Вкус желаний

      «В Венеции хорошо закончить свои дни, но Париж... Париж - это город, где всё должно только начинаться», - так говорила когда-то его мать, раскатывая тесто на мраморной столешнице. Заводная и никогда не унывающая, тем не менее, и она имела изъян в своей жизнерадостной натуре - неизгладимая тоска по Парижу, который ей однажды довелось посетить, будучи студенткой, и который она не смогла забыть всю оставшуюся жизнь. Почему мать не поселилась там, хотя так любила это место, оставалось загадкой, но, заворожённый красочными рассказами, он впоследствии обрёл ту же детскую мечту по тому, чего никогда не видел воочию.       Прибыв в тридцать лет на вокзал Монпарнас, Данте был уверен, что полюбит Париж, потому что больше любить было некого. Париж его не бросит. Париж был рядом, когда он в нем нуждался - в книгах, кино и на открытках, которые мать аккуратно вклеивала в старые фотоальбомы. Париж не требовал, чтобы Данте ехал в отпуск на райские острова, на пляж, где мутит от крема и солнца. Парижу было плевать на то, что он уже неделю не мыл посуду, что он небрит, плохо одет и у него нет сил на то, чтобы принимать верные решения. Париж его любил.       Первые два дня он просто не мог прийти в себя от какого-то ненормального оглушения не то счастьем, не то ужасом: совершенно растерянный, он бесцельно бродил по улицам и, чувствуя себя полным кретином, пытался свыкнуться с мыслью, что да - он действительно находится в городе, о котором столько чудесного слышал на протяжении двух десятков лет, и, особенно много - за последние пять, пока мать отходила, сражённая опухолью. Он жалел, что она не успела побывать здесь снова.       Стоя у окна временно снятой комнатушки на Рю Монторгёй, Данте смотрел на крыши Парижа. Светятся окна - семьи собираются за воскресным обедом. К нему снова возвращается ощущение, испытанное днём на Елисейских полях: чем прекрасней всё вокруг, тем более отверженным он себя чувствует. Но это было всего лишь стартом: здесь он начнёт с чистого листа; нет ничего удивительного в том, что сейчас он ощущает себя болтающимся где-то между небом и землёй - он приехал, чтобы забыть обо всём том дерьме, что случилось с ним ранее. Он попытается ещё раз, забыв о клейме «неудачника» и «тряпки», которым его столь щедро награждал изо дня в день Лука, имевший обычай начинать почти каждое своё утро с рюмки водки с апельсиновым соком, дабы хоть немного унять тошнотворные последствия ночных загулов. Он один считал, что имеет право единолично принимать решения о судьбе их общего бизнеса, и также считал нормальным идти трахаться к Данте после того как, выпив для разогрева, нагибал какого-нибудь ошалевшего от наркоты парнишку в клубном сортире.       Давно утративший желание контролировать происходящее, Данте в каком-то тупом оцепенении наблюдал за тем, как Лука, похоже, окончательно съехав от выпивки и дрянного образа жизни, становится всё более жалок и невыносим. Единственное, с чем он не мог смириться до последнего - это судьба своей кофейни, которая начинала как вполне успешное заведение, но, под действием бредовых идей Луки, которого он имел глупость некогда взять в партнёры по бизнесу, постепенно стала загибаться.       Какое-то время Данте пытался препятствовать ему, но в итоге так ничего и не добился, кроме грандиозных скандалов и серьёзной драки, после которой две недели провёл в больнице. Выйдя же, принял решение прекратить этот глупый фарс, закрыть кофейню и уехать.       Всё, что он мог любить в Тоскане либо умерло, либо оказалось замарано до такой степени, что отмыть это больше не представлялось возможным.       ...И пусть.       На закате первого дня своего пребывания в Париже, окончательно заблудившись без карты, но чувствуя странное умиротворение и приятную усталость, он забрёл на Рю Монторгёй и понял, что именно здесь он и поставит начальную точку, чтобы впоследствии она превратилась в то, что можно было бы без сомнения назвать картиной жизни. Ибо слово «жизнь» как нельзя лучше описывала Монторгёй от и до: яркую череду наполненных огнями многочисленных кафе, ресторанов, магазинов, лавчонок и прилавков всех мастей; беспрестанное людское копошение в любое время суток; звучащую изо всех дверей и окон негромкую музыку, сливающуюся в причудливую, суетливую какофонию. Она словно бы напоминала о том, что в жизни всегда есть место празднику, стоит только пожелать. И он желал - желал так сильно, как никогда ранее, вкладывая в этот порыв всего себя! Он уже видел, как всё будет: тёмное дерево, чёрные столы, полированный блеск барной стойки и большие уютные витрины. Он станет частью этого радостного парижского бурления и, возможно, тогда ему станет ясно, какова же на вкус его мечта.       Отсалютовав себе и городу, он допил до дна остатки бурбона, и, оставив на подоконнике бокал, лёг спать. Это был его лучший день рождения за последние пять лет.