***
С самого момента возвращения Раскрея оставалась в своей комнате. После того, как Геджутель встретил их и увёл в безопасность Союза, девушка оглядела товарищей на предмет ранений и, не найдя ничего серьёзного, ушла в свою комнату. Теперь, когда они знают правду, будут ли общаться с ней? Не придётся ли Франкенштейну выгнать их? Лишившись этого убежища, они снова станут лёгкой мишенью. С другой стороны, если люди Союза взбунтуются против согласия Главы, Геджутель решит уйти сам. Несмотря на всё показное недовольство, он успел привязаться к этому странному человеку. В двери постучали. Тихонько, словно не стучат, а скребутся. — Войдите. Дети заходили быстро, но молча. Расселись по привычным местам: собирались они почему-то исключительно в её комнате. Помолчали. Аристократка не шевелилась, остальные оглядывали её, словно в первый раз увидели. На лицах не было страха. — Мы пришли сказать тебе «спасибо», — тихо сказала одна из малочисленных в их компании девочек. Их всего-то было две: она, да Раскрея. Самая младшая десятилетка и самая старшая аристократка. — Вам не за что меня благодарить, Сантала, — мягко улыбнулась Раскрея. — Многие об этом забыли, но это наш долг — помогать тем, кто слабее. Помолчали ещё. За это время благородная в который раз оглядела товарищей. Сантала, Маркус, Ларри, Рорейн-и-Рирейн — близнецы, которых имеют не иначе, как «Ро-и-Ри» — Джин Хо и Корн. Они такие разные, привезённые Франкенштейном практически с разных концов света. Даже возраст и тот разнился от десяти до четырнадцати лет. Но они сдружились, вместе учили язык, смешно коверкая слова, вместе встревали во все возможные переделки, вместе помогали маленькой Сантале. Всё вместе: человеческие дети и она. — А мы знали, что ты благородная, — тихо сказал Ларри, самый старший из их человеческой части компании. Аристократка удивлённо посмотрела на него, но ни он, ни остальные не выглядели удивлёнными или разочарованными. Смотрели на неё так же, как и всегда до этого. — Что?.. — Мой папа часто рассказывал мне историю том, как воспитывался здесь. Он не говорил, что рос именно в Союзе, но, когда я сам сюда попал, я понял. И рассказывал он о девочке, которая никогда не смотрела в глаза. Она была очень тихая, можно сказать, скромная. В ней чувствовалась какая-то внутренняя сила, стрежень, голубая кровь. Он думал, что она раньше была дворянкой, одной из тех, чьи семьи убили благородные. Пока однажды он не сломал ногу. Успокаивая, она впервые в жизни посмотрела ему в глаза. Они были красными. А называл папа её «Рэс». Девушка молчала. Теперь ей точно нельзя будет общаться с человеческими детьми. Геджутель не позволит этой ошибке повториться. — Когда я только тебя увидел, сразу подумал о той девочке, а потом я заметил, что ты никогда не смотришь в глаза. И мы называем тебя Рэс. Я поделился мыслями с ребятами, и мы все сошлись в одном мнении: ты — благородная. — Тогда почему вы пришли? Почему ты общаешься с врагом? Я же благородная. Одна из тех, кто напал на людей. — Я не знаю, — юноша пожал плечами. — Ты и учитель Ландегрэ не похожи на тех, кто убивает нас. Папа говорил, что не все благородные хотят этой войны, что, если бы ваш Лорд сбросил чары, он бы всё исправил. Раскрея помнила этот разговор с тем мальчиком. Первый и последний раз, когда она позволила себе открыть душу. — Ты спасла нас, — проговорила Сантала. — Ты сражалась против своего народа ради нас. Как мы можем отвернуться от тебя, Раскрея? Мы слишком сдружились за это время. — …Спасибо. Геджутель мягко улыбнулся и, заложив руки за спину, пошёл дальше по коридору. По-хорошему, надо бы оградить принцессу от людей, чтобы не повторялось подобной ошибки. Люди не так уж и глупы, и даже некоторые учёные смотрят на него с подозрением. Но именно сегодня каджу не желал идти на поводу закона и осторожности. Пусть общаются.***
Франкенштейн молча сидел за столом, нервно выстукивая пальцами уже надоевший ритм. Шёл второй день после его освобождения. Как оказалось, никакой войны не развязалось, его вообще достаточно быстро вытащили. И сделал это благородный. Благородный с длинными светлыми прямыми волосами и маской на половину лица. Его спас Рейгар Кертье. Привёл в ту таверну, о которой рассказал сам учёный. Узнав о том, что человек больше не может сдерживать свои силы, Музакка заподозрил ловушку в добровольной сдаче важного пленника. Честно говоря, и у самого учёного промелькнула подобная мысль. Очень удобно — отравить жертву и вернуть. Вырвавшиеся из под контроля силы сами сделают то, что нужно. Впрочем, эта мысль быстро пропала: Рейгар был одним из тех, кому хотелось верить. Но силы всё-таки контролировать он не мог. Остальные симптомы неизвестного яда появились не сразу: Франкенштейн прожил спокойно до конца дня. Потом начались головные боли, слабость, сонливость, даже потеря сознания — яды Традио отчего-то не нейтрализовались. Так сначала подумал Франкенштейн и взялся за проверку своего организма. Чисто. Восстановилось всё: сила, способности, регенерация, ментальные блоки. Правда ещё больше сократился срок его жизни, и это заставляло хмуриться и вот уже вторые сутки сидеть в лаборатории, чтобы дать себе хоть немного времени. Благородные начали действовать, но люди до сих пор не доросли, чтобы ответить им. Модификации, конечно, делались, и люди с дарованной силой выживали или учёный откатывал действие обратно, но этого всё ещё было слишком мало. И жертв экспериментов, путь и добровольных, было достаточно много. И всё же Франкенштейн чувствовал, что ещё немного, и он что-то поймёт, та самая мысль, которая приведёт его к победе. К сожалению, сейчас он не сможет продолжить данные эксперименты. Привычный строгий порядок мыслей превратился в хаос, он не мог сосредоточиться, отвлекался, переключался на другое. Это бесило ужасно! Ещё и копьё, чувствуя слабину, усилило свои атаки. Учёный не выходил к людям, просто потому что не мог контролировать свою ауру. Казалось, что он вечно чем-то недоволен, везде, где он появлялся, в буквальном смысле темнело. Франкенштейн с ужасом начал осознавать, что выпадает из реальности. Эшлин говорила, что он может просидеть на одном месте от нескольких минут до часа. Он не спал, просто боялся спать с этим недугом: копьё могло добить. Сон сморил в тренировочной комнате. Измотанный человек просто присел около стены и вырубился. Ему что-то снилось, и под влиянием этого сна, он напал на пытавшегося помочь Музакку, пытаясь придушить. Помог Рейзел, каким-то образом связавшись с ним на уровне мысли, врываясь в сон, одной единственной фразой заставляя проснуться: — Открой глаза, ты убиваешь не врага, а друга. Сделанные записи, словно издеваясь, показывали: всё складывалось не просто плохо — отвратительно, и учёный впервые в жизни не знал, что делать дальше. Выбраться из плена ради того, чтобы умереть. Просто великолепно! Дела не шли, он не мог заставить себя сосредоточиться. Поэтому сидел, опустив голову на руки. Он сегодня ещё пару часов отдохнёт, а потом начнёт работать. Кажется, прошло намного больше установленного времени, однако работа так и не началась. Не было ни сил, ни желания. И ритм, что до сих пор выстукивали пальцы, бесил ужасно. Перестать не мог. Ему претила тишина в собственной голове. Где мысли? Ему нужны его мысли! В двери постучались, и в кабинет пришёл Музакка. Спокойный и явно настроенный решительно. Хотя уже то, что он постучался, а не ворвался в помещение с грохотом раскрывшейся двери, заставило напрячься. Вежливостью оборотень пользовался только тогда, когда хотел убеждать. — Рейзел сказал, что знает, как тебе помочь. Понял, когда остановил тебя в тренировочной комнате. Однако он опасается, что ты откажешься. Франкенштейн устало посмотрел на товарища, но кивнул, разрешая продолжать. — Он считает, что Традио использовал одну из своих способностей. Что-то про червя в разуме, он правда пытался это объяснить, но ты сам понимаешь, я не дружу с умными словами. — И как он собирается это исправить? — насторожился учёный. Лорд оборотней выглядел слишком беспечным. Слишком. — Ты просто откроешь ему свой разум и… — Нет. — Франкенштейн, пойми… — Нет. — Ты умираешь! — Нет. — Он правда может помочь! — Я не могу доверить кому-либо лезть в мою голову! — Рейзел не такой, как другие благородные. — Я не могу ему верить! — резко оборвал дальнейшие уговоры учёный. — Ты хоть понимаешь, что начнётся, если в моей голове хоть что-нибудь сдвинется? Всё, чего я достиг, к чему стремился, канет в лето! — Франкенштейн, он мой друг, я знаю его намного дольше, чем тебя, я уверен, что он ничего тебе не сделает. Зарычав, мужчина вскочил и нервно заходил по комнате. — Ты и сам понимаешь, что нужно что-то делать с этим, иначе оно уничтожит не только тебя, но и тех, кто находится рядом. Франкенштейн сел обратно и с силой сжал кулаки. Неконтролируемая аура давила, но Музакка подсел ближе. — Я лично буду следить за ним, и если мой друг сделает что-то не то, если твоей жизни или разуму будет угрожать минимальная опасность, я клянусь, я остановлюсь его. Никогда он не видел в этих глазах столько отчаянья. — Ты говоришь, что веришь мне. Это лучший способ доказать. Кулаки разжались, учёный протяжно выдохнул и покачал головой. Молчал. Музакка не шевелился, не смея тревожить его сейчас. Это решение даже в мирном времени не даётся так просто, а уж Главе Союза и подавно. — Хорошо — тихо. — Что? — Хорошо, я согласен подумать, но Музакка…. — Я буду рядом, никто не причинит тебе вреда, — мгновенно ответил оборотень, даже не подумав о том, что своим поспешным ответом может только навести на подозрения. — Я ведь не узнаю об этом, могу просто не очнуться. — Я — оборотень, я почувствую, если что-то пойдёт не так. Ты очнёшься. — Иди, мне надо подумать. Кивнув, Музакка быстро вышел из кабинета, пока Франкенштейн не передумал. Это было проще, чем казалось. Скорее всего потому, что человек уже сам устал бороться. Хотя хотелось надеяться, что он всё-таки нашёл силы поверить им. Рейзел ждал в своей новой комнате. — Лучше бы у тебя получилось, друг мой, — серьёзно проговорил Музакка. — Второй раз убедить этого упрямца я не смогу. Ноблесс чуть улыбнулся, но ничего не сказал. Франкенштейна не было достаточно долго, и оборотень даже порывался привести его, но Рейзел останавливал, говоря, что человек сам должен решиться на это. Конечно, он тоже переживал, что учёный не придёт по своей воле, и придётся лечить его насильно, что обрывало все союзные нити, потому что такого Франкенштейн не простит никогда, но благородный был готов собственными руками разрушить тот хрупкий мост доверия, если это поможет спасти человека. Эшлин молчала, с волнением ломая пальцы. Она не встревала в этот разговор, но переживала за друга. По собственному опыту полукровка знала, как сложно убедить Главу в чём-либо, чего он не желал. Дверь с шорохом открылась, в комнату прошёл Франкенштейн, сразу останавливаясь и прислоняясь к стене. На лице не было никаких эмоций, руки скрещены на груди, словно человек пытался закрыться от них, губы плотно сжаты, как и кулаки — сильно почти до белизны кожи. Тишина. Никто не сказал ни слова. Через несколько минут учёный прошёл дальше, осторожно присел напротив благородного. Музакка и Эшлин отошли дальше. — Я, — мужчина чуть запнулся, — согласен. — Тогда давай начнём, — заметив, что человек никак не расслабится, Рейзел сделал попытку успокоить его. — Не переживай, Франкенштейн, я не трону твоих воспоминаний, не прикоснусь туда, где ты не позволишь. — Что мне надо делать? — словно бы и не услышал учёный. Ноблесс знал, что услышал. — Покажи мне, где у тебя болит больше всего. Покажи, что мучает тебя сейчас. Некоторое время Франкенштейн молчал, а потом вдруг засмеялся. И от этого смеха Рейзел почувствовал горечь на губах. Так смеются люди, доведённые до точки, нуждающиеся в помощи, молящие о ней, но не говорящие об этом вслух. Так смеются люди, которые устали, но вынуждены идти дальше. Так смеются те, кому кажется, что они давно мертвы. Люди, которым для прыжка в бездну нужно было услышать только одно слово. Которые услышали это слово. — Смотрите, Рейзел-ним. Человек открылся ему полностью, до последней мысли, являя все свои эмоции, раскрывая свой разум, руша собственные блоки. Беспощадно, без права на восстановление, поддаваясь этому эмоциональному порыву. Не думая о том, что он будет жалеть. Это будет потом, сейчас есть только это мгновение. Рейзел задыхался, пытаясь выплыть из этой лавины. Он прекрасно знал, что нужно делать, чтобы людские мысли не влияли на него и настроился только на болезненные участки. Но у Франкенштейна болело всё. Каждая мышца, каждая мысль, эмоция отдавалась тупой, словно старые раны, ноющей болью, душила, уничтожала. Копьё питалось ими, хорошими, плохими, любыми — ему не было важно, главное, что оно становилось сильнее. Поэтому никто никогда не сможет понять, чего стоит человеку обычная радость или печаль, не узнает, сколько на самом деле отдаёт Франкенштейн, позволяя себе улыбаться и просто смеяться рядом с теми, кому он смог довериться. Как больно снимать броню равнодушия и маску холодности. С какой радостью копьё искажает всё хорошее, бьёт этим же по самым больным местам. Никто не узнает, насколько устал человек. Его душа казалась намного взрослее тела, жёсткая, но гибкая, словно покрытая бронёй. Человек отчаянно пытался защитить самое ценное в себе, зажимая себя в рамки, в эту броню. Не позволяя лишних эмоций, лишних слов. Только по делу, ничего более. Ноблесс понадобилось гораздо больше времени, чтобы понять, что относится к копью, а что навеяно Традио. Уничтожив червя, грызущего мужчину, благородный поспешил покинуть разум человека, сбежал от того, что только что узнал. Даже для него, того, кто тоже многое пережил, это было слишком. Учёный молчал, хмуро глядя на своего спасителя. Тот порыв, который он себе позволил, открыл слишком личное. Он никому не говорил о своих ощущениях. Знал, что будут волноваться. — Никто не узнает, — одними губами сказал благородный. Человек понял, кивнул, и ноблесс продолжил уже вслух. — Я уничтожил червя Традио, теперь эта магия тебя не потревожит. Как ты себя чувствуешь? Криво улыбнувшись, учёный кивнул — Намного лучше, спасибо. Я… мне нужно идти. Быстро поднявшись, мужчина вышел из комнаты Рейзела и через некоторое время снова сидел за столом. Страшно сказать, но впервые за долгое время он надеялся. Может быть, то, что он узнал из своего обследования, было только от этого червя? Франкенштейн устало откинулся на спинку стула, вздохнул. Надежды — это глупость. Пустая трата мыслей. Потому что обследование показало то же самое: у него осталось только половина года, чтобы успеть сделать всё запланированное. Но правда в том, что им надо больше времени. Что же делать? Да, у него восстановился контроль над копьём, и силы снова использовались только по желанию носителя, но дополнительных лет жизни, к сожалению, не прибавляло. Франкенштейн не испугался. Он уже давно научился видеть свою смерть только как символы на бумаге. Очередная формула. Первые разы было действительно страшно, потом просто ёкало где-то в области груди. Сейчас он не чувствовал ничего. Учёный снова вздохнул. Конечно, был один вариант, но стоит ли он потраченных усилий? Готов ли Франкенштейн отдать себя в рабство ноблесс ради спасения человечества? Он уже знал ответ. И хотя в душе ещё грыз червячок сомнения, он всё-таки знал, что сделает это. И Кадис Этрама ди Рейзел — единственный, кто может дать то, что позволит Франкенштейну идти дальше. До этого он пришёл к Геджутелю, чтобы узнать, почему Рейзел теряет свои жизненные силы, используя мощь ноблесс. Услышанное повергло почти что в шок. Он столько веков гнался за огромной силой и ради чего? Смог бы он принять то, что его способности убивают его же самого? А этот благородный смог, и это заставляло уважать его ещё больше. Поднявшись, учёный вернулся в комнату ноблесс. Судя по ауре, тот был один. Хорошо. Кадис Этрама ди Рейзел понял, что задумал человек, едва тот прошёл в двери. Но ничего не сказал: решение должен принять Франкенштейн и только Франкенштейн. Тем временем учёный, прошёл в комнату, плотно закрыл двери и, взглядом испросив дозволения, сел. На стол поставил чашку с чаем. — Мы оба понимаем, что в нашем состоянии войны не выиграть, — проговорил он, закатав рукава. — После плена у Традио все мои расчёты полетели в бездну. Мне осталось жить меньше года, этого слишком мало, чтобы помочь человечеству вернуть свободу, а вам — Лукедонию. Кадис Этрама ди Рейзел молча смотрел на человека. Франкенштейн выглядел решительно, и ноблесс знал, насколько сложно далось ему решение. Он до сих пор не был уверен в том, что хочет сделать. Несмотря на это, Договор заключить всё-таки получится. Они оба этого желали. Пусть Франкенштейн делает это из своих побуждений, но, главное, он желал этого. — У тебя есть предложение? — мягко подтолкнул благородный. Глубоко вздохнув, учёный пододвинул к себе чашку и глубоко порезал запястье. В чашку тонкой струйкой потекла кровь. — Я предлагаю вам заключить со мной контракт. Остановив кровь, мужчина пододвинул чашечку к ноблесс. Рейзел посмотрел на человека. Конечно, он желал этого, но всё же хотелось, чтобы контрактором был тот, кто желает этого для себя, а не идёт на жертву ради других. — Ты уверен в этом, Франкенштейн? Контракт нельзя будет разорвать, пока кто-нибудь из нас не погибнет. — Я знаю это, — пожал плечами учёный. — И нет, я не уверен, но готов. Я прекрасно знаю, что значит контракт, Геджутель рассказал мне, но, если это поможет в битве, я готов. Кадис Этрама ди Рейзел долго молчал, гипнотизируя хмурого человека взглядом. Он видел в голубых глазах подтверждение словам, чувствовал это. Поэтому осторожно подхватил чашечку и, сделав глоток, снова посмотрел на человека. Франкенштейн заворожённо смотрел в яркие, словно светящиеся глаза ноблесс. — Эта кровь свяжет наши души договором. Таково твоё желание? — Да, Рейзел-ним. — Да будет так, Франкенштейн. Как учёному, Франкенштейну было интересно, как будет заключаться контракт. Поэтому он замер, стараясь не пропустить ни одного момента. Подаренная контрактом сила вливалась в уставшее тело не резко, не обрушилась на плечи, не давила. Наоборот, она насыщала постепенно, если не сказать, осторожно, словно сам ноблесс контролировал её поток. Судя по сосредоточенному взгляду так оно и было. — Обычно процесс заключения контракта не контролируется и занимает гораздо меньшее время, — раздался в голове голос ноблесс. — Но если я позволил бы этой мощи сразу обрушиться на тебя, твоё тело могло бы не выдержать. Ты ещё не восстановился. — Ваша забота неожиданна, — хмыкнул Франкенштейн. Рейзел печально улыбнулся. — Мы, благородные, должны помогать людям. Мне жаль, что ваше поколение запомнило нас, как врагов. Мне жаль, что нынешнее поколение благородных поддалось влиянию Традио. Учёный не ответил. Он всё ещё не мог заставить себя довериться полностью ни Геджутелю, ни Рейзелу, ни даже маленькой, по меркам благородных, разумеется, Раскрее. С самого детства он видел от благородных только разрушения. И лишь во взрослой жизни — помощь. И всё-таки этот благородный прав: даруемая контрактом сила слишком сильно влияет на истощённое копьём и пленом тело. Франкенштейн то ли уснул, то ли потерял сознание.