляется к кастрюле с глинтвейном, по пути берет черпак с подставки. — В спальне Антон с ребенком, я им, видите ли, мешаю. И вообще, должен держаться подальше от Артёма, чтобы его не заразить. Ира смотрит на Арса одновременно с сочувствием и с осуждением — только она так может. В итоге, снова печально вздохнув, она бросает «Пойду помогу ему» и выходит. — Подумать, блядь, лишний в собственном доме, — ворчит Арс, наливая глинтвейн в пузатую кружку. — Тебе налить? — Не, я ток по пиву теперь. Че у вас с Антохой происходит там? Совсем жопа? — Совсем, — кивает он. Меняющие цвет фонарики иногда придают его лицу здоровый вид, но лучше он от этого выглядеть не начинает. — Он почти не разговаривает со мной, слышу одни упреки. — По теме? — Что дома не бываю. Но он, блядь, должен понимать, что я зарабатываю деньги для нашей же семьи. Ему как будто пять лет, до него не доходит, что всё это, — он жестом описывает их просторную кухню, тычет пальцем в мраморную столешницу, — откуда-то берется. — Не врубается в материальные ценности? — Да, хотя я что-то не видел, чтобы он жаждал уйти жить в шалаш и в огороде огурцы выращивать. — Он делает перерыв на щедрые глотки из кружки и продолжает: — А ребенок, это же столько бабла… Суррогатная мать, ЭКО, клиника, роды… Там, блядь, дом можно было купить. — И ты че, жалеешь? — Об Артёме? Разумеется, нет! Просто я хочу хоть немного, блядь, поддержки, когда прихожу убитый в ноль, а не тотальный игнор. И не обвинения в том, что я плохой отец, дерьмовый партнер да и как человек то еще говно. — Он думает, что ты завел себе кого-то. Арс, опять занявшийся глинтвейном, от этой фразы давится и кашляет, убирает кружку подальше. — Чего? — спрашивает он сипло. — Ты про любовника? У меня, блядь, нет времени на любовников. Да и зачем, когда мне со своим парнем потрахаться некогда? — Ты ему это скажи, хули ты мне это говоришь? Мне ваще показалось, что он уже расставаться надумал. — Что? — Арс глупо хлопает глазами, прямо как Эдовы рыбы. В этот момент он похож не на взрослого мужика, а на несмышленного малыша, который не понимает, почему мама и папа ссорятся. — Он хочет меня бросить?.. По закону жанра Антон заходит именно в этот момент — в его руках небольшой плотно запечатанный пакет, который тот кидает в помойку; морщится. — Ты что, хочешь уйти от меня? — тормозит его Арс, удерживая за плечо, и Антон оборачивается к нему удивленно: — О чем ты? — Скажи честно, — просит Арс и закашливается в кулак — но даже тогда продолжает смотреть на Антона, словно боится отвернуться. — Ты думаешь, что у меня кто-то есть? Это не так, Антон, это же… Бред. — Да знаю, что бред. — Антон кидает злобный взгляд в сторону Эда, и тот поднимает руки в защитном жесте. Он бы вышел из кухни, но арку загородили эти двое, так что остается лишь мимикрировать под холодильник. — Я заебался, Арс. Я постоянно один. Вижу тебя только спящего, когда ребенка успокаиваю по ночам, а больше тебя дома никогда нет. — Я сто раз говорил, что мы открываем новый филиал, у меня все силы уходят на это. И мне нужна твоя поддержка, а ты постоянно мне мозг ебешь. — А как насчет меня? — хмурится Антон, разводя руки в стороны. Его хвост плотно прижат к телу — плохой знак. — Мы оба хотели ребенка, а теперь мне кажется, что Артём только мне был нужен. Я превратился в поварешку с пиздой! Я заслуживаю лучшего. — Боже, Антон, — Арс порывается к нему и обнимает крепко — Антон аж кряхтит от сдавленных ребер, — ты заслуживаешь всего в этом мире, — говорит быстро, сопровождая поцелуем в щеку, — я же всё это ради тебя. Ради вас. — Сначала ты был со мной, мы вместе выбирали имя, кроватку, обустраивали детскую… А сейчас ты будто жалеешь, что у нас ребенок появился. — Антон не обнимает его в ответ, но и не вырывается: просто стоит столбом в его объятиях. Но голос у него такой несчастный, что у Эда сосет под ложечкой. — Нет-нет, вы оба мне очень нужны. — Арс снова его целует. — Я так вас люблю. Разберусь с филиалом и возьму отпуск, хорошо? Проведем его втроем. Антон наконец поднимает руку, неловко кладет Арсу на спину — тот стискивает его в объятиях крепче, покрывает короткими поцелуями губы, щеки, нос. Вот теперь Эд точно лишний, поэтому он осторожно протискивается за спиной Антона к выходу, в темный коридор, освещенный лишь тонкой светодиодной лентой. Он уверен, что всё у этих двоих будет хорошо, сомнений никаких. Кризис случается у всех пар, это нормально, тут главное — хотеть его пережить, а эта парочка точно хочет. — Да уж, — хмыкает Эд от мысли, какой же он охуительный психолог, хотя у самого всё хуево. Сапожник без сапог, голодающий повар, укротитель рысей, блядь, без рыси. В гостиную возвращаться желания нет — там такая семейная идиллия, что тошно. Лазарев с новым мужиком, Ира с Дариной, куча детей. Бебур, блядь, с Белым, которых сложно назвать милашками, но всё же. Один Эд чужой на этом празднике жизни, словно пришел на свингер-пати без пары. В коридоре висит зеркало в пафосной золотой раме — Эд кисло улыбается своему отражению, шарит по карманам толстовки в поисках сигаретной пачки. Последнее время он опять начал дымить, и лишь доза никотина немного отвлекает от мрачных мыслей. Вместо сигарет он нащупывает телефон — и тот, будто отзываясь на прикосновение, внезапно начинает звонить. Эд вздрагивает, но на рефлексах жмет на иконку с зеленой трубкой, даже не глядя на имя абонента. — У аппарата. — О черт, Эдик, эти твои фразы, — переливисто смеется Егор, и от этого смеха дыра в груди если не зарастает, то как будто наполняется теплом. — Ты у Арсения? — Ага. Тусим тут. — Весело тусите? Егор никогда не звонит поинтересоваться как дела — он вообще редко звонит, предпочитает писать. Он мастер в том, чтобы с помощью эмодзи и стикеров рассказать целую историю. — Да хуйня, — признается Эд. — Че звонишь, блонда? Соскучился? — Несмотря на подъебку в тоне, он, конечно, надеется на утвердительный ответ, и Егор не разочаровывает: — Безумно. Выходи гулять, бандит. — Чего? — И захвати что-нибудь сладкое. Он бросает трубку быстрее, чем Эд успевает выдать «Че за хуйня, блядь». Неужели Егор в Москве? Да вряд ли, тот уехал в родной город к семье, с чего бы он приперся в столицу, да еще и в Новый год? Работать разве что: какой-нибудь олигарх мог устроить своей дочурке шикарный праздник. Эд топает обратно на кухню и уже на входе слышит звуки поцелуев, чье-то тяжелое дыхание — сложно разобрать, чье именно. Но он всё равно проходит внутрь, глядя себе под ноги. — Сорян, меня тут нет, — хрипит он, открывая дверцу — краем глаза замечает руки на чьей-то заднице, хотя задница вроде как не голая — и на том спасибо. — Эд, свали, — почти выстанывает Антон и резко не то выдыхает, не то скулит: — Бля, Арс… — Я тебя так люблю, — бормочет тот, перемежая каждое слово с чмокающе-чавкающим звуком. Холодильник забит продуктами под завязку, и Эд наугад выхватывает какую-то коробку, в которой оказываются сырки — удача сегодня на его стороне. Он слегка возбужден от мысли, что в двух метрах от него едва ли не трахаются, поэтому быстро разворачивается вместе со своей добычей и сваливает обратно в коридор. Так и вуайеристом стать недолго, а новый фетиш в качестве новогоднего подарка он себе точно не хочет. Преодолевает путь вниз он будто бы секунд за пять: бежит по лестнице, перешагивая через три ступеньки. В подъезде шумно, из каждой квартиры доносятся визги, музыка, звон бокалов. До полуночи три часа, но праздник уже в самом разгаре. Во дворе тоже полно людей — многие пьяные, счастливые; по вязкому грязному снегу носятся дети. Зима в этом году теплая, склизкая, выпавший снег сразу тает, превращаясь в мерзкую разжижину. Кто-то рядом взрывает красочный салют, распадающийся на сотни розовых брызг, и под этот аккомпанемент Эд, хлюпая ботинками, идет со двора. Белую тачку со слепящими фарами он видит издалека. Нагибается, чтобы не получить по башке шлагбаумом — а когда выпрямляется, Егор уже вываливается из машины. У него белоснежная толстовка и улыбка до ушей, он раскидывает руки для объятий, и Эд в них буквально входит, прижимается всем телом, смыкая ладони на чужой широкой спине. — Шо тут делаешь, — выдыхает Эд ему в ухо, даже не пытаясь придать голосу вопросительные интонации — ему по хуй на причину, главное, что Егор тут. От него пахнет потом и мятной жвачкой, словно тот с долгой дороги. Сердце щемит от мысли, что он рванул сюда сразу после самолета, поезда или на чем он там прирысил. — Сам не знаю, — пожимает плечами тот и отстраняется, лезет снова в машину: еще бы, на нем только толстовка — замерзнет. Пока Егор не скрывается за дверью машины, Эд голодным взглядом выхватывает новые детали в его образе, но с последней встречи ничего не изменилось. Всё такой же красивый, и без фильтров в Инстаграме. Эд обходит машину, садится на пассажирское кресло спереди и кидает на соседнее, водительское, коробку с сырками. — В натуре, че приехал-то? И че не пошел наверх? — Он кивает в сторону дома. — А что я там забыл? Я не был уверен, что ты хочешь меня видеть, — говорит Егор медленно, открывая коробку и смущенно улыбаясь. — Думал много о тебе последнее время. Виновато посмотрев на Эда, он берет один из сырков и откусывает сразу половину. Жует, прикрывая веки от наслаждения, и произносит с набитым ртом: — Сука, последний раз ел черт знает когда. — Че-то я не врубаюсь. — Эд откидывается на спинку сиденья, чтобы почувствовать себя комфортнее, но его всё равно кроет непонятным страхом. — Ты реально приехал ко мне? Из Пензы? Умом тронулся штоль? — Да, — кое-как прожевав, отвечает Егор. — На все твои вопросы, Эдик. — А ты приехал типа по-дружески или мы будем ебаться? И всё такое? Егор громко смеется, прикрывая рот рукой, у глаз собираются лучики-морщинки — вот и новая деталь, которой раньше не было. Эд остро ощущает течение времени: прошло так много, и от этого желудок сводит, и дело вовсе не в антоновых канапешках. — Мы будем ебаться, Эд. И всё такое. Если ты захочешь. И всё нервное несварение проходит — становится вдруг так тепло, как ни разу за все четыре года. Даже не тепло, нет: от нетерпения вдруг бросает в жар, и Эд без слов тянет Егора за ворот футболки на себя, целует сразу грубо, пихая в рот язык — на вкус как шоколад и ваниль. В этом поцелуе нет никакой нежности, лишь жадность и капсовое Я ТАК ЖДАЛ, Эд шарит руками по чужому телу, лапает где придется: гладит по ногам, сжимает бока, щиплет соски через футболку. Он впечатывает Егора в спинку кресла, шея затекает в момент из-за неудобного положения, так что Эд просто перебирается к нему на колени — бьется макушкой о потолок, естественно. — Тихо-тихо, — шепчет Егор, успокаивающе кладя ладони Эду на щеки, отстраняет от себя ровно настолько, чтобы можно было дышать ртом — дыхание у него сбитое. — Не гони коней. Петарды за окном взрываются, стреляя в них через стекло цветными бликами, благодаря которым и без того красивое лицо Егора выглядит еще красивее. Хотя, по чесноку, Эд постоянно забывает, как тот выглядит: только в Инстаграме его и видит. — Я, блядь, заебался тебя ждать. — Он смотрит в темные-темные, безконтрастные глаза, где не различить переход зрачка к радужке. — Тупо заебался. Четыре, сука, года. — Я хотел, честно. — Ладони съезжают ниже, пальцы оглаживают контуры татуировок на шее. — Но я не мог, я был разбитый в мясо после Тимура. Отвлекался на музыку, на фэнов, на всю эту мишуру. Эд не видит смысла пиздеть — он просто опять его целует, сминает губы, кусает их, а глаза не закрывает, потому что хочет смотреть. На прикрытые веки, на пушистые светло-золотистые ресницы. Он ни хуя не романтик по жизни, ни разу, но Егор всегда в нем подцеплял и выуживал что-то запредельно нежное. Будто за струну тянет, которая завязана на сердце. Тот снова его отстраняет, теперь перемещает ладони на ушки, мягко их поглаживает — Эд против воли мурчит, и вибрация разгоняет мурашки по всему телу. — Боюсь, что я тебе нравился, потому что был недоступен. А сейчас ты меня получил — и всё. Эд думал об этом — он о многом думал. Первый год он вообще жил с мыслью, что Егора надо трахнуть, и тогда всё пройдет. Вдруг так и есть? Он не ебет про завтра, вдруг всё изменится, наваждение может испариться, словно заклятие сняли. Но сейчас это кажется таким неважным, что он говорит: — Бля, давай без этого, а? Зверей помнишь? Всё ток начинается. Мы попробуем. Получится — заебись, не получится — разберемся. Егор тепло улыбается и, чуть подавшись вперед, лижет его подбородок — четко по чернильному трезубцу, мягко чмокает в губы, продолжая всё так же мять ушки. — А ты умный, что ли? — хихикает он, светя в полумраке белыми зубами. — Я тя выебу, — без обиняков выдает Эд. — В натуре. — То есть вариант, где я тебя ебу, не рассматривается? — Егор поднимает бровь, и выражение лица у него вдруг становится таким серьезным, что Эд спешит согласиться: — Ок, ты меня выебешь. Не думал об этом, но хули, жопа — не глаз, там дырка предусмотрена. Норм. Егор смеется, и его смех — лучше рождественских песен, лучше взрывов фейерверков и уж точно лучше «Голубого огонька» по телевизору, который наверняка смотрит сейчас Арс. Ну, а что, ему по возрасту положено. *** Отдавая дань моде, Егор в Лос-Анджелесе проколол ушко — и Эд рассматривает блестящее в полумраке колечко всю дорогу до дома и не может поверить, что всё происходит на самом деле. И теперь, входя в лифт, он двигается как во сне, словно через плотный слой тумана. Егор жмет потертую кнопку с цифрой одиннадцать и тут же качает головой, перенажимает на восемь. — Мышечная память, — объясняет он весело, а затем его палец скользит ниже по выпуклым кнопкам, замирает на красном прямоугольнике с надписью «СТОП». И вдавливает ее в панель. Лифт тут же тормозит, качнув пассажиров, лампа на потолке пугливо мигает, но всё-таки восстанавливает тусклое освещение. — Ты че? — Эд поднимает бровь и не успевает сказать ничего больше, потому что Егор подается к нему и целует, прижимает спиной к исписанной матами и наверняка обоссанной стене. Как и четыре года назад, как и каждый год, соседи сверху устроили тусовку: гремит какая-то попса, и в ней Эд неожиданно узнает последний хит Егора. От этого он улыбается в поцелуй, который, несмотря на рвано-резкое движение, выходит нежным и мягким, без напора. Эд прижимается затылком к прохладному зеркалу, но в жар его всё равно бросает — пламя горит внутри, а кончики пальцев обжигает, когда он касается колючих из-за щетины щек. — У меня такое ощущение, — шепчет Егор, и их губы соприкасаются на каждом слове, — что я все четыре года спал, а теперь проснулся. — А я, наоборот, как будто сплю. Охуеваю, рили. Чувствую себя таким тупым. — А я хочу делать глупости. С тобой. — Ты уже сделал, — фыркает Эд, отстраняет его от себя и, вытянув руку, нажимает на кнопку восьмого этажа. Как и следовало ожидать, ничего не происходит. — Будем тут куковать до второго пришествия Христа. — В смысле? — Егор клацает по всем кнопкам без разбора, но панель остается непоколебима к его действиям. — Он сломался? На его очаровательной мордашке такая растерянность — даже ушки встают торчком, что Эд невольно ржет и ловит на себе непонимающий взгляд. — Ты в своих отелях пятизвездочных забыл хату, в которой жил, да? Здесь же жопа мира, этот лифт держится на сопле и изоленте. Егор задумчиво смотрит на кнопку вызова диспетчера, а затем аккуратненько тыкает в нее пальцем — Эд заранее знает, что ни к чему это не приведет. Новый год ведь, так что если диспетчер вдруг и на месте, то наверняка пьяный спит под лавкой. — И что мы будем делать, Эдик? Эд пожимает плечами и стекает на пол, усаживается поудобнее, упирая стопы в стенку напротив. Справа от него сигаретные бычки, слева — кипенные кроссовки Егора, несуразные на контрасте с пыльным полом. Мелодия сверху меняется и становится громче — теперь это уже ремикс авторства Эда. Интересно, как бы соседи отреагировали, узнав, что спонсоры музыкального сопровождения их вечера сидят-пердят в паре этажей от них? Удивились бы или молча хряпнули стопку и пошли отрываться дальше? Может, позвали бы их к ним? — Я столько думал о тебе, — серьезно начинает Егор, садясь рядом на корточки. — И полгода как хочу к тебе приехать. — Мы же в Бирмингеме виделись. Че тогда так морозился? — Меня опять накрыло. — Ушки Егора опускаются, прижимаясь к голове и опустив кисточки вниз. — Общался с Тимуром перед концертом — и всё, словно не было этих лет. — Ты типа любишь его до сих пор? — Нет, я просто… Как бы сказать, чтобы… Не хочу, чтобы ты посчитал меня слабым. — Ирка говорит, что это всё гендерные стереотипы и социальные конструкты. Переводя с ее языка — хуйня. Так что не ссы, слабым может быть только кишечник. И скорость при просмотре порнухи. Егор мягко улыбается, но взгляд не поднимает, так и рассматривает свои коленки в дырявых джинсах, мода на которые прошла сезона эдак два назад. Эд протягивает руку и жмакает его по носу: — Буп. — Дурак, — отмахивается Егор, но улыбается шире и смотрит уже в лицо. — Понимаешь, я же с ним сошелся еще подростком. Мне семнадцать было, ему двадцать восемь. Мне казалось, что он весь такой крутой и взрослый. И он заботился обо мне, правда, так что я закрывал глаза на девушек и вот это всё. Думал, что так надо, так правильно. — Не буду брехать, что вы должны были взяться за ручки и бежать по полю с ромашками, но бля, — разводит руками Эд. — Но бля. — Знаю, но тогда я думал, что так у всех. А он всегда говорил, что любит меня сильно, что меня никто так не полюбит, что я постоянно косячу. И я верил в это. У Эда едва не вываливается жесткое «Ты че, дебил?», но он вовремя прикусывает язык и произносит осторожно: — Он тя тупо прессовал. — Знаю, и тогда знал. Но мне казалось, что лучше него у меня всё равно никого не будет. Поэтому, — он снова опускает голову, — когда мы с тобой познакомились, я и не хотел. Сломался бы. — Да я догнал. Не сразу, но догнал, и Арс мне тогда помог, всё по полкам разложил, оттащил от бутылки. Бухал я тогда жестко, чуть опять не подсел. И Антоха тоже был рядом. Они молчат несколько минут и даже не пробуют жать на кнопки; соседи подпевают новому треку Оксимирона, вообще не попадая в ритм; лампа мигает в предвкушении конца паузы. По прикидке Эда, скоро по всем каналам начнется обращение бессменного президента, зазвенят бокалы, фейерверки зарядят с новой силой. Но ему не грустно, что в Новый год он застрял в лифтовой коробке — с Егором он готов сидеть и в полной летучих мышей пещере. — Ничего, что ты так уехал от них? — переводит тему Егор, да и смысла возвращаться к прошлой нет: раньше они все знатно говна хлебнули, но не продолжать же в нем плавать. — Не, я Антохе в Телеге скинул, что с тобой угнал, он поймет. Да и ему не до меня щас, у них там с Арсом не всё складно. — Ссорятся? — Ага. Постоянно у них что-то происходит: то панические атаки у Арса, то Антон ноет, шо не реализовался по жизни, теперь из-за ребенка вот. — Но они же мирятся? — умиляется Егор. — Смысл отношений в том и есть, чтобы поддерживать друг друга. — Точняк. Думаю, поодиночке они б давно уже пизданулись. — Я бы тоже пизданулся, если бы не мысль, что ты меня ждешь. Смешно, но я иногда вспоминал об этом, и становилось легче, что ли. — Смешно ему, — Эд пихает Егора носком ботинка по заднице. — Нашел, блядь, анекдот. — Прости, — смеется тот, внезапно перекидывая ногу через бедра Эда и кое-как усаживаясь — поза неудобная, но удобство для лохов. — Заглажу свою вину. — Надеюсь, ты сосешь, как пылесос, а то ток минет облегчит мои страдания. Эд не озабоченный мудак, просто сидящий на бедрах Егор реально возбуждает: его тепло, его тяжесть, плюс бедра у него такие мясистые, что их хочется искусать. Но он лишь кладет на них руки, пальцами заползает в прорези — касается обнаженной горячей кожи. Егор охает и ерзает, сползая ближе к его паху. — У тебя был секс с парнем? — спрашивает он неожиданно. — Не, — спокойно отвечает Эд и пожимает плечами, мол, великое ли дело. — Меня особо никогда не привлекали мужики, так что ориентация, знаешь, типа люблю баб и Егорку Булаткина. — Ты уверен, что сможешь? Эд закатывает глаза и, переложив руки ему на задницу подтягивает его к себе так, чтобы уткнуться носом в ширинку. Шумно вдыхает и трется лицом о пах Егора, как котенок — и Егор, промычав что-то неопределенное, опускает ладонь ему на макушку, между ушек. — О черт, Эд, — выдыхает он, облизывая губы. Глаза совсем темные, смотрят неотрывно. Эд чувствует, как под его щекой бугорок на джинсах становится больше, чувствует пульсацию. От этого и собственный член твердеет в штанах. — Я не хочу трахаться в лифте. Пройдясь дорожкой коротких поцелуев по ширинке, Эд хлопает Егора по бедрам, чтобы тот встал, а затем и сам встает. Он редко приезжает в эту квартиру, но какие-то лайфхаки помнит, так что просто смачно пинает двери лифта. — Эй, не надо. — Егор достает телефон из кармана. — Попробую позвонить знакомым ментам. В том, чтобы быть звездой, есть свои плюсы. Но Эд его не слушает: он цепляет пальцами дверцы и тянет их в стороны — и те поддаются без натуги, плавно разъезжаются. Они застряли почти вровень этажу, и пол лестничной площадки выглядит теперь небольшой ступенькой на выходе из лифта. — Дамы вперед, — скалится Эд, указывая на выход. — Давай быстряком, а то мало ли. — Это, вообще-то, опасно, — нудит Егор, но всё-таки скорым движением опирается о ступеньку и вываливается на площадку. Эд делает то же самое — и встает на усыпанный конфетти и серпантином пол. — А ты знал об этом в тот раз? — Егор опасно щурится, но и лыбится, так что никакой угрозы в голосе не слышится. Фактически, когда они застряли в лифте четыре года назад, Эд еще не умел так делать — но знал об этом, потому что при нем такое провернула соседка с девятого этажа, очень агрессивная бабулька. Повторить ее подвиг он решился куда позже, уже после отъезда Егора в Штаты. — Да мне эт даже в голову не пришло тогда, — признается Эд, шаря по карманам в поисках ключей. — Я ток о тебе думал, мозги как кисель. И ваще я скрипя сердцем… — Что? — Че? — Эд поворачивается к Егору, и они почти сталкиваются носами. — Как ты сказал? — «И ваще я скрипя сердцем…» — Он снова не успевает закончить, потому что лицо Егора выражает с трудом сдерживаемый смех. Либо сигнализирует о запоре, тут одно из двух. — То есть ты всю жизнь думал, что это выражение звучит как «скрипя сердцем»? — всё-таки рассмеявшись, уточняет Егор. — От слова «скрипеть»? — У меня от твоего занудства сейчас очко скрипеть начнет, — хрипит Эд, закатывая глаза. Развернувшись к двери, открывает ее ключом и распахивает. — Давай говори как надо, а то щас перданешь от натуги. — «Скрепя сердце». В смысле сделать сердце более крепким. — Ок, я почувствовал себя тупым, ты почувствовал свое интеллектуанальное, — Эд ухмыляется и шлепком по жопе подгоняет гостя пройти в квартиру, — превосходство. Егор смеется — за этот смех Эд готов простить ему любое занудство, тем более что тот занудствует от неловкости. Он и сам нервничает: сердце бьется быстрее, ладони потеют. У Эда на хате праздника ноль — только одна гирлянда приклеена к стене на строительный скотч. Он как бы не планировал наряжать квартиру, но сегодня утром решил, что дому тоже нужно немного волшебства, и отыскал в шкафу старую гирлянду, которой уже лет десять. Скинув ботинки, он проходит в комнату и жмет на выключатель, даже не думая врубать верхний свет. Цветные блики скрадывают бардак, маскируют приглушенностью тонов сантиметровый слой пыли на полках. В этой квартире Эд бывает так нечасто, что совсем ее забросил — в Россию возвращаться ему было не к кому и не для кого. Егор неслышно подходит сзади и, шурша его курткой, обнимает за пояс, целует за ухом. У него горячие губы — Эд наклоняет голову, давая им больше пространства. Всё волнение куда-то испаряется, весь мир будто испаряется тоже, даже соседи сверху затихают. Нет ни Москвы, ни этой квартиры, ни мебели вокруг. Полумрак — словно космос, гирляндовые лампочки — цветные звезды. Эд говорит об этом Егору, и тот, посмеиваясь, перестает целовать его шею и шепчет: — Никогда бы не подумал, что ты романтичнее меня. — Это не я тут пою про разбитые слезы, — фыркает Эд, и сбитое от смеха дыхание Егора щекочет влажную шею: — Слушаешь мои песни. — Канеш. — Мне надо в душ. Могу я тебя оставить без опасений, что впадешь в истерику? — Будь готов к тому, шо выпрыгну на хуй в окно. Полотенце можешь взять любое, они свежие… Ну, относительно. — Я быстро. — Егор чмокает его в хрящик, в дьявольскую тройную шестерку — и этот нежный поцелуй способен изгнать всех бесов, какие найдутся в темной Эдовой душе. Он остается один в комнате — лишь шум воды из ванной подтверждает, что всё это ему не привиделось, что всё на самом деле. Эд думает о том, что, пожалуй, мечты и правда сбываются: не всегда так, как и когда хотелось бы, но сбываются — иногда нужно подождать. *** Чем дольше Егор в душе, тем сильнее потеют ладони. Эд храбрится, рычит сам себе под нос, что всё будет хорошо, мнет в руках снятую куртку. Страхов много: что Егору не понравится, что после он снова исчезнет, что в поэтическом складе ума того найдется две сотни отговорок. Но когда тот опять по-кошачьи тихо прокрадывается в комнату, то проецирует на Эда другой страх: — У тебя точно выйдет с парнем? Эд разворачивается и видит Егора в одном полотенце на бедрах — капли стекают по влажной коже торса, и в красно-синих отсветах он напоминает подтаявшую рельефную скульптуру изо льда. К таким Эда мама водила еще в детстве, в Украине, и уже тогда рядом с ними возникал какой-то иррациональный трепет. В любом случае, ледяные фигуры точно лучше статуй. — Ты думаешь, я с этого ссу? — хмыкает Эд. — Шо члена испугаюсь? — Я не знаю, Эд. Егор артист, он привык к камерам, интервьюерам, папарацци, привык быть на виду и маскировать истинные эмоции под счастливой улыбкой, но сейчас его программа дает сбой — уголок рта дергается, а голос на «Эд» срывается. — Еще хуя я не стремался. — Эд встает с дивана, отзывающимся надрывным скрипом. — У меня у самого есть хуй, я с ним всю жизнь живу, — в два шага преодолевает расстояние до Егора. Тот смотрит на него с каким-то детским вызовом — попробуй, мол, докажи, а сам боится, что финт не прокатит. Но Эд коротко чмокает его в губы и с грохотом падает на колени: в этом сезоне все дизайнеры решили налепить на джинсы металлические наколенники. Эду по хуй на моду, но железо он любит. Не давая себе паузы на раздумья, он уверенно развязывает узел на полотенце, и то тряпкой падает на пол. Эд рассматривает выпирающие косые мышцы живота, полоску загара, плоский лобок — кожа тут бледнее. Взглядом ползет ниже, сердце подскакивает к горлу, а потом… ну, член. Обычный член. Пока вялый, симпатичный — хотя до этого Эд никогда прежде не давал оценку привлекательности хуям. Он поднимает голову — Егор смотрит вниз взволнованно; лампочки вокруг на красном режиме и мигают часто-часто. — У тебя глаза, как у дьявола, — говорит тот с усмешкой, но по скуле проводит ласково, подушечки пальцев едва касаются щеки. Парировать Эду нечем: какой из него дьявол, если это Егор тут забрал его душу. Он молча тянет ухмылку, кладет ладони на чужие бедра, а потом вбирает член — тот мягко помещается во рту, и это гораздо приятнее, чем могло показаться. Эд сосет размеренно, чувствует, как во рту член увеличивается, твердеет, пульсирует, а Егор тихо постанывает и цепляет на макушке отросшие волосы. Осознание, что это от его, Эда, действий он так возбуждается, распаляет тоже — и заставляет брать глубже, хотя эрекция уже слишком сильная; дальше головки входит с трудом. Он втягивает щеки, старается держать под контролем зубы, но скулы быстро затекают. — Ща, — выдыхает он, выпустив член изо рта, разминает челюсть. — Ебать, че-то это сложнее, чем со стороны. — А ты часто смотришь на минеты? — Егор закусывает губу, явно сдерживается, чтобы не толкнуться Эду в рот. Головка рядом с его лицом влажно блестит; Эд пальцами оттягивает крайнюю плоть. — Не, но и так могу сказать, шо смотреть и делать — вещи разные. — И как ощущения? Стояк выглядит куда лучше висяка, Эд неожиданно для себя возбуждается сильнее: рот наполняется слюной, собственные джинсы становятся тесными. Но он сглатывает и бросает: — Норм, че. Ну хуй и хуй. — Без обид, но твои губы созданы для минетов, — сипит Егор. Эд облизывает губы: реально, с такими пельменями только члены и сосать. Но он не берет в рот снова, а вытягивает по-кошачьи шершавый язык и лижет по всей длине ствола, ощущает каждую венку. Егор цепляет пальцами его ушки, тянет за них на себя, направляя его движения — Эд молча повинуется, мокро вылизывая член, чередует длинные мазки с короткими. Он не рискует лизать головку, так что просто целует ее, собирая солоноватую смазку — облизывается, размазывая ее по губам кончиком языка, а затем опять берет в рот. Егор издает что-то среднее между стоном и писком, у него дрожат ноги, да и руки тоже дрожат. Он запускает пальцы в волосы Эда, гладит затылок, мягко насаживая. — Так, кончай, — бормочет Егор, отстраняясь — член «выезжает» со звучным «чпок», и Эду жаль: он только начал входить во вкус во всех смыслах слова. — Разве не ты должен тут кончать? — хрипит он насмешливо. Егор буквально вздергивает его с пола и невинно целует в щеку, прижимая к себе. — Эй, ты че. — Я должен был вернуться раньше, — шепчет тот на ухо еле слышно и сопровождает эту фразу еще одним поцелуем. — Неужели отсос был так хорош? С годами он научился смешить Егора не случайно, а специально — и Егор правда смеется, чмокает снова в ухо, в скулу, под глазом. Эд чувствует мягкое прикосновение губ к переносице — на «мнепохуй», но Эду вовсе не по хуй, вообще ни разу. Может быть, на хуй или хуй в рот — но точно не по хуй. Продолжая выцеловывать его лицо, Егор спиной ведет его к дивану: они передвигаются крошечными шажочками, почти топчутся на месте, как утята. Эд не хочет смыкать веки — он смотрит Егору в глаза, а гирлянда вокруг глючит слишком быстрыми сменами цветов. Или это Эда глючит: его сердце так заходится, что и мозг мог зайтись; шарики за ролики закатились. — Тебе не слишком темно тут? — уточняет он, лишь теперь вспомнив про страх темноты Егора. Тот улыбается и качает головой, беззвучно, одними губами произносит: «С тобой — нет». Они падают на диван вместе, кучей — Эд кряхтит от тяжести чужого тела, а Егор как-то быстро и умело стаскивает с него джинсы, и его руки словно везде. Обжигают прикосновениями живот, бедра, голени, лодыжки над резинкой носков. Татуировки на предплечьях вьются, гипнотизируя, переплетаясь с татуировками Эда: уже не различить, где чьи. — Все сладкие певички такие активные? — фыркает Эд, приподнимая таз, чтобы помочь себя раздеть. — Ты назовешь меня попсой, но для твоей малышки я любимый рэпер, — хихикает Егор, вытряхивая его из джинсов, и звонко чмокает в черепок на коленке. — Ты моя малышка. — Туше. Егор задирает его футболку и, нагнувшись, лижет выше от пупка — Эд выгибается от щекотки. Но когда шершавый язык касается соска, то становится совсем не щекотно; всё тело пробирает приятная дрожь. Будто подстраиваясь под него, гирлянда мигает быстро-быстро, а затем выравнивается до мягких перекатов света. — Бля, еще. Уточнять не приходится: Егор послушно лижет сосок, теребит его кончиком языка, слегка прикусывает, оттягивая кожу. Эд скашивает взгляд и отмечает, что даже в розовом свете видно, как сосок распух и покраснел. Последний раз проведя языком по болезненно чувствительному месту, Егор спускается поцелуями к ребрам, очерчивая каждое будто бы поцелуйным корсетом. Эд никогда бы не назвал себя отзывчивым, но сейчас он плавится, дышит часто и лишь усилием воли заставляет себя не извиваться, подставляясь под чужие губы и потираясь затянутым в трусы стояком о что придется. Усилием воли — и руками Егора, который крепко прижимает его бедра к дивану. Видимо, соседи вернулись: сверху хлопают дверьми, словно там целая галерея коридоров, и затягивают «Раз, и ты в белом платье» — Эд отстраненно переделывает в рэповое «Раз, и ты в белом полотенце. Два — я не страдаю импотенцией. Три — хуи», но выходит что-то не очень. В голове будто разлили кипяток, и он стекает по шее, по груди, животу — к члену, только вот не остывает по пути. Егор тоже стекает поцелуями ниже и, резким движением оттянув резинку трусов, берет в рот сразу так глубоко, что Эд крякает. Натурально крякает, как утка — вот тебе и «Скруджи», блядь. Мурчаливое хихиканье Егора пускает по члену вибрацию, Эд елозит задницей по жесткой обивке дивана, почти не ощущая ее. Он на автомате поднимает руку и сжимает сосок — не тот, что саднит после ласк, другой. Зажмурившись до пятен на закрытых веках, которые ничем не отличаются от бликов цветных лампочек, крутит его между пальцами, трет, царапает ногтем и в какой-то момент так утопает в ощущениях, что запоздало понимает: отсос-то как бы на паузе. Эд распахивает веки и видит, как Егор рассматривает его с открытым ртом. Губы блестят от слюны и его, Эда, смазки; он дышит через рот, взгляд с поволокой — упавшая челка закрывает один глаз, ушки торчком, сережка в одном сияет огнем от бликов. Щеки горят. На автомате прижав ушки к голове, Эд пытается отвернуться, но Егор настойчиво поворачивает его к себе за подбородок. — Не того человека назвали самым сексуальным мужчиной России. Я точно на втором месте, — с улыбкой сообщает он. — На первом Нагиев? — Какой же ты дурак. — Он привстает, усаживая Эда на диван к себе лицом, сам садится ему на бедра. Нихуевая такая туша, конечно, кило под девяносто. — Кстати, ты тогда напиздел, не такой уж у тебя и длинный. — Тебе хватит. Эд рассматривает разрисованную татуировками грудь, пресс, словно бы сложенный из булок для завтрака, предсказуемо выхватывает взглядом член, наклонив голову — сглатывает вязкую слюну от вида того, как собственный член смотрится рядом с ним. Они едва не соприкасаются головками, оба влажные, стоят так сильно, что загибаются кверху. Егор чмокает его в макушку, а Эд хмыкает и, положив руки на упругую задницу, подтягивает его к себе и едва не скулит, когда их члены прижимаются друг к другу. Оглаживает ладонями мокрую спину, касается основания хвоста на копчике — проводит ладонью по мягкому меху. — Мы будем трахаться или «всё такое»? — спрашивает Егор, начиная плавно качать бедрами. Эду хорошо и так, но он не привык сдаваться на полпути — он тот самый человек, который, если тонет, достает до дна и отталкивается от него ногами. И теперь ему нужно достать до дна — или дать Егору упасть на свое дно. От этой мысли он фыркает и натыкается на непонимающий взгляд. — Када у тя последний раз был секс? — задает Эд вопрос, который не то чтобы мучает — просто интересно, какой у них временной разрыв. — На этой неделе, — Егор кисло ухмыляется, но продолжает двигаться, потираясь стояком о его член и живот, — целибат я не хранил, прости. Секс здорово помогает забыться. Эд почти не ревнует к мужику, с которым Егор ебался на днях — наверно, достиг высшего уровня просветления и преисполнился в познании. У него самого месяца как два никого не было, но для него такое в пределах нормы: он трахается от случая к случаю, причем не всегда счастливому. И всё это приводит к закономерному выводу: — А у тя презики есть? — В рюкзаке, а рюкзак внизу, в машине, — выдыхает Егор, опуская руку на член Эда, медленно двигает кистью, сам покачивается в такт. — Забей, давай так. Остальное в другой раз. И это «в другой раз» звучит таким обещанием, что Эд лишь молча кивает, сжимает в кулаке член Егора, ощущающийся горячо и правильно, и прижимается губами к его груди — чувствует, как где-то под кожей, под мышцами, под ребрами быстро колотится сердце. Со всех сторон сквозь картонные стены слышатся телевизионные куранты — Егор подстраивает ритм под секунды, а потом отовсюду раздается многоголосое нестройное «С Новым годом!». — С Но-овым годом, — выстанывает Егор, ускоряясь, двигает рукой быстрее и сам рваными толчками трахает кулак Эда. За окном взрываются петарды — так шумно, будто у Эда в голове. Тот поднимает голову, рассматривая лицо Егора, освещенное цветными всполохами, задерживается взглядом на пушистых светлых ресницах, кажущихся сейчас бирюзовыми, и вторит хрипло: — С Новым годом. Эпилог — Дай вытру, Артём, ну весь в соплях, — уговаривает Антон, пытаясь поймать нос сына бумажной салфеткой — но тот крутит головой, вырываясь. Из-за резких движений повязка с его глаза вот-вот свалится. — Не надо, я взлослый, — ноет Артём, отмахиваясь и без конца шмыгая. — И почему я пилат, я хочу быть глафом! — А я говорил, — самодовольно кидает Арс и грациозно поправляет очки — теперь они ему нужны не только для понтов, но и для зрения. Свежеокрашенные волосы выглядят чернее, чем темный занавес на фоне — взрослый мужик, а никак не может смириться с седыми прядками. — Вот уж никаких сомнений, в кого ты такой капризный, — говорит Антон Артёму, но раздраженный взгляд кидает на Арса. — В следующем году будешь графом, обещаю. — Холосо, — соглашается Артём, поджимая губы — точно Арс, его порода. И речь даже не про лисьи ушки, торчком стоящие на детской головке. Эд хмыкает и выключает видео — дальше будет картавый, по-пиратски нелепый стишок, который Артём будет читать перед всей своей детсадовской группой, а это уже испанский стыд. — Опять смотришь видео с утренника? — спрашивает Егор, подсаживаясь к нему на диванчик. В руках у него покрытый кристаллами Сваровски микрофон — видимо, собирается на сцену. От этой мысли горло сводит, а пальцы немеют. — Ага. Жаль проебал, это ж последний детсадовский. Ну, типа новогодний, — вздыхает Эд, сворачивая смартфон в браслет. Трет саднящие глаза: он всю ночь не спал, помогая Егору пройти «Дарк Соулс», хотя сам Егор почему-то выглядит свежее морковки с грядки. — Не расстраивайся. — Тот звонко чмокает его в щеку. — Будет выпуск, потом первый звонок, школьный Новый год… И так одиннадцать лет. А потом еще свадьба. — Ебать ты позитивный. Бесишь, Булаткин. Егор смеется и целует его снова, на этот раз над бровью, где рядом с «Edy» теперь чернеет свежезажившая «Eg». Не от «Egg», которое яйцо, а от «Egor», которое… ну, Егор. Хотя яйца Эд тоже любит, но, опять же, Егоровы. Дверь гримерки распахивается, и внутрь вваливается сначала Антон в огромном, абсолютно немодном в этом сезоне, пуховике, а затем Арс в тонкой кожанке. Годы идут, но ничего не меняется. — Еле нашли, — жалуется последний, стряхивая с себя снег. — Помню этот клуб меньше. — Руслан выкупил соседнее здание и всё тут расширил, — поясняет Егор, на ходу пожимая ему руку — не морщится, хотя та наверняка ледяная и мокрая. — Вроде он где-то тут, кстати. Внизу поищите. — Кайф! — Антон стягивает наконец дурацкий пуховик, пристраивает его на вешалке. — Не был тут лет триста, с ребенком особо не потусуешь. — Ирке сопляка сдали? — хмыкает Эд. — Точно. А, ты ж не в курсе, а он у нас собрался жениться на Маше. Люблю, говорит, не могу, даже больше Никиты. — Лазаревского Никиты? — Эд поднимает бровь — вот уж сюрприз. Старший сын Серёжи уже подросток, а Артёму недавно исполнилось шесть. — Боже упаси, — морщится Арс. — Нет, есть там у нас один мальчик в детсаде, то ли скунс, то ли бурундук. — Арс, он хорек. Арс смотрит на Антона так, словно тот открыл ему все тайны Вселенной — впрочем, ничего нового. Оба они недавно вернулись с Мальдив, хотя загорелый почему-то только Антон, а Арс так и остался бледным. Хотя Артём на видео тоже не хвастает бронзовой кожей, лисы вообще плохо переносят солнце. — Спасибо, что приехали, ребят, — благодарит Егор, сверкая белыми зубами. — Правда, мы ценим. — Да мы только рады выбраться из дома! За стенкой Бебур, бессменный ведущий, разглагольствует о том, что посетителей ожидает мегасюрприз — и это он о нем, об Эде. В смысле, не о самом Эде, а о его выступлении. Сегодня он впервые выйдет на сцену не в качестве диджея, а в качестве исполнителя. Певца. Рэпера. Кого-то, короче. Так не стремался он, пожалуй, даже во время первой ебли с Егором. Тот чувствует его волнение и поддерживает как может — улыбка не сходит с лица. Он-то привык к сцене, она для него родная — но Эд, без сомнений, роднее. — Ладно, мы тогда пойдем вниз, возьмем по пиву, — оповещает Антон и тянет за рукав Арса, заинтересовавшегося вдруг коллекцией цацок Егора: не лис, а сорока, падкая на всё блестящее. — Пойдем, Лисичкина. Они уходят, вновь оставляя Эда с Егором наедине. Егор продолжает лыбиться во все зубы: кажется, он дебюту своего парня рад куда больше, чем сам этот парень. Эд радости не ощущает, один ужас. Это за диджейским пультом он весь такой дерзкий, а стоит из-за него выйти — и он ссыкливый кот, готовый забиться под диван. — Всё будет круто, — обещает Егор, обнимая его за плечи. — Я письмо Санте отправил, чтоб ты не обосрался. — Ну охуеть ты придумал. — Эд закатывает глаза, но про себя думает, что, вообще-то, такие письма работают — он сам тому доказательство. — И куда же? — На его сайт. В их гримерке стоит огромное бархатное кресло, украшенное мишурой — кажется, то самое, которое используется для новогодних стриптиз-утех. Егор садится в это кресло сам и тянет Эда к себе на колени; тот молча повинуется, устраивая свою тощую задницу. Перед глазами рысье ушко с сережкой-крестиком — Эд цепляет его зубами. — Проверяешь, на самом ли деле я такой сладкий? — уточняет Егор, привыкший к подобным выкидонам. — Нет, хочу тебя сожрать. — Но вместо укуса он просто чмокает его в висок. — Лю тя пиздец. Иногда Егор нудит и просит «сказать нормально», но сегодня он лишь мягко улыбается и постукивает микрофоном по бедру. — Пора покорять сцену, котенок. Эд боится облажаться, боится выйти на усыпанную серпантином сцену и не выговорить от страха ни слова. Но все эти люди внизу собрались тут ради него, они в него верят — его первые фанаты еще с тех времен, когда он здесь работал. А самый главный его фанат, подмигнув, спихивает его с кресла, заставляя встать на деревянные от волнения ноги. Взяв его за руку, Эд на пару мгновений прикрывает веки и думает, что облажаться, в общем-то, не страшно — страшно будет сдаться и не попробовать снова. — Давай, Эд, — Егор по-детски дергает его за хвост, — хвост пистолетом! Эд кивает и впервые за вечер искренне улыбается. Новый год через два дня и, пожалуй, в этот раз он загадает, как и обычно, — ничего. Он ведь давно нашел что искал, ему Дед Мороз уже как-то нихуево помог. Теперь пусть этот старик сосредоточится на ком-то другом. На журнальном столике стоит недопитая банка с пивом — Эд хмыкает, тянется к ней под «Нашел время пить» Егора. Пить он не собирается, но берется за жестяное колечко и отрывает его. — Ты что делаешь… — бормочет Егор, когда Эд отставляет ненужную банку обратно на столик и берет его за руку, прочищая горло. — Егор Николаевич Булаткин… — произносит он как бы торжественно, хотя еле сдерживает ржач — Егор тоже смеется, но краснеет, — согласны ли вы варить мне борщи всю жизнь? — Я же ужасно готовлю. Ты этого не хочешь, я этого не хочу, так что нет. — На нет и хуя нет, — пожимает плечами Эд и всё равно надевает колечко — оно мелкое и налазит лишь до второй фаланги. — Люблю тебя не за то, как ты готовишь. Ясен хуй, шо жрать это невозможно. — Нельзя во всем быть идеальным. Эд с ним не согласен: для него Егор идеален, пусть и его кулинарными шедеврами можно убить население небольшой деревни. Концепция «выебать и забыть» не помогла — и, хоть им и приходится часто разлучаться из-за работы, Эд счастлив, он любит и любим. — Стоп. Ты че, не согласен? — слегка хуеет он. — Не ожидал такой подставы. Конечно, это шутливое предложение, и не только из-за пивной заглушки — в России они не могут пожениться. Пусть с годами гомофобия в стране поутихла, однополые браки по-прежнему запрещены, хотя законопроект об их разрешении и рассматривают. — Мы в России, Эд. Хотя… Помнишь, у меня через две недели концерт в Вегасе? — Егор смотрит на импровизированное кольцо и прищуривается: — Там нас может поженить Элвис. Эд лыбится ему в ответ и, приобняв, чмокает в пухлые губехи — и у кого из них они тут минетные. Он думает о том, что после выступления они точно проведут эксперимент на эту тему, а еще — что за две недели надо как-то получить визу в США и уговорить Антона или Ирку стать шафером. В этот раз то, что произойдет в Вегасе, не останется в Вегасе.