***
Им с Осаму было по шестнадцать. Похожие друг на друга как две капли, но в то же время слишком разные: примерный сын Осаму и шалопай Атсуму. Местные говорили, что всё дело в матери ― избаловала младшенького, но немногие знали, что отец держал мать в ежовых рукавицах вплоть до её смерти, лишний раз не позволяя приласкать детей. После пяти они были предоставлены сами себе, пока год назад отец не забрал у Атсуму брата. Он изменился. Стал покорен, набожен, во всём подчинялся отцу, согласившись даже собственноручно запирать раз за разом нарывающегося на неприятности брата. Но всё же, несмотря на круто поменявшуюся жизнь, оставалось в нём что-то тёплое, родное, такое недостающее одинокому как никогда Атсуму. Это чудилось в его прикосновениях, осторожно сомкнутых на запястьях пальцах, в шуршании сползшего одеяла, заботливо подоткнутого под боком, в подброшенном под прутья решётки яблоке, будто случайно свалившимся с дерева. Это всё ещё был он, его Саму, за которого Атсуму собирался бороться до последней капли крови. Знакомо скрипнули петли, в сторону скользнула громоздкая деревянная решётка, сбрасывая с краёв комья земли. Атсуму потоптался на пороге ямы, с ненавистью вглядевшись в темноту, обещающую стать ему домом на ближайшие три дня. ― Ступай, ― Осаму подтолкнул его в спину. ― За свои проступки нужно отвечать. ― Тоже мне «проступок»! Отец делал вещи и похлеще… ― буркнул Атсуму, и быстрее, чем брат успел бы снова пихнуть его в спину, ступил на холодные ступени из глины. В яме, несмотря на разгорающийся летний день, было жутко холодно. В такие бы соленья пихать, а не слегка пошаливших мальчишек, придумают тоже!.. Как только он, согнувшись вполовину своего роста, зашёл внутрь, снова заскрипели петли, деревянная решётка, расчерчивая кусочек голубого неба на квадраты, закрылась, щёлкнула дужка тяжёлого амбарного замка. Осаму резко выдохнул. Он огляделся по сторонам, непонятно зачем ― знал ведь, что все на проповеди, присел на корточки и тихо спросил: ― Зачем ты сделал это? Тебе мало проблем, Тсуму? Атсуму улыбнулся, приблизился, щурясь от слишком яркого в контрасте с мраком его темницы дневного света. Лицо Осаму перестало быть безжизненной маской. Он злился, был немного взволнован, а ещё встревожен. ― Что? Ты про расшуганых кур? Да просто так, хотел немного оживить их унылую процессию, всегда бесило это театральное заламывание рук за три шага и замолкание за пять ― чёртовы подлизы, ― весело фыркнул Атсуму, потирая ступню о щиколотку ― и всё-таки, какая ж холодина в этой чёртовой яме! Выйдет он отсюда точно с простудой. Осаму снова улыбнулся, как и тогда, только самыми уголками губ, но всё же он улыбался. Атсуму приблизился к решётке, цепляясь за толстые деревянные прутья. ― Скажи, Саму, ― он задумчиво пожевал губу, решаясь на вопрос, ― почему ты с ним, а не со мной? И я сейчас не про эту яму. Осаму резко выдохнул, протянул руку, сплетая свои пальцы с пальцами брата. Он с удовольствием прикрыл глаза, наслаждаясь его теплом, отдавая своё. ― Так хотела мама, ― шепнул он, распахивая глаза, смотря с горечью на вздрогнувшего от упоминания матери брата. ― Она хотела этого для нас обоих. ― Как-то я сильно сомневаюсь, ― глухо буркнул Атсуму. ― Хотела для обоих, а в церкви крутишься лишь ты. Всё так, потому что я деревенский дурак, гоняющий кур? Ты не подумай, подобному я точно не завидую, но мне тебя слишком не хватает. Осаму тепло улыбнулся, крепче стискивая его пальцы. ― Всё потому, что последователь ему нужен только один, ― на выдохе бесцветно ответил он. ― И лучше я, чем ты. Атсуму поморщился. Он знал, предполагал, что всё так, но мириться с этим не собирался. Набрав в грудь побольше воздуха, сжимая в кулак всю свою решительность, он быстро предложил: ― Давай сбежим! Вместе, ты и я, удерём ночью, пока все спят! Саму, это место не для нас. Осаму удивлённо моргнул, не веря своим ушам. За такое могут не только в яму кинуть, но и высечь. И то, что подобное предлагал его брат, по правде говоря, пугало. Осаму опустил голову, разжал пальцы, быстро поднялся на ноги, отряхивая рясу от дорожной рыжей пыли. ― Это место не для тебя, Тсуму, оно слишком мало для тебя, а вот мне в самый раз. К тому же, церковь и её благодать защищают нас, всю деревню, а стоит нам выбраться наружу, за пределы… Я не знаю, что случится, и знать не хочу. Советую и тебе выкинуть из головы подобные мысли. Отец не допустит, чтобы его отпрыск своими поступками порочил его честь. Атсуму расплылся в ледяной ехидной улыбке, схватившись за грудь ― сердце сжало горечью и тоской. И всё же они слишком разные; но неужели всего какого-то года хватило, чтобы вбить подобную ерунду в его голову?.. Отцу стоит отдать должное... Атсуму отступил от решётки, морщась от кусающего ступни холода. Темнота по кусочку сжирала его, пряча от взора брата. ― Монстры, чудовища, благодать церкви ― всё это нянькины бредни, сказочки для детишек. Там, за пределами деревни, новый мир, может, лучший мир, а все монстры тут, ты этого так и не понял, Саму? ― В спину, бросив пригоршню мурашек, упёрлась холодная стена. Атсуму сполз по ней, сжимаясь в комок, обнимая свои колени. ― Ступай, а то отец осерчает. Негоже помощнику проповедника якшаться с местным дураком, даже если он его брат. Осаму шумно выдохнул и, не прощаясь, зашагал прочь от ямы. К его шагам Атсуму прислушивался особенно чутко, слышал ещё какое-то время шорох рясы, волочащейся по земле, бьющийся о грудь деформированный крест, и только когда кроме шелеста листьев и далёкого гула песнопения ничего не стало слышно, он осторожно засунул руку себе за пояс, медленно вытягивая из потайного кармана свой ключ наружу. Атсуму заулыбался, взвесил на руке сложенный ножик. Он потянул, аккуратно, стараясь не порезаться, выпустил лезвие, любуясь серебряным блеском. Удивительно, что он не потерял его во время своей беготни, но на то, видимо, была воля… Нет, не Бога, чего-то более весомого, того, кто сильнее ненавистного Атсуму жулика Бога, отобравшего у них с Саму, несмотря на все мольбы, любимую маму. И теперь, после всего, он во что бы то ни стало собирался отыскать их, тех кто сильнее, кто способен покончить с этим лицемерным притворством, разнести в пыль церковь, уничтожить колокол и, наконец, освободить их всех. И Саму, самое главное его, пока не стало слишком поздно. Атсуму поднялся на ноги, подошёл к решётке, выбирая место, где легче всего будет перепилить прутья, и принялся за работу. На перепиливание прутьев вокруг замка ушло часа два. Солнце успело высоко подняться, тепло дня согревало озябшее тело, и Атсуму впервые с удовольствием проходился по улочкам деревни. Всё ещё было тихо, только от церкви шёл гул голосов ― все до единого там, молятся за новый день, просят защиты у Бога на грядущую ночь. Пока никого не было, Атсуму быстро забежал домой: он отправлялся в путь и дураком бы был, если не взял бы с собой узелок с самым необходимым. Спички, краюшка хлеба, кусок солонины, ещё один нож, верёвка, огниво на всякий случай, жестянка под воду и ещё кое-что по мелочи. Навязав на пояс тёплую байку, напялив тонкие мягкие сапожки, он оглядел их скромное жилище и, не испытав ни капли горечи за свой поступок, двинулся на выход. Нужно было успеть уйти до того, как проповедь закончится, уйти как можно дальше, дорога была каждая секунда, и медлить Атсуму не собирался. На границе деревни он притормозил. Стоял, покачиваясь, всматривался в густой лес, разглядывал пичужек, перелетающих от куста к кусту. Нужно было решаться, торопиться, и Атсуму сделал первый шаг. У него тряслись поджилки, гудело в ушах, пока он нёсся по лесу, первое время не разбирая дороги, несколько раз он споткнулся, упал, кубарем вкатился в заросли ежевики, обколов себе все руки и лицо. Он бежал вперёд, утопая в звуках леса: щебете птиц, шуршании травы, потревоженной лесными зверьками, скрипе деревьев и журчании далёкого ручейка. У одного из таких ручейков он впервые затормозил, сразу рухнул на колени, руками упёрся в подстилку, сгребая пальцами траву, мох и прелые опавшие листья. Голова шла кругом, воздуха, казалось, не хватает, Атсуму жадно хватал его ртом, сухо сглатывал, ища глазами водоём, чтобы напиться. В студёную воду он практически вполз, намочил штаны, лакал словно зверь, не сразу придя в себя. Напившись и немного успокоившись, он выбрался на берег, растянулся на траве, прикрывая глаза. Из груди рвался вопль. Он сделал это! Он убежал, покинул эту проклятую деревню, и теперь сделает всё возможное, чтобы заставить и других сделать это. Он сможет. Обязательно сумеет, спасёт их всех, и никто больше никогда не назовёт его полоумным или дураком. ― Я смог, ― не устояв, всё-таки шепнул Атсуму, поворачивая голову, носом утыкаясь в душистый мох, втягивая его терпкий травянистый запах. ― Я сделал это. Дождись, Саму. Обязательно дождись меня. Рывком встав, Атсуму заставил своё тело слушаться: нужно идти дальше, продолжать двигаться, отыскать хоть кого-то, успеть до того момента, пока не закончится еда или пока его не кинутся. Отсидка в яме была привычным для него делом ― трое или пятеро суток к нему не приходил никто, даже Саму, отец запрещал ему делать это, значит, у него на этот раз было три дня. Быть может, удастся наткнуться на других людей, узнать у них хоть что-нибудь, может, он вообще выйдет из леса, что уже само собой было чем-то непостижимым. Всю свою жизнь они жили в окружении деревьев, но вечерам у камелька слушали истории, что лес на самом деле не бесконечный, но что там, за его чертой ― никто не знал. Деревенские не покидали леса, рождались, жили и умирали в одном месте, привыкнув, вбив в свои головы с материнским молоком, что есть только «здесь», а пугающее и тёмное «там» волновать их не должно. Были те, кто уходил. Были те, кто не вернулся, говорили, что их съели чудовища ― о них рассказывали те, кто вернулся, свихнувшиеся, поседевшие от страха, отощавшие и израненные. Их отдавали церкви, как говорили: «для очищения». О них молились, но больше не видели, предпочитая забыть, поскорее смыть позор и очистить запятнанную божественную благодать их дорогого дома. Атсуму много раз думал о том, куда деваются такие люди, пытался приблизиться, поговорить с ними, но всякий раз терпел неудачу. Теперь за пределами был он сам, и пришло его время открыть все тайны, тщательно скрываемые отцом и его запретами. Ручеёк, холодный и суетливый, тёк куда-то в чащу, и Атсуму, недолго думая, решил проследовать вдоль него. Матушка всегда говорила, что люди любят воду и селятся чаще всего рядом с ней. И у них в деревне была небольшая речка, так почему бы и этому звонкому ручью не привести его к какому-нибудь селению? ― Ладно, вперёд, ― решительно кивнул Атсуму, поправил свой узелок на плечах и двинулся по направлению течения. Первые несколько часов, судя по выглядывающему из крон солнцу, лениво переползшему за полуденную отметку, он бодро шагал, тихо насвистывая что-то себе под нос. Подобранной палкой протыкал шляпки ядовитых грибов, какие-то и вовсе пинком отправлял в полёт, разглядывал деревья, примечал высовывающих любопытные мордочки лис, подбрасывая им крошки хлеба, который решил пожевать, пока идёт. Ручей всё не кончался, вился между высокой травы, становился то глубже, то мельче, с высоту ладони, змеился куда-то в густую зелёную неизвестность, конца и края которой не было. Ближе к вечеру Атсуму стал понимать, что устал. Он шёл практически целый день, но так никого и не встретил, только зверьё и начавших пищать возле ушей комаров. Он пытался считать шаги, но бросил это дело уйдя за десять раз по сотне ― это уже казалось внушительной цифрой, достаточной, чтобы достичь чего-то. Настроение стало портиться. В какой-то момент Атсуму даже подумал, а не погорячился ли он, взяв всего ничего, уйдя настолько далеко от дома, даже и не подумав оставлять себе отметки для обратного пути? ― Пройду ещё немного, до темноты, и устрою привал, разожгу костёр, ― вслух размышлял Атсуму, пытаясь сохранить благодушный настрой и подбодрить сам себя, ― нажарю хлеба, может, грибов найду, и будет мне… Атсуму остановился, обратив внимание на ручей: вроде бы он стал шире или ему кажется? Раньше его можно было, не утруждаясь, в один шаг перешагнуть, а теперь придётся подмочить ноги, причём выше колена ― глубина, как оказывается, тоже появилась. Решив, что это добрый знак, Атсуму прибавил шагу. Деревья стали расступаться. На смену высоким скрипучим вязам пришли кудрявые кустарники бузины и царапающегося хвоей можжевельника. Становилось светлее, порозовевшее к закатному часу небо огромным полотном простиралось над головой Атсуму, который неспешно выходил к берегу озера. Ручей, прощально звеня и прыгая по камешкам, терялся в зарослях осоки, буйно разросшейся по берегу, именно к нему он его вёл, питая студёной водой гладкое чёрное озеро. Атсуму подходил с опаской. По воде не шла рябь, хотя ветер шевелил кроны деревьев у него над головой. Все звуки словно бы стёрлись и исчезли, стояла тишь, режущая слух. Атсуму тревожно огляделся, подошёл ближе, выходя на широкую полянку, с одного края которую поджимало озеро, а с другого многовековой дуб с бугристым, покрытым мхом стволом, тяжело склонивший ветви к земле. Место было чарующим, таинственным, оно буквально кричало о том, что здесь есть какая-то тайна, секрет, и разгадать его Атсуму непременно захотел. Он подошёл ближе к воде, но до кромки берега, резко обваливающегося в омут, не дошёл, вытянул шею, заглядывая в воду. Она была непроглядна, ни камешка, ни рыбки не увидел он, на всякий случай решив отойти подальше. ― Что ж, это уже что-то, ― утирая со лба выступившую испарину, пробормотал Атсуму. Он с удовольствием присел на траву, отползая ближе к стволу дуба. День клонился к закату, уже скоро лес накроет пуховым одеялом сумерек, и продолжать путь станет попросту опасно. Это место подходило для ночлега: вода, много свободного места, а дым от можжевеловых веток отпугнёт надоедливый гнус, преследовавший его по пятам последние несколько часов. Да и сил на то, чтобы продолжить путь совсем не осталось, день внезапно показался слишком длинным. Атсуму устроился у самых корней, напялил на себя байку, вытряхнул всё, что было в узелке, расстилая квадрат плотной ткани на земле. Воды он набрал в ручье, не рискнул зачерпывать из путающего мысли и подстёгивающего воображение озера. В кустах и на просеке неподалёку от места стоянки, он нашёл немало сухих веток, собрав целый пучок и для надёжности прихватил здоровенный отломленный сухой сук, которого точно хватит на весь вечер и половину ночи. Ножом содрав траву, обустраивая очаг, Атсуму быстро развёл огонь, подкармливая крошечное, плюющееся густым дымом пламя щепками и сухой травой, выгоревшей от солнца. Через несколько мгновений и спустя немало усилий, огонь наконец разгорелся, и стало уютнее. Темнота окружала его, прохладе с озера подобраться к корням дуба не давал костёр, весело трещащий и тихонько гудящий подле ног Атсуму. Было всё так же тихо, ни всплеска, ни шелеста травы — это нервировало, но уже не так сильно, как вечером. Атсуму трезво рассудил, что если бы там что-то было, оно бы уже нашло его и сожрало, а ночью, если вдруг решится на трапезу при свете звёзд, его будет охранять огонь. Ну а уж если его, так и быть, сожрут ― что ж, таков удел и цена его самоуверенности и любопытства. Искать другое место было слишком лень, усталость, приправленная сытостью, делали своё дело и Атсуму стал клевать носом. Подпихнув в уголья сук и можжевеловых веток, задымивших тугими клубками сизого дыма, он вытянул из-под себя кусок ткани, устроился на пружинящей душистой траве, укрылся и с удовольствием задремал, так и не услышав как тихо зашелестела осока у берега озера.***
В эту ночь ничто не побеспокоило Атсуму. Несколько раз он просыпался, подбрасывал веток в костёр, укладывался обратно, к своей неожиданности обнаружив, что из тишины выходит не самая плохая колыбельная. В эту ночь ему ничего не снилось: ни привычных кошмаров, в которых отец до кости рассекает спину матери, ни беззаботных ведений их прошлой жизни, ни мечтаний о будущем, где они свободны от своего блаженного узилища, где нет Бога, навесившего над ними непроницаемый колпак, через границы которого не пробиться. В эту ночь Атсуму выспался как никогда, и утро нового дня встречал с улыбкой. Солнце поднималось над кронами деревьев, солнечные зайчики весело плескались на глади чёрного озера, где-то над головой шумно ссорились птицы, видимо, борясь за право первым исполнить приветственную песню, а возле воды, в покачивающихся зарослях осоки мирно паслась белоснежная лошадь, стригущая ушами… Атсуму осёкся, удивлённо приоткрыв рот. Лошадь? Какого чёрта? Он рывком поднялся на ноги, с силой потёр глаза ― лошадь оставалась на месте, стояла в воде у самого берега, утопив ноги по самые бабки, смотрела в его сторону, широко раздувала ноздри, заинтересованно хлопая пушистыми белыми ресницами. Атсуму, не в силах удержать любопытства, поднялся и двинулся в её сторону. ― Привет, красавица, откуда ты тут взялась? ― ласково спросил он, шаг за шагом, боясь спугнуть, подходя ближе. Лошадь и не думала убегать, сделала несколько шагов в его сторону, но из воды так и не вышла. Она тряхнула шеей, высоко задирая морду. Атсуму восхищённо присвистнул: грива, будто жидкое серебро, струилась волнами по бархатной шее, которую непреодолимо хотелось сейчас же коснуться, провести рукой, а ещё лучше ― взобраться на покатую спину, прижаться к горячему телу, вдыхая терпкий животный запах, смешанный со свежестью воды и душистой травы. ― Тише, девочка, тише, я тебя не обижу. Он подходил всё ближе, вытянул руку, чувствуя, как покалывает пальцы, как колотится в груди сердце, а внутри что-то сжимается, словно предупреждая о надвигающейся опасности ― недобрый знак. Будоража воду шагами, лошадь добралась до Атсуму, заинтересованно потянула морду в его сторону, обдав протянутую ладонь неожиданно холодным дыханием. Потянуло гнилью. Не той сладковатой гнильцой перепревших листьев, встречающейся по осени под яблоневыми деревьями, а жуткой, смердящей, трупной, ледяной и страшной. Атсуму невольно отшатнулся на шаг, но руки не убрал. Лошадь недовольно хлестнула хвостом, ударяя себя по крупу с обеих сторон. Её шкура словно бы пошла рябью; Атсуму снова потёр глаза ― показалось, что ли? Листья за его спиной тревожно загудели. ― Хорошая, хорошая, давай я… ― как зачарованный шептал он, потягиваясь вперёд, чтобы хоть кончиками коснуться её шеи, пропустить сквозь пальцы шёлк гривы, рассмотреть её блеск на солнце. В ушах гудело; зеркальная гладь озера впервые за всё время пошла мелкой рябью. Атсуму нервно сглотнул, останавливая ладонь в сантиметре от шкуры животного ― всё его естество вопило об опасности, но с чего бы? Это ведь просто лошадь, что тут такого? ― Это обычная… Лошадь нетерпеливо всхрапнула, клацнула жёлтыми зубами; пальцы Атсуму поджались. За спиной послышались лёгкие шаги, изящно вплётшиеся в симфонию встревоженного леса. ― Gar’ean, kelpie! ― звонко выкрикнул кто-то. Голос походил на звон колокольчиков, мелодично разлился по поляне, прогоняя по озеру очередную рябь. Лошадь нервно застригла ушами, повернула голову, недовольно захрапев. Атсуму повёл головой в сторону звука, отшатнулся назад, к своему счастью не донеся руки до шеи злополучной животины. По поляне, пересекая её наискось, бежал невысокий юноша, яростно размахивая сучковатой палкой. Он выкрикивал что-то, слов Атсуму не разобрал, да и не до этого было ― происходящее вдруг стремительно ускорило бег и в один момент случилось сразу несколько событий. Лошадь, увидев непрошенного гостя, отчаянно заржала, забила копытами, взвивая целые снопы брызг. По белоснежной шкуре пошла рябь, ― ему тогда не показалось! ― и с бархатной шеи, словно грязь, потоками заструилась серая слизь. Пахнуло гнилью и повеяло холодом; Атсуму в ужасе отшатнулся на несколько шагов, прикрывая рот и нос ладонью. От прекрасного белоснежного видения не осталось ничего, вместо него у края реки, беснуясь и яростно ревя, брыкалось чудовище ― грязная косматая животина, костлявая, покрытая струпьями и слизью, вместо хвоста плётки скрученных жгутов, хлещущих по сторонам, пытающихся поймать жертву ― без сомнений, Атсуму был её добычей, улизнувшей из-под носа в самый последний момент. Зло сверкнув алыми, налившимся кровью глазами, обнажая кривые жёлтые зубы, чудовище зашипело, встало на дыбы, присело на задние ноги и бросилось бежать, успев удрать к середине озера как раз к тому моменту, когда прыткий юноша, всё ещё что-то выкрикивая, затормозил у самого берега, свою сучковатую палку с размаху запуская в сторону чудища. То, что было лошадью, зло зашипело, обнажило зубы и тут же нырнуло, исчезая из вида. Гладь озера снова стала зеркальной, стих поднявшийся было ветер, в ветвях снова запели наперебой птицы. Атсуму невидяще смотрел на воду, сквозь фыркнувшего юношу, кивнувшего и хлопнувшего ладонь о ладонь, словно бы своё дело он сделал и теперь был очень доволен. Объяснить происходящего он не мог. Ни сейчас, ни когда-либо ещё, понимание было только в одном ― он чуть было не попался. Его чуть было не сожрали, и кончилось бы на этом его путешествие, его попытки спасти Саму и себя заодно. Он слаб. Как он может защитить кого-то, если за себя не способен постоять? Осознание собственной глупости и наивности накатило неожиданно, придавливая к земле, стискивая ледяной лапой страха быстро бьющееся сердце. Атсуму резко встрянул головой, шлёпнул с силой себя по щеке ― нет, нельзя думать об этом сейчас. Что куда как важнее, понять кто это был? Чудовище? Так они действительно существуют? И он спал рядом с этим? Господи, да он и правда дурак… Юноша, топтавшийся у кромки воды заинтересованно на него пялится, Атсуму чувствовал его требовательный взгляд. Он резко выдохнул, решив, что разговор и переключение на благодарности за спасение его бестолковой туши отвлекут, может, этот парнишка расскажет ему что к чему, и на деле всё окажется не таким уж пугающим. Атсуму медленно поднял голову, сталкиваясь взгляд к взгляду с поистине поразительным существом. Он был красив; очаровательное юное лицо обрамляла шапка рыжих непослушных волос, прилично отросших и требующих стрижки, огромные глаза, пылающие интересом, с опаской ощупывали его, настолько досконально, что Атсуму захотелось прикрыться, впрочем, он охотно отплачивал тем же, не стыдясь осматривать юношу. Одетый более, чем легко ― на нём была просторная полупрозрачная рубашка и свободные штаны чуть ниже колена, ― похоже, он совсем не был обременён ни скарбом, ни оружием. Атсуму, решив, что пора бы и поблагодарить своего спасителя, дружелюбно улыбнулся и ни без труда поднялся на ноги ― парнишка едва доставал ему макушкой до плеча. ― Спасибо, что спас, ― он вежливо склонил голову, исподлобья бросая взгляд на удивлённо приоткрывшего рот юношу. Тот осторожно сделал шаг назад, обнимая себя руками. Испугался, что ли? Атсуму нервно облизнул сухие губы, снова заулыбавшись. ― Я не обижу тебя, не бойся… И правда благодарен, в жизни не видел таких штуковин ― что это было? Оно выглядело как обычная лошадь, у нас таких в деревне кучи, но как только ты крикнул… Да и как оно нырнуло? Голова просто кругом… Юноша испуганно вздрогнул, сделал шаг назад, когда на него снова уставились чужие глаза. ― Dh’oine… ― шепнул он, прижимая ладонь к губам. Атсуму непонимающе моргнул. ― Извини, я не понял: что ты сказал? ― с виноватой улыбкой повторил он. ― И, кстати, ты сам кто такой будешь? Из другой деревни? По-нашему не говоришь, что ли, совсем? Как зовут? ― Thaess aep, dh’oinе! ― резко выкрикнул юноша, задышав чаще. Он был напуган, непонятно почему, но чего-то испугался. Нервно оглядывался по сторонам, словно ждал нового нападения неизвестного чудища. Неужели, именно он, Атсуму, сейчас был угрозой? ― Да тише ты, тише, я ничего не сделаю, честно! ― начал хмурится Атсуму, поднимая ладони вверх, всем своим видом пытаясь показать, что он настроен миролюбиво. По всей видимости, парнишка не говорил как он, да ещё и не понимал чужой речи, раз так и не подумал сбавить обороты. ― Просто я совсем не понимаю, в чём тут дело, а вот ты, похоже, соображаешь. Так что это было, ну? Скажешь? Или, хотя бы покажи, если не говоришь. Атсуму подошёл ближе, протянул вперёд руку, думая коснуться юноши, но тот, вёртко увернувшись, встал сбоку него, сжался, пригнулся так, словно думал напасть. ― N’aen сaemm a me! ― прошипел юноша, и Атсуму отчётливо понял, что он не хочет, чтобы к нему подходили. ― Ладно-ладно, ― согласно покивал он, опуская руки. ― М-да, ничего-то у нас не выйдет. Я даже тебя не понимаю. Рыжик, заметив отступление опасности, снова довольно фыркнул, попятившись к озеру. Взгляда с Атсуму он не сводил, словно боялся, что стоит ему повернуться спиной, как нападения не миновать. В доказательство своих намерений, Атсуму даже уселся на землю, хотя нет-нет, да дёргался: этот тип пятился прямо в озеро, ещё немного и нога соскользнёт с травы в землю. И что тогда? Та тварь всё ещё в воде! ― Эй, ты бы поаккуратнее был, свалишься же! ― предупредил он, для верности цепляясь за траву. ― Если та штука тебя схватит, так и знай ― в воду я не полезу за тобой!.. ― сварливо добавил он, пробурчав себе под нос уже тише: ― Полезу, конечно, но тебе знать об этом не обязательно, другое дело, что тогда нас обоих сожрут… Юноша, будто бы понял его, на секунду замер, бросил очередной долгий взгляд, склонил голову, робко улыбнулся, на прощание махнув рукой: ― Va faill, dh’oinе, ― сказал он и, прежде чем Атсуму успел ломануться к нему, прыгнул в воду. ― Чёрт! Вот же дурак, зачем сделал это? Самоубийца, что ли? Тебя же сожрут! Атсуму упал на колени у самой воды, приложил ладони к глазам, закрывая их от солнца. Он вглядывался в чёрную воду, не видел ровным счётом ни черта ― ни мохнатой ниточки водорослей, ни камешка, ни рыбы, всё как и вчера. Так и его новый приятель канул в глубину, не оставив после себя ничего, кроме разбережённого сердца и быстро утихнувшей ряби. ― Проклятье! ― в сердцах выругался Атсуму, наотмашь, взвивая брызги, шлёпнул по воде, падая на зад, поджимая к груди колени. Он обиженно уставился на воду, не устоял и по-ребячески показал язык. ― Ну и помирай там, дурень! Пусть сожрёт тебя эта штука, будешь знать… Он надулся, рассерженно зафыркал. Его гложило, что наладить контакт с первым человеком не из его деревни так и не удалось: мало того, что они не понимали друг друга, так ещё и этот рыжик по какой-то причине боялся его, но у Атсуму и в мыслях не было причинять ему боль или как-то вредить, в конце-то концов он был обязан ему собственной шкурой. А вышло всё так, что и толком поблагодарить не получилось. ― Эх, а я бы мог его завтраком угостить… ― проговорил Атсуму, подползая к воде. В груди стало покалывать беспокойством ― прошло уже несколько минут, а этот парнишка даже и не вздумал всплывать, не мог же он утонуть? Прыгнул так уверенно, вошёл в воду словно ловчая птица, совсем без брызг, изящно, будто сотню раз проделывал это. Не мог же он нырнуть, проплыть под водой и вынырнуть в другом месте? Был бы плеск, да и как же это грубо ― делать ноги вот таким способом, лучше уж проорал бы что-то на своём, Атсуму бы понял, мол, отвалите, идите своей дорогой, и доставать бы не стал, только угостил бы ароматной краюшкой и ягодами, запасёнными впрок ещё вчера. ― Эй? Ты там живой, ― сложив руки у рта, прокричал он, едко усмехнувшись ― выглядел он сейчас как дурак, хорошо, что никто не видел, как он орёт на воду ― точно бы утащили на проповедь и целебное изгнание скверны розгами. ― Неужели утонул? Атсуму нервно сглотнул, всё ещё раздумывая как поступить, стянул с себя байку, откидывая в сторону. На коленях он подполз к краю озера, ладонью коснулся воды, удивлённо охнув. Она была странная, другого определения придумать он сразу не смог ― именно «странная», какая-то вязкая, плотная, хотя всего несколько минут назад он с лёгкостью наделал брызг, да и чёртова лошадь прилично потопталась по воде. Атсуму удивлённо хмыкнул, попробовал опустить руку, почувствовав, что вода опутывает его ладонь, сжимается вокруг, странным образом затягивая. Она не была ни холодной, ни тёплой, едва-едва ощущалась на коже. Понимание пришло не сразу, зато страх поспел быстрее, накинув на Атсуму ледяную шаль, обдавшую холодом конечности и спину. Он резко отдёрнул руку, склонился над водой, в последний раз решив вглядеться в черноту. Кроме своего отражения он не видел ничего, крутил головой, надеясь хоть как-то разглядеть что там внизу, и в какой-то момент понял, что его лицо двоится. У отражения поменялся цвет кожи, стал серее, болезненнее, над головой пожарищем колыхался грязно-рыжий ореол волос; по спине Атсуму побежали мурашки, губы в ужасе искривились, но перестать смотреть он не мог. Он смотрел прямо в глаза, давно переставшие быть его собственными ― из воды на него пялились пылающие угольями глаза, яркие, пугающие своей чарующей страшной красотой. Существо открыло рот, показывая длинные острые клыки, по поверхности побежали пузырьки, лопающиеся со знакомым шелестом «dh’oinе», которое Атсуму смог узнать без труда. Он отшатнулся, упал на спину и сдавленно завыл, закрывая лицо руками. В темноте на веках скользили цветные круги и мушки, окружавшие горящие глаза нечеловека. Атсуму принял решение прежде, чем послышался всплеск и за траву у берега зацепилась бледная когтистая кисть с перепонками между пальцев. Он перекатился через голову, не оглядываясь рванул к дубу, собрал вещи, покидав как попало, и резво бросился к давнишнему ручью, предпочитая делать вид, что не слышит звонкого оклика из-за спины, вопросительного и, почему-то печального.***
Он и вправду дурак. Ринулся куда глаза глядят, не узнав ничего о мире вокруг него. Конечно, узнавать было неоткуда, всех, кто хоть раз бывал за пределами деревни, куда-то уводили и, похоже, что лишали жизни. Но были ещё книги ― много разных книг в церкви, может, хоть что-то было в них? Отец никогда не дозволял касаться их, да и сами Атсуму и Осаму не слишком-то интересовались ветхими листами, исписанными корявыми загогулинами, но что, если в них был ответ? Что, если он в самом деле чуть было не погорел, да ещё и так глупо… Самодовольный идиот! Безмозглый придурок! И на что он только рассчитывал? Понадеялся на лучшее, как какой-нибудь сопляк, и что теперь? Где он теперь? Поджав хвост несётся сломя голову по лесу, выискивая место, где вчера валялся в ежевике, как полоумный. Атсуму возвращался домой. Гневился и яростно ругал сам себя, корил и принижал, виня в глупости. Больше всего на свете он не хотел возвращаться, но ещё сильнее ― не хотел умирать, не выполнив задуманного. Не хотел оставлять Саму одного, без него он совсем зачахнет. ― Вернусь, ― пыхтя и задыхаясь от долгого бега, выдыхал он, ― буду строить из себя паиньку. Узнаю всё, что можно и тогда… Что именно случится «тогда» он не знал, но предполагал, что вернётся к озеру и будет искать ответы на свои вопросы: что это было за существо, та лошадь? Почему тот юноша спас его? Что за язык он использовал? И… он не человек? Это ведь он был там, под водой? Те же глаза, рыжая копна отросших волос и это его дурацкое «dh’oinе» ― что вообще это значит? Может, так он назвал его? Атсуму потряс головой, остановился, пытаясь отдышаться. Он обернулся, глянул на вьющийся вдаль ручей, впадающий в странное озеро, к которому он ещё вернётся. Именно, он уходит, чтобы вернуться. И на этот раз оказаться сильнее любого чудовища и быть готовым ко всему. Отыскать обратную дорогу оказалось не так уж и легко, но не невозможно. Место своей первой остановки Атсуму отыскал без труда ― потревоженная земля у ручья, примятые кусты ежевики. Здесь он снова остановился, напился и перевёл дух, к своему удовольствию отметив, что обратный путь оказался куда как короче, а может, это всё потому, что он бежал почти всё время? В любом случае, стоило запомнить это место, но теперь задачка предстояла посложнее: когда он удирал из деревни, то бежал куда глаза глядят, не разбирая дороги, вихлял, думая запутать следы, и в конечном итоге попросту не запомнил путь назад, и не удивительно ― возвращаться он не собирался. Но вышло не так, как планировалось. Поплутав между деревьев, Атсуму стал приглядываться к земле. За ночь не было ни дождя, ни ветра, так что следы на лесной подстилке всё ещё были видны, да и поломанные ветки указывали путь, другое дело, что скоро начнёт смеркаться и обратную дорогу по темноте, ориентируясь на следы он точно не найдёт. Нужно было спешить, успеть до темноты хотя бы подойти к деревне, а там уж, прячась в тени от соглядатаев, стерегущих границы, проникнуть на улицы и добраться до его темницы. Атсуму прибавил шагу, иногда останавливался и замирал, прислушиваясь к шёпоту листьев и всё утихающему журчанию ручья. Он надеялся услышать гомон деревенских, может, даже засечь протяжный вздох колокола, по вечерам, обычно, оповещающего о том, что день закончен и следует вернуться в дома, предаться обязательной молитве и лечь спать. Этот протяжный долгий гул разлетался намного вёрст вокруг, и этот раз исключением не стал. Атсуму радостно вскинулся ― ещё никогда он не был так рад услышать этот огромный, покрытый патиной колокол. Звук шёл откуда-то слева, видимо, он всё же сбился с собственного следа и забрал в другую сторону. Оставалось ещё два удара, прежде чем он останется без единого ориентира в полной темноте. Звук раздавался издалека, но нужное направление уже удалось нащупать, считай, полдела сделать ― дальше только идти в ту сторону, прислушиваясь к не совсем утихшему шуму людей. Второй удар Атсуму расслышал чуть чётче, прибавляя шага. Сил практически не оставалось, но ещё одна ночёвка в лесу могла стоить ему жизни ― рисковать после всего, что он видел, не хотелось. Со всех сторон обступала темнота, смыкаясь за спиной таинственным шёпотом леса. Атсуму не оборачивался, задыхаясь, упрямо шёл вперёд, путаясь в высокой траве и папоротнике, через какое-то время заметив, что впереди едва-едва начинает брезжить тёплый свет от зажжённых факелов, обычно разделяющих скверну от благочестивой земли деревни. Третий удар колокола Атсуму застал почти добравшись до места ― он отчётливо видел гуляющие огоньки факелов, слышал тихую речь, разобрать которой не смог. Он подобрался ближе, затаившись в кустах. Теперь можно было отдохнуть, перевести дух, дождаться, когда всё затихнет и вернуться в чёртову яму. Его не должны были хватиться, до наказанных никому нет дела, другое дело, что он получит розг за перепиленные прутья решётки, которые вряд ли останутся незамеченными. В очередной раз выругавшись, не убоявшись гнева сильных, простёрших руки над их домом, Атсуму по краю деревни стал пробираться к своей темнице. По одному гасли рыжие ореолы вокруг фитилей свечей, призрачно мерцающих в оконцах приземистых домов. Всё затихало, и даже простые шаги казались слишком громкими, словно кто-то мог бы выбежать из дома и засечь ночного гуляку. Но ни мешать ему, ни задерживать никто не собирался, и вскоре Атсуму остановился перед своим узилищем. ― Снова эта яма, ― проскрипел он, нехотя всматриваясь в пугающую непроглядную черноту, напомнившую ему то озеро, а вместе с ним и юношу с глазами-угольями, пылающими в темноте. Пришлось хорошенько встряхнуть головой и для верности шлёпнуть себя по щеке, отрезвляющим хлопком выбивая из головы все ненужные мысли. ― Чёрт!.. Сам же всё это заварил… Атсуму покопался в узелке, вытащил всё, что у него осталось из еды, потуже завязал концы и кинул вещи в кусты. Их он заберёт потом, не большая беда, а вот как быть с решёткой, тот ещё вопрос. Может, притвориться дурачком? Сказать, что знать не знает кто это сделал? Или лучше сразу сдаться? Соврать, что пытался вылезти и достать еды ― три дня отсидки даже без воды то ещё испытание, кто угодно бы на стену полез, даже сквозь неё. В конце-то концов не накажут же его ещё сильнее? Подумав, что накажут, ещё и как, Атсуму просто махнул рукой, вцепился зубами в оставшийся кусок солонины, зачерствевший хлеб сунул в карман, осторожно поддел решётку, поднимая её. Из ямы пахнуло холодом и сыростью, лезть туда чертовски не хотелось, но уже завтра его вытащат, приведут к отцу, скорее всего не побрезговав доложить о перепиленных перекладинах. ― Чёрт с ним, ― пробубнил Атсуму, посильнее впивая зубы в пересоленный кусок мяса. Он медленно стал спускаться по ступенькам, прикрывая за собой решётку. Что будет завтра ― пусть там и остаётся, какой толк гадать. Сейчас лучше перекусить, устроиться поудобнее и попытаться уснуть. Утро нового дня застало его с затёкшими конечностями, болящей шеей и заледеневшей спиной. Атсуму просыпался с трудом, выныривал из сна рывками, словно кто-то тянул его из сладких грёз к реальности, безжалостно подцепив крюком под рёбра. А ещё этот кто-то его звал. ― Атсуму! Просыпайся! Мир снов лопнул как мыльный пузырь, сразу же окатив кучей звуков, запахом сырой земли и надвигающихся неприятностей ― пахло свечным воском и противными благовониями. Атсуму с трудом сглотнул, нехотя поднимая голову. Он знал, кто там, у решётки, не нужно было и смотреть, но отец пришёл лично убедиться, что его отпрыск в полной мере принял наказание и раскаивается. ― Доброе утро, папа, ― язвительно прошипел Атсуму, скривившись в оскале. ― Удивлён, что ты решил лично почтить меня своим присутствием. Неужели, думал «порадовать» ещё одним сроком? ― Тсуму, ― шикнул на брата Осаму, словно напоминая, что с тем, у кого ключи от его клетки, стоит вести себя вежливее. Проповедник поднял руку, знаком веля замолчать. Он подошёл ближе, присел на корточки. Его взгляд скользнул по прутьям решётки. ― Вижу, ты времени зря не терял, ― его губы искривились в усмешке. ― Оставили бы мне еды и одеяло, и не пришлось бы добывать этого себе самостоятельно, ― нахально заявил Атсуму, покрепче стискивая кулаки. Судя по неприятной улыбке отца и тяжёлому вздоху Осаму, сказал это он зря. ― Что ж, в таком случае, если тебе так нравится свежий воздух, твоё следующее наказание будет с ним связано. Точнее, с его отсутствием, ― усмехнулся он, поднимаясь на ноги. ― Будешь работать на скотном дворе, хоть какая-то от тебя польза. Атсуму поморщился. Возиться с животными не такая уж и плохая работа, но если отец говорит о работе, как наказании, заниматься этим он будет с рассвета до заката не приседая. Что ж, не самое худшее наказание, лучше, чем отсидка в яме без еды и воды, он ещё легко отделался. ― И ещё, ― не дав как следует «обрадоваться», добавил проповедник. ― Останешься в церкви после вечерней проповеди. Атсуму нервно сглотнул. ― Может, не стоит быть таким суровым? Он просто хотел… ― нерешительно подал голос Осаму, заткнувшись сразу же, стоило грозному взгляду отца вонзиться в него, словно острейшее лезвие. Он развернулся, шагнул вперёд, приблизившись к сыну. ― Он ослушался. Он был наказан. Он должен был раскаиваться, а не бегать по ночи, подъедая объедки! Своим поведением он осквернил меня и церковь! ― холодно процедил проповедник. ― Ты считаешь, что твой брат прав, Осаму? Считаешь, что это подобающее поведение? Если это так, то тебе придётся разделить его наказание. Ну же, я жду ответа. Атсуму коротко качнул головой, взглядом умоляя брата держать язык за зубами. Взгляд Осаму, скользнувший в его сторону всего на секунду, потемнел и стал тяжелее. ― Нет, не считаю. ― Хорошо, хоть кто-то из вас двоих благочестив и использует свою голову по назначению, ― фыркнул проповедник, разворачиваясь к сыновьям спиной. ― Вытащи его, отведи к реке и проследи, чтобы он вымылся и к проповеди был чистым, а не пах, как загнанная лошадь. ― Хорошо, ― послышался тихий голос Осаму в ответ. Пока отец не ушёл, оба брата смотрели ему вслед, и только когда подол его рясы исчез из поля зрения, Осаму обернулся, неодобрительно качнув головой. ― Ну давай, распекай меня, ― нахмурился Атсуму. Брат, глядя на его хмурую мину только усмехнулся. ― Не успел разобраться с одними неприятностями, как тут же вляпался в другие, ― сказал он, носком сапога поддев приподнявшуюся решётку. ― Вылезай уже, моя помощь тебе точно не понадобится. И какой вообще был резон сбегать? Чем ты прутья перепилил? ― А ты хотел, чтобы твой братишка с голоду помер? ― фыркнул Атсуму, откидывая решётку. Он выбрался отряхнулся и пинком закрыл своё узилище, с трудом удержавшись от плевка. ― Извини, если разочаровал, но смерть пока не в мои планах, Саму. ― Я рад, но… ― Осаму помрачнел. ― Ты же знаешь, что будет после проповеди? Атсуму поджал губы и кивнул. Спину словно бы окатило кипятком и давнишние следы его проступков запульсировали, предвкушая пополнение. ― Мне ли не знать. Ладно, не будем об этом. Идём к реке, вымыться я бы и правда хотел, а ещё поесть и переодеться, ― он указал на свою одежду. За время беготни по лесу он успел изрядно испортить свой костюм: штаны были грязными, на коленях земля и следы травы, на гачах следы паутины, клочок ткани в самом низу выдран; рубашка тоже не в лучшем состоянии. ― Да, и правда. И где ты только так успел замараться? Будто бы и не в яме сидел, ― сощурился он, кажется, догадавшись, что одной вылазкой за едой дело вовсе не ограничилось. ― Идём, сперва к реке, потом перекусим. И лучше бы тебе наесться впрок, кто знает, что ты выкинешь в следующий раз и как тебя потом накажут за это. Говорить Атсуму ничего не стал, послушно затопал за братом, думая о том, что всё сложилось не так уж и плохо. После бодрящего купания в реке и каким-то чудом пойманного карпа, умудрившегося запутаться в рубашке Осаму, братья отправились домой, занявшись приготовлением обеда. В маленьком покосившемся домике были только они, отец, видимо, по привычке крутился в церкви, и его отсутствие только было к лучшему. И Атсуму и Осаму сразу же расслабились, даже воцарившаяся между ними тишина казалась уютнее, теплее. ― Ну, скажешь, куда сбегал? ― неожиданно подал голос Осаму. Он пялился в стену, крепко держа в руках глиняную кружку, в которую сыпал по ложке сушёные листья, кажется, уже переборщив. ― Я знаю, что вчера тебя не было, можешь не отпираться. Ночью, пока отец спал, я приходил. Хотел принести тебе немного воды и еды, но яма была пуста. Ты сказал, что выходил за едой, но… я прождал достаточно, чтобы точно сказать, что ты не возвращался. Где ты был, Тсуму? Нож из рук Атсуму выпал, глухо шлёпнувшись о разделочную доску. Рыбья чешуя разлетелась в стороны, заблестев в лучах солнца; во вновь наставшей тишине повисло напряжение. Атсуму не знал, что сказать. Понимал, что увиливать смысла нет ― его поймали с поличным. Вместе с тем он понимал, что это хоть и рисковый, но шанс заполучить ту самую возможность вернуться, но уже будучи подготовленным. Саму, конечно, мог не согласиться, слишком сильно в него проникла церковь и учение отца, но всё же он был и будет единственным, кто может его понять и помочь. Без доверия и правды дальнейшего смысла в его задумке не будет никакого. ― Я был в лесу, убежал сразу же, как ты меня запер. Я ночевал там, Саму, и вернулся живым, как видишь, ― едва слышно и холодно ответил Атсуму, не решившись смотреть на брата, буквально прожигающего взглядом его спину и затылок. ― То, что нам говорили в церкви, что говорил отец ― это совершенно не то, что я там увидел. За спиной Атсуму заскрипел стул, послышались шаги, Осаму остановился позади него, но не коснулся его, не зашёл сбоку, так и стоял, через его плечо смотря на дрожащие руки, вновь сжимающие нож. ― Ты кого-то встретил? ― Атсуму быстро кивнул, вздрогнув от прокатившегося по коже чужого дыхания, лёгкого, как прикосновение пёрышка. ― Там есть другие?.. ― Есть. ― Зачем ты тогда вернулся? Ты ведь всегда хотел уйти из деревни, найти что-то, кого-то, кто будет тебе по душе, другое место ― новый дом, ― Осаму шагнул в сторону, осторожно дотронувшись сжатого кулака брата. ― Или произошло что-то, что заставило тебя вернуться? Атсуму вздрогнул, когда холодные пальцы сомкнулись кольцом на его запястье, удивительно сильные, пугающие. Он подумал, что Саму прямо сейчас потащит его к отцу, и тот попросту убьёт его за эту выходку, но ничего такого не произошло. Понемногу теплеющая ладонь Осаму скользнула вверх по руке, шелест прикосновения кожи к коже резал слух, сердце испуганно колотилось, даже и не подумав замедлиться, когда рука Осаму замерла на груди. ― Да, кое-что произошло, ― сухо сглатывая, признался Атсуму. ― Ты напуган, ― гипнотизируя голосом, тихо шепнул Осаму, отнимая ладонь. ― Расскажи, что случилось. Какие они? Что ты видел? Атсуму облегчённо вздохнул, с размаху опуская нож; по разделочной доске запрыгала рыбья пучеглазая голова. Он резко крутанулся, тихо шмыгнул носом, бросившись на шею Осаму. Его колотило, словно бы лошадь, лицо в воде, чёрное озеро ― всё это случилось прямо сейчас, напугало его до подкашивающихся колен, будто бы вчера он не имел права дать слабину, а теперь, рядом с братом, в безопасности, наконец он мог стать испуганным дурацкими сказками мальчишкой. ― Я долго бежал, удирал без оглядки. Сперва вышел к ручью, спускался по течению, а к вечеру вышел к озеру. Оно чёрное, Саму, как провал в земле, ни ряби, ни всплеска, будто мёртвое. На ночь я остался там, разжёг огонь, наверное, это меня уберегло. А утром я увидел лошадь: красивая, белоснежная ― не знаю откуда она взялась посреди леса, но она гуляла у озера, я подошёл ближе, захотел потрогать… Знаешь, ещё никогда так сильно мне не хотелось дотронуться до животного, провести ладонью по шее, пропустить гриву сквозь пальцы, я не знаю, что нашло на меня тогда, но… Потом появился он. ― Кто? Осаму растерянно гладил жмущегося и цепляющегося за него брата по голове. Его самого теперь потряхивало, не от рассказа, а от голоса Тсуму ― он действительно был напуган. ― Не знаю, кто это был. Он маленький, ниже нас, рыжий, лохматый, не похож ни на кого из местных. Он выскочил из кустов, спугнул лошадь и та убежала. По воде, понимаешь, по самой поверхности, к центру озера! Она совсем другой стала: в струпьях, одна кожа да кости, ужасная… Я глазам своим не поверил, не хотел даже понимать, что случилось. Я подумал, разберусь потом, сперва поблагодарю парнишку. Подошёл к нему, подал голос, а он как выпучится на меня, залепетал что-то непонятное, стал пятиться к воде, а потом… Атсуму замолчал, лицом вжался в шею Осаму, замотал головой. Дальше говорить он не стал. ― После этого ты убежал? ― Да. ― Значит, другие ― это не выдумка. Чудовища, видимо, тоже, ― подытожил Осаму. Тревожило его теперь другое, и не спросить он не мог. ― Тсуму, ты… Ты вернулся насовсем? Тебе хватило этого? Теперь ты понимаешь, что здесь лучше?.. ― Нет, ― качнув головой, выпрямляясь, сказал Атсуму, серьёзно глядя брату в глаза. ― Я вернулся, чтобы узнать больше. Я… Здесь не лучше, Саму, неужели ты не понимаешь? Ты можешь сказать, что там опасно, но разве безопасно здесь? Когда за малейшее неподчинение ты можешь получить отсидку в яме, розги или «очищение»? Я не хочу оставаться. Поэтому… мне нужна твоя помощь. Осаму резко выдохнул, опуская голову. Он тихо усмехнулся, исподлобья взглянув на брата, ждущего его ответа. ― Чего ты хочешь? Атсуму радостно вскинулся, заулыбался ― это было согласие! Пусть такое, пока что неуверенное, но это именно оно. ― Отец назначил мне наказание на скотном дворе, скорее всего там я буду пропадать с рассвета до заката. Несколько раз останусь на ночь, он не хватится меня ― никакого дела ему до этого нет, так что мою пропажу никто не заметит. ― А как быть с твоей работой? Только не говори, что ты надеешься, будто бы я сделаю её за тебя, ― нахмурился Осаму. ― И не думаешь же ты, что нас так легко смогут принять друг за друга? Атсуму виновато улыбнулся. Судя по его лицу, о чём-то подобном он точно думал, но теперь признаться в этом ни за что не решится. ― Не беспокойся, я что-нибудь придумаю. Или договорюсь с Китой ― вроде он ненавидит меня меньше остальных, может, и получится. В любом случае, тебе беспокоиться не о чём. Я… Я вытащу нас отсюда, Саму. Но сперва нужно сделать кое-что ещё… ― Что? Атсуму нервно улыбнулся. Говорить брату о том, что он планирует кражу книг из церкви, точно не следовало. Он не сдаст его, не должен, но пережить подобное будет трудно. ― Да ничего особого, ― усмехнулся Атсуму. ― Поесть вот для начала не помешает. Тащи-ка овощи, Саму, давай запечём эту рыбину, а то живот уже урчит, сил никаких нет. Осаму, стоит отдать ему должное, внимания на странном поведении брата не заострил, послушно направился к кладовой, решив остаток дня, вплоть до проповеди, провести так, как и раньше: наслаждаясь обществом друг друга, болтая о всякой чепухе, вспоминая былое, то немногое, что грело душу, помогая держаться в трудные моменты. Сейчас это, как и новые приятные воспоминания им бы точно не помешали.***
Вечер наступил слишком быстро, а вместе с ним и время обязательной вечерней проповеди ― люди, как и каждое утро, медленно сползались к центру деревни, знакомо вытаптывая дорогу в единственном важном для них направлении. Среди них были и братья, нехотя следовавшие зову колокола, гудящего над лесом. Как только двери церкви захлопнулись за спиной паствы, Атсуму сразу же забился в самый дальний угол, напоследок успев в знаке поддержки сжать руку Осаму, которому предстояло топтаться у вонючих чадящих благовониями свечей, держа на весу огромную книгу для отца. Это раздражало. То, как он упивался своим превосходством даже перед собственным сыном, как гордо стоял над склонившими голову людьми, нараспев говоря о благочестии, о доброте, об умении протянуть руку помощи. Атсуму скривился. Доброта? Да не смешите! Насколько же велико его лицемерие, если сам проповедник не считается с принципами, которые пытается донести, вдолбить в головы отупевшей паствы, разучившейся жить по собственной воле. «На всё воля нашего Бога», ― говорил он, в очередной раз занося руку с плетью над спиной провинившегося, до костей рассекая мясо, упиваясь криками несчастного. Воля Бога? Да как же. Что же это за милосердные боги, желающие своим подопечным подобных мучений? Атсуму заскрипел зубами, резко тряхнув головой, накрыл ладонями уши, не желая слушать монотонные завывания отца. Его начинало колотить крупной дрожью, от запаха свечей мутило, колени стали дрожать. Страх понемногу окутывал его, дикий, безотчётный. Проповедь, слышимая даже сквозь преграду, вонзалась в него отдельными словами, пробираясь под кожу, жаля и кусаясь ― он боялся того, что будет дальше. Боялся, того, что случится, когда все уйдут и отец, смотря на него с презрением, позовёт в дальнюю комнату, свой кабинет ― серую коробку без окон, душную, по кругу уставленную шкафами с книгами, один из которых отходит в сторону, открывая потайной ход. О нём знали почти все деревенские, одинаково сильно ненавидя эти тринадцать ступенек, холодный коридор и закопчённый потолок комнаты для наказаний. Они все боялись этого места, но всякий раз послушно преклоняли колени, склоняли головы и подставляли свои спины, раскаиваясь за свои злодеяния. Атсуму резко вздрогнул ― кто-то коснулся его плеча, несильно встряхнув. Это был Осаму; как оказалось, всё уже закончилось, и теперь в церкви остались лишь они. Дверь в кабинет отца была приглашающе открыта, самого его видно не было. Атсуму поднялся на ноги, потянулся, молча двинувшись по коридору. Брат шёл за ним следом. ― Следи за языком, ― тихо посоветовал он, ― не поднимай головы, не зли его. И постарайся… ―…не кричать, ― с кислой улыбкой закончил за него Атсуму, оборачиваясь и делая шаг вперёд. Он нашёл холодные руки Осаму, сжимая его ладони. ― Саму, я знаю всё это, меня не впервые выпорют. Лучше сам не встревай и иди домой. А со мной всё будет в порядке. ― Я буду ждать тебя, ― всё так же тихо, говоря еле слышно, пообещал Осаму, порывисто обняв брата напоследок. Он коротко кивнул, резко выдохнул, отпустил его и, больше не проронив ни слова, зашагал по длинному проходу, очень скоро скрывшись из вида. Атсуму снова посмотрел на открытую дверь. Он знал, что его ждут в кабинете, знал, что потайной проход уже открыт, знал, что обратной дороги уже нет. ― Проходи, ― коротко бросил проповедник, как только увидел на своём пороге гостя. Он выглядел довольным, лучился ехидством и упивался страхом сына, неприкрыто одолевавшим его. ― Ты не спешил. Получается, ты не во всём такой скорый? В какую из ночей ты перепилил решётку? Атсуму покрепче сжал зубы, приказывая себе не трястись. Ну уж нет, он не порадует его своей робостью и покорностью! Это самоубийство, но лучше так, чем в очередной раз продемонстрировать ему и себе, разность сил, реальную картину мира. Атсуму резко выдохнул, поднял голову, молча и зло посмотрев на отца. В его глазах заблестели нехорошие огоньки, губы расплылись в улыбке. Проповедник снова сделал жест рукой, указывая на дверь, и Атсуму, огибая его, шагнул к сдвинутому шкафу. Он шёл нарочно медленно, пока мог быстро осматривался, ни на секунду не забыв о том, что собирался сделать. Вокруг было много книг: три огромных шкафа ломились от тугих ветхих фолиантов, исписанных непонятными рунами, на полках наверху ― свитки пергамента, пожелтевшие и покрывшиеся пятнами от времени и влаги. Несколько книг теснились и на столе отца, в основном тонкие, кроме той самой, из которой он чаще всего читал людям проповеди, и одна ― Атсуму заметил её почти у самого входа в комнату для наказаний, ― не похожая на все остальные: тоненькая, в кожаном тёмно-коричневом переплёте с тиснением из завитушек на обложке. На ней не было ни надписей, ни хоть какой-то подсказки о происхождении или теме книги, но судя по засаленной обложке, прикасались к ней довольно часто. Какая-то из этих книг должна помочь, дать ответы на его вопросы, а может, здесь нет таких и вовсе, но шанс только один. И свой выбор Атсуму уже успел сделать. Тринадцать глиняных ступенек вниз, стёсанных и продавленных по середине тысячей ног. Чёрный закопчённый потолок, блестящий в пламени оплывших грязно-жёлтых свечей. Щербатая подставка посередине, сглаженная телами провинившихся, с потемневшими бурыми пятнами по краям. Рядом уже готовые розги, сложенные в толстый пучок ― хлёсткие, остро пахнущие солью. На столике у стены скрученный жгут хлыста, к счастью, сегодня не доставшийся Атсуму в качестве наказания. За спинами вошедших бесшумно прикрылась дверь. Проповедник прошёл вперёд, встал рядом с подставкой, в омерзительно наигранном жесте сложив руки на груди в немой молитве. Атсуму захотел выругаться и сплюнуть на землю ― его тошнило от этого спектакля, от отца, упивающегося собственной силой, от этой комнаты, пропахшей кровью и чужим страхом. Не дожидаясь приглашения, Атсуму подошёл ближе, заставив себя сдержаться и не скинуть со своего плеча его руки, когтисто вцепившейся в его плечо. ― Помолись, ― приказал проповедник, с силой нажимая на плечо сына. Атсуму бесшумно втянул спёртый воздух носом, коротко качнув головой. ― Покайся. С него снимали рубашку, практически драли, сильно дёрнув за воротник сзади. На пол полетели пуговицы, руки больно полоснуло тканью, свело в плечах, вывернутых неестественно в попытке снять одежду целиком. Отец обхватил его шею сзади, когтистые пальцы сухо опалили кожу жаром, нестриженные ногти ощутимо оцарапали, впиваясь в нежную плоть. Он что-то бормотал, Атсуму казалось, что бредит. Он укладывал его голой грудью к холодной подставке, усиливал хватку, дразня, припугивая. Ладонь проповедника сухо заскользила с шеи вдоль позвоночника, остановилась между лопаток, замерев на следах былых «преступлений» ― Атсуму не видел, но знал, что этот ублюдок улыбается. ― Покайся, ― нежно, шелестяще приказал он, ногтями царапая вспухшие рубцы, причудливой сетью украшавшие спину. ― Покайся, сын мой. Колени дрожали, совладать со страхом уже не удавалось. Во рту было сухо, Атсуму едва мог шевелить языком, но всё же пару слов выдавить сумел: ― Раскаюсь я или нет ― ты высечешь меня до крови, ― еле слышно произнёс он, взглянув на отца из-за плеча. Его лицо исказилось отвращением, ладонь отстранилась от спины, пальцы поджались, сделав его руку похожей на лапу чудовища. Атсуму с видом победителя усмехнулся, тут же закусывая губы ― зря он так, пожалеет ещё, но назад пути нет. ― Что-то ты не очень «скорый», отец. Удивительно, как у такого как ты появился такой, как я. Если ещё раз хочешь спросить ― нет, я не раскаиваюсь. Мне не за что считать себя виноватым. И молиться твоему «Богу» я не собираюсь. Приступай, раз мы здесь. Лицо проповедника посерело, губы стянулись в тонкую нить, ноздри возмущённо затрепетали. Он не ответил, только хмыкнул, грубо вцепился в плечо сына, повернул его, в одно быстрое движение дотянулся до розги, отошёл на шаг, замахиваясь для первого удара. Атсуму не понял, что произошло: шорох отцовской рясы, свист, громкий, режущий слух щелчок, миг тишины и его тело словно обдали крутым кипятком. От места соприкосновения розги с кожей волнами расходилась пульсирующая боль, отдающаяся в кончиках пальцев, в голове и ушах грохотом. Не дав ему опомниться, проронить хоть звук, отец снова взмахнул рукой, накрест опуская удар. ― Столько следов непослушания, ― сквозь зубы шипел он, любуясь алыми отметинами на спине, оплывающими неровными пятнами припухлостей. ― Казалось бы, это должно тебя научить хоть чему-то, но всякий раз, когда ты оказываешься здесь, ты дерзишь, не слушаешь, порочишь моё имя, церковь и оскверняешь нашего Бога. Ты смеешь усомниться в нём, непослушный мальчишка. ― С пронзительным свистом воздух разрезала розга, хлёстко опускаясь на спину Атсуму; послышался скрип зубов и скрежет ногтей, царапающих деревянную подставку. Проповедник довольно усмехнулся. ― Уже три удара, а ты даже не вздрогнул. Хорошо держишься, Атсуму, должно быть это очень больно? Я старался специально для тебя. Молчишь? Что ж, тогда мы посмотрим сколько ты сможешь продержаться. В комнате повисла тишина, нарушали которую только ритмичные звуки свистяще разрезаемого воздуха, хлёсткие шлепки и тихий скрип подставки, в которую Атсуму вцеплялся из всех сил, боясь вскрикнуть или потерять сознание от обжигающей боли. Его пороли не впервые, но всякий раз как в первый: на глаза выступают слёзы, в горле становится ком, зубы гудят от слишком сильного усилия, конечности трясутся, а когда происходит новый замах, сердце замирает, страх сковывает тело, и только новый приступ боли способен разорвать эти оковы, чтобы повторить это снова. Он сдался на десятом ударе, раньше, чем обычно. Атсуму сдавленно вскрикнул, всхлипнул и шмыгнул носом, тихо завыв от боли. На пол шлёпнулись измочаленные розги. Послышался довольный смех отца, жутковатый, отдающий потусторонним холодом. ― Вот и долгожданная реакция, ― он подошёл ближе, приклонил колено, приближая своё лицо к рассечённой полосами спине сына. Его пальцы коснулись кожи, с нажимом, царапая ногтями, скользнув вниз. Проповедник удовлетворённо хмыкнул. ― Кожа рассечена. Отлично. На сегодня достаточно. Поднимайся, мальчишка, и убирайся с глаз моих долой. Ну же!.. Атсуму, слыша всё словно сквозь пуховую подушку, с трудом поднялся на ноги. Ноги подкашивались, каждый шаг отдавался болью, заполнявшую пополам со злостью болящее тело. То, как радовался его слабости отец, делало куда как больнее, чем наказание ― это очередное доказательство его власти и влияния, против которых он всё ещё бессилен. Одолев ступеньки, опасно покачиваясь из стороны в сторону, Атсуму, вовремя сумев вспомнить, что было кое-что ещё, скользнул мутным взглядом по столу. Стащить книгу незаметно не получится, пока отец за его спиной возится со шкафом, закрывая проход, значит оставалось только одно… Атсуму, резко выдохнув, крепко зажмурился и позволил своей слабости взять верх ― это для дела, для их с Саму свободы, даже пусть он и получит сразу же очередное наказание. ― Какого?! ― проповедник подпрыгнул на месте, резко разворачиваясь на пятках. ― Ты что и идти прямо не в состоянии! Ублюдок, поднимайся!.. Атсуму, оглушённый резким криком, грохотом опрокинутого им стола, лежал на холодном полу, погребённый под кучей книг, свалившихся на него. Одна из книжек больно саданула по лбу, едва не высадив глаз жёстким корешком, в нос влетела толстая свеча, сразу же его расквасив. Капли горячей крови заляпывали всё, только сильнее взбесив отца, пытающегося отодвинуть опрокинутый стол, ногой сдвинуть свёрнутые книги, добраться наконец до сына и поставить его на ноги. ― Не могу… ― бормотал Атсуму, зажимая одной рукой нос и горячо льющуюся прямо в ладонь кровь, другой придерживая разодранную рубашку у груди. ― Вставай, мальчишка! ― проповедник встряхнул его, грубо пихнув в спину. ― Залил мои книги! Я тебя… Атсуму каким-то чудом успел увернуться от удара, метившего в живот, но от пощёчины не уклонился. Его качнуло, удержать равновесие удалось лишь чудом, лицо горело, зато этого вроде бы хватило, чтобы избежать повторного наказания. ― Проваливай, ― сквозь зубы процедил проповедник. ― Надеюсь, тебе хватит ума не показываться мне на глаза. Атсуму послушно кивнул, развернулся и бросился прочь, насколько, конечно, быстро мог делать это. Из-за спины доносились гневные ругательства, какой-то грохот, но оборачиваться не было ни желания, ни нужды ― свою миссию он выполнил. Под рваной рубашкой, словно горячая подкова, жглась украденная книга, та самая, что он приметил на столе отца. Рассмотрит он её завтра, сейчас куда как важнее было добраться до дома, спрятать книгу, а потом просто упасть спать, надеясь, что хотя бы во снах боль отступит. У порога его ждал Осаму. Он сидел, завернувшись в старое одеяло, в глиняной чашке жёг тонкие веточки, пытаясь согреть озябшие руки. Стоило ему услышать шаги, Осаму вскочил на ноги, бросившись вперёд. Его лицо исказило беспокойство, в глазах застыл немой вопрос ― нет, совсем ничего не в порядке. ― Тсуму?.. ― только и смог выдохнуть он, быстро подставляя руки, ловя в свои объятия споткнувшегося брата. ― Всё в порядке, Саму, ― заверил его Атсуму, слабо улыбаясь. Из носа кровь больше не шла, спина всё ещё пылала, по горящим щекам, оставляя ржаво-алые разводы, текли слёзы. ― Всё в порядке. ― Дурак, не нужно сдерживаться, ― тихо шмыгнул носом Осаму, подныривая под его руку, помогая встать твёрдо. ― Я рядом, теперь тебя никто не тронет.***
Просыпался Атсуму тяжело, в голос застонав, когда потребовалось повернуться. Пусть Осаму вчера и сделал для него мягкую повязку и всячески пытался облегчить боль, на утро казалось, что его без устали избивали на протяжении нескольких дней, а не просто выпороли. Ночью, когда они остались наедине, Атсуму практически всё время пребывал в каком-то пограничном состоянии полусна, но всё же помнил руки Осаму, его бережные прикосновения, ласковые поглаживания по голове и тихие обещания защиты. Впервые за несколько лет, они заснули вместе, будто вернулись в детство, когда подобное было чем-то обычным. В доме было пусто и тихо, из распахнутого окна доносились звуки проснувшейся и живущей обычной жизнью деревни ― похоже, он проспал гораздо больше, чем думал. Удивительно, что его даже не кинулись, повинной на скотном дворе никто не отменял, но видимо, вчера досталось даже слишком, и какие-то добрые силы решили уравнять счёты, что было только на руку. Утащенная книга была на месте. Атсуму пришлось хорошенько постараться, чтобы вытянуть её из-за ящиков с овощами и посудой, куда он пихнул её, успев раньше, чем церковное имущество заметил бы Осаму. Прогнав пауков с обложки и смахнув пыль, Атсуму похромал в сторону кровати, грузно плюхаясь на сбитую постель. Пальцы снова обожгло, к щекам прилило тепло, а сердце нетерпеливо загудело в груди ― волнение накатывало, захлёстывая с головой и почему-то открыть книгу было страшно. А что, если в ней ничего нет? Если это просто церковный трактат, который ему без надобности? Что, если он всё это делал напрасно? С другой стороны, иного шанса у него не представилось бы: церковь на ночь запирают, и ножом там точно не проковырять себе вход, а проникнуть днём в кабинет отца ― это что-то и вовсе за гранью реальности. ― Ладно, будь что будет, ― качнул головой Атсуму, выдохнул и решительно открыл книгу, пролистывая сразу первые несколько страниц до того места, где начинался текст. На жёлтых страницах, исписанных местами вдоль, местами поперёк, тонким витиеватым почерком ползли короткими абзацами чьи-то мысли: рассуждения о лесе, о некоторых травах, о деревне, о Боге ― это была не книга, а чей-то дневник или что-то в таком роде. Интересно, зачем отец хранил его на своём рабочем столе? Вряд ли это была его вещь, он скорее был из тех, кто вёл бы дневник наказаний, чем рассказывал о том, как прекрасен лес в предрассветных лучах. Временами попадались рисунки птиц, животных и быстрые наброски знакомых пейзажей, от вида которых на сердце почему-то становилось теплее. Атсуму касался чернил кончиками пальцев, гладил плавные линии, словно бы благодаря неизвестно владельца дневника за такую простую, но приятную радость. Кое-где страниц недоставало: какие-то были вырваны, оставив после себя неровные зазубринки пергамента у корешка, какие-то ровно отрезаны ножом, практически бесследно исчезнув. Атсуму неспешно листал страницы, вертя книжку, вчитываясь в написанное с трудом, кое-где даже не сумев разобрать чужой почерк, скорее всего принадлежащий женщине ― ни один парень не стал бы использовать столько завитушек при письме, это точно! Да и в целом, по содержанию, иногда появляющимся рецептам лекарственных отваров, можно было догадаться, что записи делала какая-то старательная и образованная дама ― в деревне писать и читать умели не многие, считая, эти навыки не самым важным в их незамысловатой набожной жизни. Казалось бы, что в записях не будет ничего полезного или интересного, Атсуму пролистал её уже почти на половину, но тут взгляд зацепился за очередной рисунок. ― Это же... То самое место, ― шепнул он, ногтями царапнув расплывчатый набросок. Чёрное озеро, заросли у берега, огромное дерево, свесившее ветви к земле ― точно оно! Атсуму нетерпеливо перевернул страницу, вчитавшись в быстро бегущие строчки, местами прерывающиеся и становящиеся вообще нечитаемыми. ― «Daoine na coille были очень добры ко мне. Они залечили мои раны, позволили разделить с ними пищу, соткали новую одежду… Не понимаю их языка, изъясняемся жестами, но достаточно и их, чтобы понять, что они не обидят... Боюсь только одного: что он отыщет нас. Надеюсь, этого не случится. Daoine na coille обещают помочь… Понемногу учу их язык, простые слова, приветствия и прощания. Они просят остаться, зовут с собой… Я соглашусь». Дальше записи обрывались, некоторые страницы были смяты, шли волнами, словно дневник намочили, на каких-то были чернила, но те безжалостно оплыли некрасивыми пятнами, ничего нельзя было разобрать. Атсуму лихорадочно переворачивал листы, аккуратно разлеплял склеившиеся. Сердце колотилось как бешеное, он ничего не понимал, но совершенно искренне переживал за убежавшую из их деревни женщину ― это было очевидно, как и то, что она встретила, как и он, кого-то, кто звался «Daoine na coille». Что это означало, он не знал, наверное, название тех существ, живущих в лесу. Наконец, спустя несколько страниц, записи снова возобновились, став ещё короче, суше и холоднее. Больше не было никаких рисунков, солнечных картинок-описаний и упоминаний о чудесном народе, приютившем беглянку. Снова были записи о деревне, в основном о происходящем, что, например, шёл дождь или ночью был ветер, что кто-то проплакал всю ночь, а «он снова сделал это» ― такие места Атсуму читал по нескольку раз, так и не сумев понять о чём же всё-таки речь. Кое-где мелькали непонятные словосочетания, те самые, певучие, которые он уже слышал от того рыжего парнишки. Их Атсуму читал вслух, чувствуя, как буквы дрожат и словно бы танцуют у него на языке. ― «N’aen aedwiim», ― шепнул он, прижимая к губам пальцы. Эти слова попадались чаще остальных, на отдельной странице они были выведены по центру листка чьей-то чужой рукой. Следующие две были склеены, и Атсуму, осторожно отделив их, с удивлением обнаружил засушенный между ними практически рассыпавшийся цветок незабудки. Его трогать он не стал, бережно перелистнул страницы, снова повторил фразу, чему-то улыбнувшись. ― Интересно, что это значит? Звучит приятно. Он тихо усмехнулся, продолжив листать записи, которые неспешно подходили к концу. На последних страницах ничего не было записано, только рисунки, смотря на которые в горле собирался ком, а в груди становилось тесно. Они больше походили на прощание, словно бы владелец записей напоследок пытался запечатлеть те места, что любил: блестящую в лучах солнца излучину реки, за которой только влекущая неизвестность; густые кружева яблоневого цвета, опадающие лепестки; лесная опушка, высокие деревья и маленькие домики на них, соединённые между собой тоненькими мостиками ― эту картинку Атсуму разглядывал дольше всего. Чей-то портрет: красивое юное лицо, длинные тёмные волосы, заплетённые в косу, тёплая полуулыбка и словно бы живые серые глаза, пристально смотрящие с пожелтевшего пергамента. Оставалась последняя страница, от которой руки Атсуму невольно задрожали. Теперь он знал, кому принадлежал старый дневник. ― Стало быть, не такой уж я и дурак… ― тихо шмыгнув, украдкой потерев лицо, шепнул он, закрывая дневник. Теперь он ни за что не вернёт его обратно, и теперь он, несмотря ни на что, исполнит задуманное ― сбежит, укроется у «Daoine na coille» вместе с братом и точно не допустит чтобы он нашёл их. Атсуму ещё раз шмыгнул, выдохнул и снова подцепил край обложки, приоткрывая её, мельком заглядывая на последнюю страницу. Губы тронула дрожащая улыбка, подушечки пальцев с шелестом прошлись по рваным линиям ― их портрету, несбыточной мечте матери, где они втроём, улыбаются и смеются. Живут. Так, как хотят. Без него, свободно. ― Так и будет, ― на выдохе пообещал Атсуму, с шумом захлопывая записи и пряча книжицу под матрасом. Теперь ему следовало найти Осаму, выяснить, почему это его никто не разбудил, а потом сходить к Ките. Больше медлить нельзя, как и трусить, настало время решительных мер, и Атсуму был полностью к этому готов.***
Дни завертелись с пугающей скоростью, и Атсуму сам не успел заметить, как прошло уже больше десятка, а он в своих приготовлениях не сдвинулся ни на каплю. Он снова и снова перечитывал дневник, между строк искал подсказки, так в пропущенных намеренно склеенных почти намертво страницах отыскав плохо различимую карту. Она вела в какое-то незнакомое место, но на всякий случай Атсуму взял на вооружение, решив, что это может оказаться полезным. Осаму про свою находку говорить он не стал: всё ещё боялся, что брат воспримет его воровство не самым лучшим образом, да и хотелось добыть собственных результатов, а не опираться на дневник матери, которую отец до самой ей кончины называл полоумной и осквернённой. Теперь при каждой встрече, к счастью они были не такими частыми, Атсуму буквально испепелял этого ублюдка взглядом, начав подозревать, что он причастен к её смерти, но доказать хоть что-то ему было не по силам. Угнетала и работа на скотном дворе, начинающаяся ещё до рассвета, а заканчивающаяся практически к полуночи. Атсуму искренне надеялся, что сможет договориться с Китой ― пареньком на пару лет старше него самого, работающего с животными практически постоянно и по своей воле, а не из-за повинности, но выторговать хотя бы пару лишних часов так и не смог. Запасным вариантом, конечно, оставался Осаму, но тот ни в жизнь не согласится притвориться им, да к тому же его работу в церкви никто не отменял. Посему и выходило, что выход был только один ― ждать подходящего случая, представился который только через несколько дней. Погода выдалась хмурая: всё время моросило, небо заволокло тучами, обещая затяжной период дождей. Атсуму, как обычно, крутился возле коровника, ворчал и фыркал, неспешно орудуя лопатой. От занятия его отвлёк Кита, легонько похлопав по плечу. Он радостно улыбался, покачивался взад-вперёд, явно собираясь поделиться чем-то приятным. ― Можешь быть свободен, Атсуму, ― сообщил он, сразу же пояснив: ― Я встретил проповедника, он осведомился о твоём поведении и сказал, что наказание закончено. Конечно, если ты хочешь, можешь остаться, но… Атсуму расплылся в довольной улыбке. ― Спасибо, Кита, я останусь, по возможности буду помогать тебе, ― согласно покивал он, указав на хмурящееся небо. ― Непогожий сегодня денёк, правда? Надо бы всё тут прибрать. О и у меня есть одна просьба: если тебе не сложно, скажи моему отцу об этом сам, что я буду здесь с тобой, хорошо? Кита пожал плечами и согласно кивнул, оставляя помощника разбираться с оставшимся заданием. Атсуму, довольно потёр руки, решив, что сегодня ночью он сделает первый шаг. Домой он вернулся к вечеру, как и обычно, застав только Осаму. ― Где он? ― спросил сразу же, как только зашёл, Атсуму, уже зная, что сегодня они ночуют в одиночестве, но всё же решившись удостовериться на всякий случай. Осаму, отвлёкшись от приготовления ужина, удивлённо вытаращился на брата. ― Сам знаешь ― возится в церкви, как обычно. А вот ты рано сегодня, Кита отпустил? ― Да, моё наказание закончено, ― кивнул Атсуму, проходя в комнату. Он топтался в нерешительности, не зная, как сообщить Саму, что сегодня уходит. Проще всего сказать, как есть, но до того это оказалось трудно, что нужные слова всё не шли. Осаму заметил его странное поведение и в один момент изменился в лице ― он понял в чём дело. ― Ясно, ― сухо протянул он, отворачиваясь и опуская голову. ― Уходишь, значит? Атсуму виновато шаркнул ногой. ― Да, сегодня ночью. Осаму понятливо покивал. ― Насовсем? ― Нет. Скорее всего, нет. ― Тогда… Может, немного подождёшь? ― Осаму обернулся, с надеждой уставившись на брата. ― Поужинай со мной, а потом… Атсуму согласно закивал и быстро подошёл, чувствуя, что сейчас самое время словам предпочесть жесты. Он порывисто обнял Осаму, крепко стискивая, ища в его руках поддержку и одобрение, своими обещая вернуться во что бы то ни стало. Он долго думал, взвешивал все «за» и «против», но всё же решился сказать: ― Саму, знаешь… Наша мама бывала там, ― Атсуму отпустил брата, непонимающе нахмурившегося и удивлённо таращившегося на него. ― Она уходила в лес и тоже видела кого-то, она называла их «Daoine na coille» ― здорово звучит, правда?.. Я не знаю, что это значит, но они были добры к ней. Они помогли ей, когда она… Бежала от него. Она пыталась спрятаться от него вместе с нами. Но не смогла. ― Откуда ты всё это знаешь? Мать не могла рассказать тебе, мы были слишком малы, когда она… ― Осаму закусил губы, опуская тоскливый взгляд в пол. ― Я знаю, просто поверь мне, ― тихо ответил Атсуму, ― как и то, что на самом деле она не хотела для нас с тобой такой жизни. Поэтому я отправлюсь на поиски другой. Я найду для нас подходящее место, а потом вернусь. И мы уйдём вместе. Я думал… ― он выдохнул, запуская пальцы в волосы. ― Думал, что смогу спасти всех, но похоже, что такое мне не под силу, да и зачем кто-то, если мне хватит и тебя? Атсуму улыбнулся, заботливо коснувшись щеки Осаму, ласково погладив его. Брат всё ещё хмурился и выглядел печально. Он переживал, это понятно, не хотел отпускать его и боялся, что случится непоправимое, но вместе с тем понимал, что уже ничего сделать не сможет. ― А как быть с отцом? Если он узнает… ― Не волнуйся, Кита сказал ему, что я буду работать ещё какое-то время, ― отмахнулся Атсуму. ― Сам отец проверять не станет, а если и будет, то пошлёт тебя. Надеюсь, что уж родной-то братишка меня не сдаст? Ты и сам знаешь, последнее время он всё время торчит в церкви, практически не выходит, ты ведь и еду ему туда таскаешь, да? Ну и вот, значит, он меня не хватится. Если всё будет так, как я задумал, то я вернусь через пару дней, а потом… ― Тсуму, это рискованно!.. ― вдруг взорвался Осаму, крепко цепляясь за плечи, требовательно встряхивая его, словно это могло что-то изменить. ― Ты хоть понимаешь, что будет, если попадёшься? Простым наказанием тут не отделаешься, это серьёзнее, намного-намного серьёзнее! Атсуму грустно улыбнулся. Он осторожно отцепил от себя его руки, взял в свои и уверенно сжал ладони брата. ― Да, знаю. Думаю, что он попросту убьёт меня. Но я не могу смириться, Саму. Не могу прекратить. И поверь, лучше я, как наша мать, остаток жизни проведу в яме, чем даже не попытаюсь выбраться из неё. Осаму дёрнулся от этих слов, будто его ударили. Его лицо посерело, в глазах поселилась боль, вытесняемая блестящей волнующейся в уголках глаз влагой. ― Значит, отговорить тебя не получится? ― Нет, Саму. Осаму рвано выдохнул, подошёл ближе, лбом утыкаясь в плечо Атсуму. ― Дурак. Надеюсь, что это и правда того стоит. Атсуму промолчал, обнял в ответ, возможно в последний раз наслаждаясь его теплом.