— Он просто отдал мне цветок и снабдил краткой инструкцией. — Голос Шоичи усталый и слегка виноватый. — Перемещение активирую не я, а сам цветок, запрограммированный на выполнение определённых условий. С той стороны нужно было твоё прикосновение. С этой — проведение оплаты и новое касание.
— Пожалуйста, скажи, что у тебя есть второй. — Гокудеру прошибает холодный пот: чёртов Хибари почти сразу выбросил цветок. Они теперь никогда его не найдут.
— Да, — успокаивает Шоичи. — Стоит на подоконнике. И, предвидя вопросы, сразу говорю: нет, я не понимаю до конца, как он работает. Я изучал его даже под микроскопом, только поверхностный осмотр мало что дал, а разобрать на части — рискованная идея. Не уверен, что у Бьякурана много таких в запасе.
— Подоконник — не самое защищённое место, чем ты вообще думал, оставляя его там?
— Ничего не случится. Я привязал к нему робота-защитника, плюс в комнате установлена лазерная система, которая атакует врагов.
Хаято бы побоялся в такой комнате спать. Любая машина может сойти с ума, но это дело Шоичи, доверять ли своим творениям.
Он отгоняет образ прожжённых тел случайных гостей и жалеет, что система не сработала при появлении Бьякурана. Может, он не входил в дом.
— Я хочу прийти и попробовать переместиться. — Это то, почему Хаято звонил.
Шоичи предупреждает:
— Знаешь, в отличие от базуки, цветок может оказаться одноразового действия.
Он, словно живой, жадно пил воду — это было заметно по уменьшающемуся уровню воды — и Шоичи регулярно менял её в вазе, опасаясь, что лилия завянет. Но время будто не было помехой: все лепестки оставались свежими и сочными, как в первые минуты после среза стебелька.
— Мне всё равно, пошёл он в жопу со своими расценками. — Хаято непреклонен.
На линии слышится треск, и пара щелчков особенно неприятно режет ухо.
— Если ты уверен, — с сомнением тянет Шоичи. — Ладно, мне самому интересно, сработает ли. Ты только не ломай его.
— Естественно, я же не идиот.
— Тогда после уроков?
— С последнего уйду, давай ровно в два.
Пусть ему самому теперь придётся прогулять, но Шоичи соглашается.
Сбросив звонок, Хаято заходит в полупустой класс и падает за свою парту. Ещё есть время до начала первого урока, и он рад, что, позвонив Шоичи, распорядился им правильно.
Ему нужно было знать, как Ирие его сюда закинул и почему точно так же не может выпроводить. Поскольку белый цветок-телепорт был у них в руках, нехватка знаний — лишь полбеды, и они закроют эту брешь, если перемещение не сработает по касанию. Благо, способов много.
Например, можно привязать доктора цепями в тренировочном зале подземной базы и пытать до посинения, пока Хаято не выбьет из него недостающую информацию. Шоичи наверняка потом сообразит, как сделать фейковую подмену и запустить реакцию цветка на невыполненные условия.
Если же доктор ничего не знает, можно пойти по старой схеме: уговорить Джи позвать Бьякурана и попросить Десятого и Хибари снова его отпиздить. В таком подходе был существенный недостаток: придётся рассказать им всё с самого начала, чтобы обосновать свою странную просьбу. Не хотелось втягивать их, когда есть риск слежки Вендиче, но Хаято всё равно не списывал эту идею со счетов — решение пойти на сделку с доктором могло вылезти боком и иметь не менее тяжёлые последствия. Хотя бы из-за вероятности того, что, благодаря Бьякурану, зараза расползётся по другим мирам, и он угробит не одну мирно живущую реальность.
Неприятно признавать, но Хаято первым попадёт задницей под раздачу, если сойдут с ума альфы из его мира.
Разумеется, был альтернативный вариант: не становиться стукачом и не прикрываться чужими спинами. Забить на сделку и жить в этом мире, как в своём родном. Было бы терпимо, и Хаято смущает только одно: он не доверяет тому себе, которого отправили к родному Десятому.
Он не знал поимённо всех тараканов того человека и не мог быть уверен, что второй Гокудера не является распоследним говнюком, который будет хуже справляться со своими обязанностями правой руки босса. Двойник мог хуже усвоить тренировки Шамала и Реборна, и даже думать не хотелось, пристаёт ли он к кому-либо в его реальности.
На одно чудовищное мгновение его прошибает дикая мысль: а если Гокудерой из десятилетнего будущего был не он, а его двойник из этой чёртовой реальности, который не поменялся с ним местами?
Хаято делает глубокий вдох-выдох. Вот об этом лучше и правда не думать. Он надеялся, после того, как свяжется с Шоичи, испорченное Кёей настроение немного улучшится. Но в итоге лишь накручивает себя сильнее.
— Ну что там, Киоко ещё не пришла? — Из коридора доносится приглушённый голос Рёхея, и Хаято отвлекается от самоедства.
Он поворачивает голову и замечает Хану на пороге класса.
— Похоже, нет, из наших тут только Гокудера.
Оттуда доносится неясный шум. Хаято не видит лица за длинными волнистыми волосами Ханы, и прислушивается к её голосу: что-то случилось?
— Уймись уже.
Она поворачивается и приветливо машет ему рукой. Рёхей втискивается в проём рядом с ней.
— Осьминожка, почему ты один? Где Савада?
— Сейчас подойдёт с Ямамото, а что?
Для них норма приходить почти со звонком на урок, поэтому тут Хаято переживал меньше всего.
— Ничего. — Невеста Рёхея толкает его к выходу. — Иди давай, увидимся на перерыве.
Скулы Сасагавы кажутся особенно красными на контрасте с белым пластырем на носу. Он порывисто обнимает её:
— Напиши мне, когда она появится.
— Ладно.
Девушка выпутывается из забинтованных рук своего альфы и, пройдя мимо стола Хаято, садится за парту позади него.
— Она не ночевала дома? — догадывается Хаято.
— Да у Хару она, — раздражённо отзывается Хана. — И писала об этом, и звонила вчера, но ты же знаешь, комплекс брата — это навсегда.
— Хорошо, что у меня такого нет. Бьянки бы не оценила.
Хана прыскает в кулак:
— О да…
— Всем утречка! — Вслед за несколькими одноклассниками заходит Ямамото и обыденно перетягивает на себя внимание всех собравшихся.
Ему радушно отвечают с разных уголков класса. Хаято и сам ему рад, но, когда из-за спины Ямамото показывается Десятый, настроение окончательно прыгает вверх, и Хаято радостно приветствует его.
— Доброе утро, — улыбается Тсуна. — Как ты?
Хаято чувствует укол совести: он полностью погрузился в собственные проблемы и второй день подряд не встречает босса у дома. А Тсуна всё равно тепло улыбается и интересуется им вместо того, чтобы показать своё недовольство. Вчера вечером Хаято даже не позвонил.
— Всё отлично, Десятый, — дрожащим голосом заверяет его Хаято.
Тсуна улавливает подозрительные тревожные нотки, но отвлекается, когда со звонком и вслед за учителем в класс впархивает счастливая и немного запыхавшаяся Киоко.
— По местам!
Скрипят стулья встающих учеников, и Хаято поднимается вслед за всеми.
Первый урок не очень важный, поэтому Хаято решает продолжить заниматься своими делами, чтобы потом как можно больше времени уделить Десятому. Старый добрый дневник и G-код помогут ему провести это вялотекущее занятие с большим толком, чем предполагается учебной программой по зарубежной литературе.
Он расчерчивает страницу на три колонки: «1. Подумать срочно», «2. Подумать потом», «3. Не думать об этом совсем (бесполезно)».
В первую колонку отправляется «Как вернуться в свой мир», во вторую — «Как продолжить тренировки», «Что высказать Хибари» и следом «Как и когда написать три эссе для препода». В третью колонку Хаято размашисто вписывает «Как вести себя с Ямамото». Он неуверенно постукивает кончиком ручки по корешку дневника и прыгает глазами с первой колонки на третью.
В памяти всплывает голос Ямамото.
«Ты сказал, история с баром не закончилась. Значит, Бьякуран ещё потребует плату… Ты мне скажешь, когда это случится, и мы вместе что-то придумаем. Да?»
Изворотливый ум подсказывает, что фактически плату требовал доктор, а не Бьякуран.
Хаято медлит, сменяет ручку на карандаш и с сомнением проводит кривую стрелку из третьей колонки в первую. Думает ещё немного и стирает её резинкой.
«Я хочу, чтобы ты тоже делился со мной подобным. Советовался или хотя бы ставил в известность о важных решениях».
Он ёрзает на стуле и оборачивается на Ямамото: тот тоже что-то пишет в тетради. Хаято скрепя сердце проводит линию заново, но вместо сплошной рисует пунктирную. Не было ещё никаких решений, нечего пока говорить. Таск заблокирован, пока они с Шоичи не проведут эксперимент с цветком.
Внутренне согласившись, что делать с двумя пунктами из пяти, он приступает ко второй колонке и идёт по порядку списка.
«Как продолжить тренировки».
Хаято потирает пальцем лоб. Это было важно. Работа, учёба, битвы и неприятности будут всегда, но тренировки забрасывать нельзя, потому что от этого зависит его жизнь. Если бы он нашёл способ, как заменить подавители, не пользуясь пламенем, и сделал это средство доступным каждому… Это повлияло бы абсолютно на всё.
И как бонус он бы стал миллиардером — сам над собой подшучивает он. Куча учёных бьётся над решением этой проблемы веками. Хаято хватает нескромности думать, что он может их всех обскакать, но не стоит рассчитывать на быстрые результаты, которые в краткосрочной перспективе повлияют на его ответ из первой колонки.
Он переводит взгляд по вертикали: по строкам о тренировках и к вопросу о Хибари. Тот предложил — предложил ли — провести тренировку без серёжек и колец. Это был бы хороший левел-ап: не защищаться, а наоборот — поставить Хибари на колени, пока тот не под влиянием таблеток.
Хаято с сомнением грызёт кончик карандаша: кажется, сначала ему придётся стать гениальным миллиардером. На коленях они уже стояли, но оба, и тогда уже начиналась течка, поэтому он не стал бы засчитывать тот случай в свою пользу.
Даже если можно доминировать над Хибари как над альфой, это невыполнимо с первого раза, и ему понадобятся книги из особняка. Придётся позвонить Бьянки и попросить привезти их. Хаято обводит идею с книгами кружочком — принято.
Дальше: «Что высказать Хибари»
Что делать с Хибари в принципе?
Хаято прикладывает руку к горлу, которое непривычно сдавливает наглухо застегнутая рубашка. Нервно расстегнув верхние пуговицы, он неуверенно бросает взгляд на лист дневника.
Однозначно надо отдать ему одежду, в которой Хаято сейчас сидит. А потом… Если по-честному, можно ничего не делать и трактовать все поступки так, как Хаято удобно. Хибари — семья, и со временем Кёя сам к этому начинает привыкать, пусть и в своей манере. Вполне нормальное объяснение и выход из ситуации. Но Хаято не считал, что видеть его в роли папочки на полставки — удобный вариант. Как-никак, они взрослые люди.
За спиной Хана встаёт из-за парты и идёт к доске.
— Исторические, философские и культурные предпосылки развития зарубежной литературы конца девятнадцатого века, — объявляет она тему своего доклада. В её руках распечатанные листы, но она смотрит на аудиторию и пересказывает своими словами.
На безымянном пальце левой руки нет никакого кольца, но у Хаято язык не повернётся назвать её несерьёзной.
Он опускает расфокусированный взгляд на дневник. И правда, выстраивание отношений требует осознанного решения, и ему дали время осмотреться и прийти в себя.
Хаято кажется, будто он опять сидит на кушетке в медпункте Шамала и с подступающим отчаяньем слушает его низкий хриплый голос. Может, он будет сомневаться в своём выборе всегда.
В груди знакомо жжёт из-за неприятной и болезненной темы. Жаль, нельзя избегать её вечно: он чувствует, как с каждым днём растёт нервозность, которая и так жила в нём с рождения. Сейчас она крепнет и вцепляется зубами в сердце, когда приходится насильно отталкивать от себя Ямамото, запирать двери на все замки, прятаться в клубах дыма и тройных слоях кремов. Он брал освобождение у Шамала, перестал играть в футбол и баскетбол на уроках физкультуры из-за смешанного состава команд — нельзя было много и долго потеть рядом с другими. Никаких объятий, к которым он начал привыкать после того, как его взяли в семью. Никаких ночёвок на стянутых вплотную друг к другу татами, никакого пляжа и возни в песке и воде в одних плавках.
По-хорошему, должно быть так, но Хаято нарушает эти правила, когда пересиливает страх снова стать изгоем. А потом корит и корит себя за слабость и несдержанность.
Он осознает: ему нужен альфа, чтобы не кидаться на стены в запечатанной комнате базы, которую он уже про себя прозвал карцером. Но зачем эта головная боль Кёе — Хаято не знал, но не понять намёк, что тот не возражает, было сложно.
Хаято ведёт карандашом под словом «мир» в тетрадке, подчёркивая его несколькими жирными линиями.
Только это не его Хибари. В доме того самого не было для него комнаты. Они не ходили на каток только вдвоём, и Кёя не подавал Хаято руку, когда они выходили на лёд. Поэтому единственное, что Хаято может сделать сейчас — самому стать тем самым Гокудерой-говнюком, который неподобающе себя ведёт в другом мире. Он может поэкспериментировать и с тренировками, и со всем остальным, а потом свалить в свою реальность — а он точно свалит, найдёт способ.
Тело было не его, и пусть Хибари ему хоть все кости переломает после такого финта ушами. В конце концов, Кёя сам на это почти подписался.
Хаято вздыхает. Хладнокровно и расчётливо — только не получится у него так поступить со здешним Хибари, если перед Десятым стыдно всегда одинаково, какой бы версией он ни был, и с Ямамото он постоянно забывается. Вчерашняя прогулка была довольно красноречивым доказательством.
И маленьким неприятным открытием тоже. Такеши не разбирался самостоятельно, как его тело работает без таблеток. Он не искал информацию, не экспериментировал, не пробовал ничего, не предписанного его врачом. Поэтому Хаято ставит себе галочку по возвращению в свой мир как минимум поговорить с ним точно так же, как вчера. А лучше полноценно натаскать в теории и толкнуть в сторону практики. Ямамото тоже стоит постепенно слезать с таблеток, пусть попробует хотя бы на каникулах пить их как Хибари — через день.
Хаято не понимает, почему Реборн отказался возиться с Такеши. Это было нечестно: чёрт его знает, что будет, если антидот изобретут без участия Хаято. Ямамото точно будет не готов. Вопреки здравому смыслу — вряд ли жертвой будет Ямамото, а не его окружающие — Хаято хотелось защитить и его тоже. Он просто должен.
Только сейчас руки связаны.
Он разберётся, но со
своими альфами, поэтому Хаято пишет «вернуться к этому в своём мире» и переходит к последнему пункту из списка тревожных мыслей.
Эссе за пропуски. Бунтарь внутри него подначивает забить и подставить своего двойника хотя бы на одном фронте. Пусть потом разгребает завалы. Но на худой конец, если перемещение с цветком не выгорит, Хаято застрянет тут надолго и сам себе окажет медвежью услугу.
Хаято закрывает дневник для G-записей и с тоской берёт обычные чистые листочки для эссе. Пусть сегодня будет день правильных — и чертовски раздражающих — взвешенных решений.
***
В кабинете дисциплинарного комитета уютная тишина, нарушаемая редкими возгласами со стадиона. Из приоткрытого окна долетает шелест листьев, и Хибари думает, неплохо бы его закрыть: оттуда веет утренней прохладой. Аудитория выходит на северную сторону и прогреется во второй половине дня, когда солнце перекатится на видимый сквозь подрагивающие шторы клочок неба.
Хибари вытянулся на коротком узком диване, позволив тяжёлым векам сомкнуться. В голове лениво проплывали полупрозрачные облачка мыслей, обрывки фраз размывались и терялись в обволакивающей разум тягучей дремоте. Она то подступала ближе, обнимая и лаская, то чутко отступала назад, потревоженная особо звонким вскриком со спортивной площадки.
Забыв о тяжести тела, Кёя превращается в слух и внутренним взором охватывает небольшую комнату: ощупывает стены и белоснежную поверхность потолка. Сонно скользит по дереву стола, по закрытой на замок двери. Не находит ни одной живой души.
Одна где-то маячит, тревожа сознание, робко затихает и вспыхивает вновь. Еле заметно манит, как тёплый огонёк, к которому хочется протянуть озябшие пальцы, и исчезает под порывом ветра, чтобы взметнуться ввысь вновь.
Красный блик под веками — и снова дымный полумрак с привкусом пепла, запаха костра и фруктовых деревьев. Кёя проводит рукой по лицу, надеясь вырваться из захватившего внимание марева, но оно не исчезает.
Завладев обонянием, бесплотный незнакомец усиливает позиции: ему неважно, каким элементом досаждать другим, а стихия ветра оказывается куда настойчивей огня. Хибари улыбается. Узнаёт этот дерзкий дух, который не сразу признал, пока тот был вдали. Бесспорно, это он: своенравный ветер, гуляющий по коридорам его дома. Въедливый, цепкий, он оставляет следы в каждом уголке школы. Неуловимым огненным вихрем снова и снова пролетает мимо, разрывая пелену спокойствия и разрушая порядок.
Кёя вытягивает руку и хватает свой фантом за пепельные пряди. Прижимает взбалмошную голову к груди, ощущая, как её опаляет жар. Поймал.
Хибари медленно приоткрывает глаза, чтобы разглядеть добычу. Светлая чёлка закрывает половину лица Хаято, в оскале мягко очерченного рта блестят стиснутые зубы.
— Пришёл мне что-то сказать? — Большим пальцем Кёя отводит пепельную прядь, из-под которой пылко горит изумрудный глаз.
Гокудера стоит коленями на полу у дивана и напряжёнными руками упирается в обивку. Его затылок давит Хибари в руку, но недостаточно сильно, чтобы вырваться — он мог бы, но медлит.
— Ты зачастил меня затыкать, — цедит слова Хаято.
«И то правда», — отстранённо соглашается Кёя, наблюдая за ним. Ночью и утром все слова обрывались, и ему всё казалось, что времени на них нет. Оно будто заканчивается, но Хибари, вопреки чутью, уверен: ни сам Хаято, ни разговоры никуда не денутся.
Расслабив уголки рта, Хаято прячет зубы, и Хибари даже немного жаль потерять их из виду.
Костяшками пальцев он неторопливо оглаживает нежную кожу на скуле, плавно спускается к тёплым сухим губам. Кольцо облака царапает по ним, но не останавливается — это не то кольцо, которое Гокудере нужно целовать.
Кёя ведёт кончиком пальца по линии рта и слегка надавливает — вновь оголяя белые ровные зубы, которые так ему нравятся. Ныряет за нижнюю губу во влажное тепло, немного дразнит, предвкушая реакцию — сойдёт любая, от драки до секса. Главное, Гокудера не умеет быть безразличным.
Хаято сосредоточенно следит за ним, только дышит чаще, и его — незнакомая Хибари — кротость удивляет. Вместо разочарования она подстёгивает. Палец неспешно скользит глубже, за щеку, и Хаято смыкает вокруг него губы, чтобы сглотнуть слюну. Звук глотка сбивает дыхание и заставляет Хибари вздрогнуть.
Гокудера опьяняет его своей близостью, гипнотической красотой правильных черт лица, неподвижностью светлых ресниц — он почти не моргает, будто тоже чего-то ждёт. И перед глазами мутнеет, как и всегда, когда Кёя поддаётся его магнетизму.
С каждым днём всё сложнее устоять: привлекательность Хаято кричащая, требующая, набирающая силу. Она ведь даже не раскрыта до конца, и Кёя думает, каким Гокудера станет, когда немного повзрослеет и раскроет крылья. Сейчас он ещё соколёнок — не желторотый птенец, но пока и не гордый король неба.
Наверное, именно тогда будет по-настоящему интересно. Эта мысль задевает глубинные струны души и приятно щекочет нервы. Он хочет это «тогда», хотя уже сидит на крючке у любопытства.
Он позволяет Хаято прикусить свой палец, оставленный за щекой. Ему не больно, давление зубов скорее похоже на захват, чем на ожесточённое сопротивление, но это донельзя глупое движение: между рядами разомкнутых зубов остаётся зазор, и Кёя использует его, чтобы второй палец проскользнул внутрь и мягко уткнулся в горячий язык. Он ласково поглаживает его, и язык замирает.
Гокудера шумно втягивает носом воздух и на пробу толкает язык в ответ. Отзывается, хотя лицо серьёзное и настороженное.
Не безвольный, не бездумный, не следовавший инстинкту и слепой страсти — такой, каким Хибари хотел его. Хотел сильнее, чем когда приближались течки. Таким Хаято будит в нём азарт сродни тому, который охватывает Кёю в битвах.
Хибари нетерпеливо вытягивает пальцы и, обхватив его голову обеими руками, решительно подаётся вперёд. Прижимается к нижней губе, втягивает её, пробует её вкус. Оглушённый ударами своего сердца, он жаждет его всего и готов хоть в кровь растерзать ему рот.
Сдерживает себя. Пристально смотрит. Изучает неравномерную россыпь крапинок в радужной оболочке зелёных глаз. Меняет нижнюю губу на верхнюю, сравнивая их мягкость и податливость. По дуге и вверх — облизывает впадинку над губой и задевает кончик покрасневшего не от холода носа. Самому Кёе душно и жарко, он с напором сминает губы, но не ощущает ни капли удовлетворения, потому что сам по себе этот поцелуй ему не нужен.
Искушающий и желанный, Гокудера кладёт ладонь ему на грудь, дышит ему в нос, с каждой секундой пахнет всё слаще. От этого не легче. Хибари не хочет глупых лобызаний. Он требовательно втягивает язык Хаято в свой рот, ощупывает, сдавливает, и этого до смешного «мало», и до злого и яростного «не так».
Внутри ничего не разжалось и не отпустило, каменный ком не исчез в солнечном сплетении. Гокудера всё так же бесит. Он — аномально яркое пятно в его стае: её часть, но не подписывается на выполнение правил и соблюдение иерархии. Он достаточно нагл, чтобы требовать защиты любой ценой, и достаточно эгоистичен, чтобы говорить «будто я твоя омега». Брать, что ему нужно, но не быть ею. Прикрывшись «будто», пустить всё на самотёк.
Только так не пойдёт. Отсутствие ответа мешает и связывает руки, размывает границы допустимого, поэтому он требует встречный толчок, жёсткий и явный. Позволение и несопротивление — не считаются.
— Дай мне… — Тишина душит, и касания слишком слабы, нестерпимо невесомы, невозможно эфемерны. Отклик почти неуловим.
Сильнее. Он хочет вдавить Гокудеру в себя, до боли и синяков. Вытрясти, выбить, выжать из него ответ и взять своё.
Хибари хватается за свой мираж и проваливается в пугающее внезапное ничто. Руки рассекают воздух, не найдя тепла чужого тела, и Кёя резко распахивает глаза. В комнате пусто и нет никого, кто мог бы откликнуться.
Часы тикают из дальнего угла кабинета. Из открытого окна долетает новый крик. Какая-то часть Хибари готова издать такой же.
Галлюцинации… он всей своей сущностью ненавидит их.
***
Чиюки осматривает и осторожно касается запястья темноволосой марионетки: оно почти полностью содрано, и на её пальцах остаётся несколько кусочков отпавшего слоя краски. Левая щека куклы зияет оголённой основой; от первой — пока маленькой — дырочки у рта плетётся тонкая паутинка трещинок и скрывается под воротником рубашки.
— Почему он разрушается так быстро? — Она отряхивает ладонь.
— Я не знаю. — Дэким обмакивает кончик колонковой кисточки в густую, как сливки, краску и ведёт ею по пострадавшему запястью своего творения. — Марионетки всегда были очень крепкими. Наверное, требуется много сил для длительного поддержания реальности.
Девушка подворачивает рукав куклы чуть выше, чтобы Дэким не запачкал манжеты.
— Это не сильно поможет.
— Других вариантов нет. — Сидя на корточках, он чуть сдвигает ногу и поправляет свои брюки. Ткань перестаёт впиваться в колени.
В воздухе повисает лёгкий запах аммиака и клея ПВА.
— Зря ты не оставил всех в баре. Так бы могли подлатать подсудимых.
— Будем надеяться, они пострадали меньше. — Судья перемещается к другой руке куклы. — Но ты права, в баре обстановка стабильнее, и мы могли бы гарантировать невмешательство.
— Возможно, и ошибки появляются из-за того, что они не здесь, — замечает Чиюки. Дэким поднимает на неё голубые глаза. — Что?
— Ничего. — Он встаёт и откладывает кисть на подставку. Для устранения повреждений на лице понадобятся другие инструменты. — Нам уже повезло, что активация прошла.
Мужчина поворачивается к ней спиной и отходит к столу с разложенным набором шпателей разных размеров.
Чиюки в замешательстве сводит брови. Это было предположение, она не хотела обвинять его.
— Дэким… что будет, если хотя бы один из троих рассыплется?
— Для того, кто сломается, испытание прервётся. Но их жизни ничего не грозит, иначе я не позволил бы забрать манекены.
У неё отлегает от сердца. Эти дети не казались ей такими уж плохими. Их забота друг о друге была даже трогательной.
— Они не рассыплются от внешних повреждений. — Дэким выбирает подходящий шпатель и, прокрутив между пальцев, цепко хватает рукоять. — Поправить и усилить поверхность можно. Разрушить — ну, пусть попробуют. Будь это так просто, мафия бы их не покупала.
***
На большой перемене Тсуна уходит обедать с Киоко, Рёхеем и Ханой, и Такеши добродушно посмеивается над этим двойным недо-свиданием на полчаса.
Для разнообразия сам он ведёт Хаято не на крышу, а на небольшую лестничную площадку перед старым и давно неиспользуемым переходом между северным и южным корпусами. Ученики сюда почти не заходят: в этой части крыла лишь несколько классов для лабораторных работ по физике, но они расположены дальше по коридору, и нет нужды доходить до ступенек.
Они садятся на возвышении, и Хаято прислушивается к своему животу: есть хотелось не так сильно, как спать.
— Я бы предпочёл проспать перерыв, — признаётся он, ощущая предательскую слабость в теле и шум в голове.
— Ты успеешь и то, и другое.
Такеши протягивает ему бутерброд из тонко порезанного мяса, ломтика сыра и жареного яйца. Начинка между двумя кусками белого хлеба надёжно скреплена зубочистками. Хаято принимает сэндвич и начинает медленно его жевать, не ощущая вкуса.
— Вчера упрекал меня, что мы пахнем друг другом, а сейчас… — Такеши поводит носом, как гончая собака. — Я только надеюсь, Хибари тоже выслушал от тебя лекцию.
Он достаёт второй, точно такой же бутерброд для себя и вгрызается в него с куда большим аппетитом, чем друг.
— За него не волнуйся, выслушает. — Хаято прикрывает глаза и ложится на бок, прижимая бутерброд к груди, как мягкого мишку. И запах Хибари, и близость Ямамото успокаивают, давая обманчивое ощущение, что можно расслабиться и позволить себе вздремнуть.
— Холодно так лежать.
— Мне всё равно.
Первые пару часов после утреннего кофе Хаято ещё был активным, но горючее стремительно заканчивалось, и усталость наваливалась с удвоенной силой.
Такеши берёт его под голову и, придвинувшись ближе, просовывает под неё своё колено.
— Заболеешь.
— Да ну тебя. — Хаято елозит ухом, чтобы устроиться поудобней и нога Ямамото не давила в серёжки.
— Хибари написал мне в полчетвёртого утра. Ты поэтому такой вялый? — Такеши рассматривает стрелки его слегка загнутых кверху ресниц. — Какие такие дела у тебя были после похода по магазинам?
— Я ходил к доктору.
Тень неприятного воспоминания кольнула сознание, но Хаято от неё отмахивается. Такеши нависает над ним непробиваемым защитным барьером — угрозы нет.
— К Шамалу?
— Нет, это уже не Вонгола. — Хаято давит зевок в горле. — Чужой хочет осмотреть.
Такеши с тревогой кладёт мозолистую ладонь ему на лоб.
— Ты таки заболел?
— Да я по жизни больной.
Нога Ямамото тёплая, и Хаято хотел бы, чтобы весь бетон под ним был такой же температуры. Он прячет замерзшие кончики пальцев ему под колено и не хочет думать: его невосприимчивость к ядам — приобретённое в процессе взросления качество или врожденный дефект. Итог один:
— Узи, осмотры, анализы… Он хочет сделать из меня подопытную крыску.
Хаято обещал рассказывать про проблемы — ну вот. Пункт выполнен, что ещё Ямамото от него хочет?
Такеши осторожно погладил его по волосам, удивляясь его чувствительности. Нужно было сильно расстроиться из-за визита к доктору, раз Хаято даже не мог спокойно спать.
— Ты боишься врачей?
— Что? — Хаято приоткрывает один глаз.
— Я могу сходить с тобой и подождать в коридоре.
Хаято переворачивается на спину и заторможенно смотрит на него.
— Ямамото, нет… Разве что ты возьмёшь катану и поможешь мне порешить там всех.
Такеши смеётся:
— Настолько неприятные типы? С большими-большими шприцами?
— Их размеры я пока не проверял, — слабо улыбается Хаято. — И как-то не особо хочется.
— Хорошо, я могу взять катану с собой, если тебе так будет спокойней.
Хаято снова закрывает глаза. Из них двоих — лично он был действительно серьёзен.
— Так зачем ты ходил в больницу? — продолжает допытываться Такеши, облизывая майонез и горчицу с губ. Его бутерброд стремительно уменьшался в размерах.
— Заставили. Если просто... — Хаято не знает, как рассказать просто. Он ведь и сам не стал вникать в тонкости, поэтому, может, не совсем точно, но он представляет себе это так: — Они хотят получить сыворотку из моей крови, а потом использовать её на других. Сделают их невосприимчивыми к подавителям, и будут у меня товарищи по несчастью. Хочешь в их ряды?
— Эм, я, конечно, всегда готов сунуться за тобой в пекло, но зачем такие крайности другим?
— Не знаю, — вяло отвечает Хаято. Он сейчас вырубится.
— Тогда откажись, — пожимает плечами Такеши. — Тебе же неприятно.
— Они меня типа шантажируют.
Такеши прищуривает глаза:
— А вот с этого и надо было начинать.
Ямамото встряхивает его, и Хаято встревоженно глядит в ответ, теряя остатки сна.
— Чем они тебя шантажируют?
Чёрные глазницы-пропасти буравят его. И теперь, ненароком поймав первую волну ужаса, Хаято ни за что не назвал бы Такеши своим щитом.
