***
— Арс, ну ты прости, чем мог. Чем мог, тем помог. Хотя хер тут чем поможешь. Даже целебный хер бессилен, понимаете? Арсений только отмахивается от него и морщит свой графский нос от неприятного запаха. Тело в руках Матвиенко подаёт смутные признаки жизни, и это радует. Радует, потому что Попов его нахер убьёт (живого всяко убивать интереснее). Не Серёжу, в смысле. Он-то вообще герой, дотащил эту клячу двухметровую до дома и даже не пикнул. Во всяком случае, мата в подъезде слышно не было. Шастун в его руках бессвязно кряхтит и всё вниз пытается сползти, медленно так падает — как будто есть куда. Есть куда стремиться, чтобы пробить новое дно. Хотя нет — можно там наркоту начать юзать или слушать Олечку Бузову двадцать четыре на семь, один хер будет. — Ладно, давай его сюда. Я дальше сам справлюсь. Матвиенко сгружает тело к стене, а Арсений держит, чтобы Шастун всё-таки не наебнулся. Его самого не жалко, но вдруг он зеркало расхуячит. Не в глазах же его бездонных на себя любимого любоваться, правильно? — Точно? Слышь, а ты его не убьёшь? Не хочу лишаться работы. Юморить-то кто будет? — Бьёт значит любит. — Ага. А ебёт значит стои́т. Арсений глаза закатывает и выпроваживает Серёню. Спасибо ему, конечно, но сейчас вот вообще не до дружеских бла-бла-бла. Сейчас бля-бля-бля настроение. Попов тяжело вздыхает и начинает снимать с него куртку, шапку, шарф. Нахрен ему вообще всё это, если у него сто пудов внутри всё подгорает так же сильно, как у американцев от Трампа? — И чё мне с тобой делать? Да стой ты, Господи… — Я не Господи, я — Антон. — Шастун икает, а у самого зеньки закатываются, и тянет зевать. Он бы, наверное, в лёгкую заснул в обнимку с вешалкой. С Арсением-то ведь как-то спит. — Очень приятно. И что мне делать с тобой, Антон? — Любить, кормить и никому не отдавать. В принципе Попову этот план нравится. Но есть кое-что ещё — ботинки нужно снять. Можно в принципе не снимать и заставить завтра Антошку мыть пол, но он же не настолько чудовище. Антона усаживают на пуфик, и он со всех сил старается держаться бодрячком, выходит у него хуёво, но когда Арсений перед ним на пол садится, глаза комично выпучивает и вжимается затылком в стену. — Не, Арс… У меня сейчас не встанет. — Ну ничего, я подниму. Арсений сдёргивает с него ботинок, потом второй, слыша, как Антон начинает посапывать и уже очевидно носом воздух клюёт. — Ну как тебе? Нравится? — А? — Антон дёргается и распахивает глаза, оглядываясь по сторонам. Пожар? Потоп? Наводнение? — Ты как всегда лучше всех. — Приятно знать, приятно знать… А потом он укладывает его в постель. Антон держится за голову и прижимает колени к груди, потому что его начинает мутить. Высокоградусное с большой амплитудой просится на свободу, а Шастун скоро перестанет находить в себе силы ему отказывать. Он немного алкоголик, а не тренирующий свою выдержку монах. Мир даже с закрытыми глазами крутится, вертится, и Антон падает куда-то по наклонной, ощущая себя вроде не «бе» и не «ме». Он как будто на карусельке какой-то, только с пони хочется уебаться, а не оседлать. А ещё умереть хочется, бросить пить, жрать бутеры с авокадо, бегать с Арсением по утрам, да что угодно, только не вот это всё. Пожалуйста. Чё ж так паршиво-то, а. Это ж надо было так нажраться. Видимо последний шот был лишним. Или последние десять, не суть. Антон жмурится сильнее, открывает рот и начинает дышать так, как выброшенная на сушу рыба, никто не гарантирует, что станет лучше, но может он хоть блеванёт смешным фонтанчиком, ну чем не радость? Как же мутит, мама дорогая. А мама говорила: «Антоша, не пей», Арсений твердил: «Охуел совсем что ли?», весь мир поднимал цены на бухло, а он взял и всё равно наебенился. Какой молодец! Мужик. Захотел — сделал. Арсений мог бы им гордиться, но Арсений ему яйца оторвёт по утру. Антон свешивает голову с кровати, опирается ладонью о пол и понимает, что финал неизбежен, мы все умрем — ковёр, сам Шастун, потому что Арс ему шею за это свернёт, сотрудники химчистки, если сделают что-то не так. — Да блюй ты уже, чудовище. — Арсений ему тазик подталкивает. — За что ты мне, блять, достался. Ну за какие такие грехи? — Он ворчит просто потому, что любит ворчать, у него в целом беззлобно получается. Просто Арс терпеть его не может пьяным, когда сам чист, как слеза младенца. У всех, поди, так? Антон руками за тазик цепляется и его выворачивает, как бабулек на «Пусть говорят», только их от эмоций, а его от выпитого. Арсений рядом садится, руку ему в волосы запускает, пока Шастуна полощет. Первое время страшно, что он выхаркает что-нибудь лишнее, но Тоха выплёвывает всю эту желчь, и его лоб покрывается липкой испариной. Шастун откидывается назад на подушки, а Арсений его гладить продолжает, и теперь уже не хочется умереть. Теперь выть хочется: по что у него мужик такой охуенный? Такой подарок судьбы! Заслуженный? — Ну чё, вертолёты улетели без тебя? — Да, походу. Переборщил я немного… — Да неужели? — Арсений вздыхает и качает головой. Так качает, что как бы в разочарование не улетел на скорости. — Воды? — Бля, я люблю тебя. — Придурок. Редкостный.***
— Куда ты пошёл, блять? Стой! Антон идёт за ним по коридору их хаты, по пути скидывая куртку и специально топая, как злобный слон. Ну ладно он Арсения так раздражает, но соседи причём? Хотя. Будет им уроком на будущее: не связывайтесь, люди, с Арсением. Если от жизни умирают, то от жизни с Поповым медленно и методично сходят с ума. А в дурку он записываться пока желанием особым не горит, но Арсюху себе всё равно хочется. — Я с кем вообще разговариваю? — Со своим ущемлённым эго? Разве ты замечаешь кого-то ещё? Антон пыхтит так, что поезд нервно сосёт в сторонке — вот ещё один сирый и ущемлённый выискивается, красота. У Антохи крышу рвёт. Не ревновать — это же так просто! Только вот он весь вечер бесится, как псина сорвавшаяся с цепи, того и гляди кусаться начнёт. Интересно, что откусит первым? Как будто выбор большой — левое, правое или то, что в центре находится? В принципе, если пасть большая, то всё сразу и войдёт. Прости Господи. — В чём твоя проблема, Шастун? Чё ты мне мозг уже сколько… третий час трахаешь? Это не приятно вообще. Да даже в жопу без смазки не так. Где ж ты узнал об этом, родненький? Сказал бы он, в чём его проблема. Хотя хуй с ним — в жопе, причём не в своей. Как её увидел, понял: всё, тону в этом дерьме пидорском. Только тогда он был не один, а сейчас его походу кидают. У Антона руки в кулаки сжимаются, он пытается их разжать, но всё обратно возвращается — и так по кругу, пока не стошнит. — А чё ты пялился на него? Присматривался, да? — Шастун прямо вплотную подходит, а Арсений машет на него рукой, как на душевнобольного. Типа, ну и хуй с ним. Чем тут поможешь? Попов уходит на кухню, тыкает на чайник и жалеет, что курит в этом доме только Антон. Спокойствие оказывается не долгим, Шаст уже тут как тут взглядом его своим сверлит и, наверное, думает, каким ножом будет лучше и удобнее расчленить и до какой мусорки потом ближе тащиться. — Игнорирование проблемы это не её решение, если ты не знал. Он дышит тяжело, шумно. Его едва ли от бешенства не трясет, а при виде довольного жизнью Попова вот ни разу лучше не становится. Арс на подоконнике сидит и тихо стучит ногами по батарее. Кто бы мог подумать, а с виду интеллигент. — Вот скажи мне, жертва мыльных опер, и на кого же я пялился? — Он складывает руки на груди, и взгляд его выражает — какой же ты придурок, Шастун. А может и не пялился. Может и показалось. Может… Уёбина глазастая! Он ж на всех смотрит так, что трусы мокнут, хочет человек того или нет. У него взгляд глубокий, и чёрт его пойми, когда он просто смотрит, а когда именно смотрит. Антон голову вниз отпускает и тихо имя себе под нос бурчит. Стыдно. Как же, ёбаный в рот, стыдно. — Кто это вообще? — Не важно. Арсений громко бьётся головой об стеклопакет. Неважно, блять. Ага.***
Арсений лежит на кровати голый, когда Антон на него сверху забирается. У него в темноте ярко горят глаза, и тело потряхивает от предвкушения, но он не спешит: сначала тычется в шею, оставляя сухие поцелуи, трётся обветренными, искусанными губами, дразня, а потом поднимается к подбородку и ведет языком, оставляя слюнявые разводы. Скула, уголок рта и точно в цель. Поцелуй выходит сладким совсем, ленивым. Антон его губы ласкает, трётся об него. И нега какая-то приятная накатывает: хочется ещё и ещё — до радужных звёздочек перед глазами, таких нет, но для них, блять, появятся. Хочется слюни на него пускать, ей-богу, когда Арсений ласково водит руками по спине, нежит и так приятно делает, что Антохе воздуха совсем не хватает. И прикосновений этих родных, потому что с ним всегда мало. Шастун покрывает поцелуями его лицо — губы, щёки и даже нос, а потом лбом упирается в лоб и пытается сердцебиение утихомирить — оно бьётся совсем как сумасшедшее. Рука Попова медленно ползёт вниз, массируя позвонки, и он готов взвыть, до чего же это пиздато. Арс стягивает вниз его трусы, а Антон пытается вспомнить, куда смазку запихнул в прошлый раз. Достать бы её пора… Ягодицы обжигает болью. Резко. Неожиданно. Антоха шипит и бьётся лбом об подушку. Арсений бьёт сильно, с оттягом и явно упивается этой веселухой, когда ладони со шлепком ударяют по жопе. Плашмя. — Ты охуел что ли? Блять… Кто бы мог подумать, что у Арсения, того самого Арсения, рука такая тяжелая и совести нет вообще. Антон сжимает в руке подушку, дёргается даже пару раз, чтобы встать, но как ни странно возбуждение вообще не проходит, разбавляется чем-то таким, новым — ненормальным, тем, что в СССР совсем свят-свят-свят. Шастуну нравится. Ему за это практически стыдно. Ага. — Не нажирайся. Он зубы стискивает и толкается так, что Попов по-любому его член чувствует, только вот экзекуцию постыдную не прекращает. — Не ревнуй к каждому столбу. Шаст пыхтит и хочет ему этот столб в причинное место засунуть. Нашёлся, блять, воспитатель. — Не жри мои йогурты. А вот это вообще ниже пояса, а Попов ещё и ржёт. Тихо, правда, и на том спасибо. Антону бы сейчас обмотаться простынью и гордо съебаться в закат, потирая настрадавшуюся жопу, но вместо этого он вниз сползает, пару раз кивнув башкой. Мож дойдёт, наконец, до человека? Он языком по яйцам ведёт — добротно так, щедро и тут же на ладонь сплёвывает, обхватывает член и делает несколько простых движений, пока ещё довольно медленных. Ему почему-то приятней чем себе делать. Это ж не просто подрочил — потрахался. Антон губами плотно сжатыми по уздечке водит, прислушиваясь к звукам, — Сенька дышит громко, красиво, — а потом руку в своих волосах чувствует, мол, давай. А он и даёт. Рот открывает, и член толкается внутрь, главное, горло суметь расслабить, как Попов любит — глубоко. Получается. Антон наслаждается — звуками хлюпающими и мелодичными стонами, которые совсем редкие и тихие. Рука волосы крепко жмякает, направляет, заставляя заглатывать до упора, а потом ещё отстраниться не даёт. Сам бы попробовал, а. А потом, когда кончает, рукой за горло хватает, и Антон уверен — он сейчас либо копыта откинет, либо от оргазма откинется. Наверное, второе всё-таки. Он рукой рот вытирает и всё равно губы облизывает. — Можно я пошучу, что ты сам накормил меня йогуртом? — Воздержись. — Ладно. Но только ради тебя!