Нимфетка

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

      Лисет Макнамара.       Норвегия, Алта. Полувоенный институт Дурмстранг. 17 ноября 1974 года.       1.       В кабинете тёмных искусств почти всегда стоит густая размеренная тишина, которая разгоняется только в одном случае — когда профессор Долохова начинает говорить. Крупные желтые пятна отсветов от круглых фонарей ползут по чёрным стенам броской россыпью светлых насекомых; перья натужно скрипят по пергаментам, а старые ставни иногда сдавленно постанывают под жадным напором ветра, рвущегося внутрь. В кабинете темно и прохладно, даже более того — холодно. Это, наверное, одно из самых мрачных помещений института, хотя тот вовсе напоминает неприступную крепость, а не школу. Здесь везде мрачно и холодно, но в кабинете тёмных искусств — особенно.       Думаю, этого просто требует репутация.       Я плотнее кутаюсь в форменный тёплый кардиган, а потом шумно дую на замерзшие пальцы — на самом деле в настройках кардигана есть функция утепления, а также я отлично владею согревающими чарами, но мне всё равно холодно. Я постоянно мёрзну, даже если валяюсь под сотней тяжелых пуховых одеял. Иногда это приносит кучу проблем.       Даже сейчас.       Профессор Долохова стоит у доски — с последних парт видно только её макушку, точнее — гладкий пучок густых золотистых волос, стянутых на затылке мерцающей бриллиантовой сеткой. Если не приглядываться, то может показаться, что она лысая.       Нет, на самом деле мне нравится профессор Долохова. Её зовут Элла, ей много больше тридцати, но выглядит она очень молодо и постоянно говорит, что ей вечные и бесконечные восемнадцать в призме нестареющей моральной юности. Она часто смеётся и интересно рассказывает свои лекции, а ещё она кураторша нашего курса, так что не любить её невозможно. И организаторка единственного в своём роде закрытого женского клуба на территории института.       — Вот так. Посмотрите внимательно, замечаете что-нибудь интересное?       Она наконец отходит от доски в сторону, а я заинтересованно вытягиваю шею. На черном грифеле аккуратно выведены четкие меловые полосы, соединённые в единую схему. Со стороны это выглядит страшно, но чем усерднее я приглядываюсь, тем сильнее понимаю, что на деле это довольно легко. Разноцветные меловые линии образуют безупречный круг, от середины которого отходят мелкие лучи.       Я знаю, что это.       — Ну так что? — профессор Долохова небрежно усаживается на край стола и забрасывает ногу на ногу.       Я поднимаю руку.       — Да, милая?       Я старательно игнорирую милую — она многих называет с подобной ласковой подопекой, что, впрочем, никак не помешает ей завязать наши кишки в узел или свернуть шеи одним взмахом палочки.       Я не встаю — этого она тоже не требует, на её уроках разрешено отвечать с места. Опускаю поднятую руку и ставлю локти на парту, прежде чем дать ей ответ.       — Чётко направленное проклятие, профессор. После попадания в цель остаток энергии рассеивается на определенном расстоянии от центра поражения. Наверняка есть какой-нибудь чёткий диапазон воздействия. Например, три или пять метров.       Элла Андреевна довольно улыбается и благосклонно мне кивает.       — Абсолютно точно. Запишите тему урока: «Чётко направленные проклятья с определенным диапазоном воздействия». Кто может назвать мне пример?       Вот этого я уже не знаю. Или знаю, но ни одно из известных мне подобных проклятий не относится к тёмным, все они шуточные. Я снова дую на пальцы и больше не обращаю внимания на ход урока, потому что, чёрт побери, я знаю эту тему. Перепишу у Алиши конспект и всё. На вопрос я ответила, а за правильные ответы по новым темам профессор всегда ставит хорошие оценки, так что я абсолютно точно уверена, что до конца урока она меня больше не потревожит.       Я очень люблю учиться, на самом деле. Не все предметы, конечно, но большинство из них вызывают у меня интерес и желание разобраться, но к этому перечню относится всё, кроме менталистики. Мне нравится магия, как наука. И просто нравится магия. И нравится быть ведьмой. Я не знаю никого, кто бы жалел о своём магическом даре.       А ещё я ненавижу менталистику. Я ненавижу, когда кто-то копается у меня в голове или что-то в этом роде, подобное заставляет чувствовать себя почти обнажённой. Я не люблю это, хотя Альберта постоянно говорит мне, что я открытый и располагающий к себе человек — она преувеличивает, я уверена. Профессор Островская, которая и ведет у нас менталистику, хвалит меня раз в столетие — она говорит, что у меня превосходные и крепкие щиты, и что я могу спрятать всё что угодно, выставив напоказ всякую развеселую чушь.       В прошлый раз я показала ей разнузданную оргию между профессорами, и она пожаловалась нашей Элле: профессор Долохова посмеялась, нашептала об этом лаборантке зельевара, и они ещё пару дней хихикали над омутом памяти с моим воспоминанием.       Меня трясёт от отвращения, когда я просто думаю о том, что кто-то может залезть мне в голову и покопаться в моих мозгах. Это отвратительно. Это действительно отвратительно, и поэтому мы плохо ладим с Островской — она прирождённая менталистка, а это значит, что ей не требуется много усилий, чтобы залезть мне в голову.       Это глупо, конечно. Никому не интересны мои тараканы и то, о чём я думаю; более того — я сама никому не интересна, но меня это не успокаивает.       Черт. Я просто ненавижу менталистику и профессора Островскую. Вот и всё. В этом нет никакой тайны, вся школа в курсе, что я хожу на эти уроки, как на каторгу.       Я просто… у меня не хватает слов, чтобы внятно объяснить свою нелюбовь к этому направлению магии, но думаю, это из-за отца.       Я люблю учиться, но больше всего люблю Дурмстранг. Институт Дурмстранг — лучшее место во всём мире.       К моему счастью, в Колдовстворец путь был мне заказан из-за каких-то жутких межличностных тёрок отца с Марьей Моревной; отправлению в Шармбатон воспротивилась тётя, а Хогвартс не подошел по незнанию языка и отдалённости от родного гнезда. Я была бы рада оказаться подальше от дома, например, где-нибудь в чёрной дыре, но и Дурмстранг меня очень даже устраивает.       Поэтому я оказалась здесь. И это самая прекрасная вещь, которая происходила со мной за всю мою жизнь.       В Дурмстранг обычно не берут девушек — традиционно эта школа считается полувоенным институтом и на всех десяти курсах насчитывается около семи-восьми особей женского пола, включая меня. Но мне нравится. Жаль, что нас так мало, но это даже к лучшему — я знаю в лицо каждую женщину и помню клички их домашних любимцев. Это из-за клуба, по большей части, но ещё из-за наших отношений: хочешь или не хочешь, а жить вместе придётся.       Дурмстранг мрачный, холодный, спрятан глубоко в снегах, отрезан от всего мира и цивилизации в целом — мы даже письма отправляем только раз в неделю, но в этой уединённости и кроется та самая восхитительная прелесть, доводящая до радостной истомы удовольствия и спокойствия: до тебя никто не доберётся. Никто не сможет найти тебя, потому что местонахождение Дурмстранга тайна для всех, кроме его учеников и жителей ближайшего городка, где все трепетно хранят обет молчания. Никто не сможет достать тебя здесь, если ты не захочешь: письма не дойдут, посылки потеряются, нежданные посетители не смогут найти нужную тропинку в лесу…       Дурмстранг — это крепость, оплот спокойствия, просто дар судьбы и возможность спрятаться от всего мира. Он ограничен строгими правилами и тысячью и одной тайной, и это, пожалуй, всё, о чём бы я только могла мечтать.       Я здесь, как за каменной стеной. Все мы.       Все мы в безопасности. Мы изолированы от всего: от новостей, от войн, от новинок, от моды, от всего. Мы все спрятаны так далеко, что проще сдохнуть, чем отыскать хотя бы один наш след.       Мы действительно в полной безопасности.       Кроме нашего нового директора.       Наш славный старик тяжело заболел в прошлом году — прихватило сердце, всё-таки двести лет весёлого куролесья и в общей сумме восемьдесят лет управления и преподавательства — это вам не домовой начхал, а потрясения последних лет и вовсе подкосили Якова Эммануиловича. И его сменили на молодого и перспективного… идиота.       Нет, на самом деле Игорь Каркаров как раз таки не идиот, даже наоборот. Наверное, всё дело в том, что он слишком молодой. Слишком наглый. Слишком похож на нас. Это трудно — привыкнуть к смене руководства, особенно когда тобой командует мужчина всего лишь на десяток лет старше.       Профессор Долохова говорит, что в нас играет ревность, желание вернуть старого директора и попытка сбежать от реальности. Мол, мы осознаём, что правила игры изменились, но принять это не хотим. А ещё она говорит, что мы скоро смиримся: большая часть нашего выпускного курса остаётся лаборантами в школе, потому что…       Чёрт. Дурмстранг — это крепость, понимаете? Это возможность забраться выше, чем предлагают идиотские министерские листовки, профориентации и прочее дерьмо. Это… как будто ты остаёшься в месте, которое стало тебе домом за эти долгие десять лет.       И из-за этого к директору Каркарову у меня личные счёты: он заявил, что лаборантами останутся только те ученики, которые смогут сдать контрольную аттестацию на твёрдую пятёрку. Точнее, на «превосходно». А я не смогу. Потому что у меня единственное «выше ожидаемого» по менталистике. Вот и как его после этого любить?..       Я смотрю на дневник, лежащий передо мной, на оценки за неделю и вместо того, чтобы слушать профессора Долохову, думаю исключительно о том, как бы засунуть мою херовую оценку в задницу директора Каркарова.       — Хочу спать.       Алиша сонно приваливается к моему плечу. Мы вроде как дружим с ней с первого курса, и это нормально: у нас на курсе всего три девушки, которые делят общую спальню, и четверо парней. Это очень мало, между прочим, обычно парней на курс набирается больше десятка, но в этот раз что-то пошло не так. Демографический кризис и всякое такое. Хотя, как мне кажется, трудно не дружить с людьми, с которыми видишься каждый день. Меня это не напрягает: я слишком привыкла и смирилась с постоянным присутствием Альберты и Алиши в моей жизни, так что отсутствие их в оной и вовсе не может уложиться в моей голове.       Я не знаю. Это очень сложно объяснить. Это суровая дурмстранговская реалия - практически ненастоящая дружба, иллюзия всеобщей сплочённости, насильственная привязка друг к другу. Выжить может только команда, в одиночку здесь не проживёшь.       Алиша сладко зевает, отвлекая меня от панических мыслей на тему скорого возможного одиночества, и я несильно пихаю её в бок.       — Поменьше гуляй после отбоя, деточка, — издевательски журит её Альберта с соседнего места, и Алиша мстительно пинает её по лодыжке острым каблуком ботинка.       Я закатываю глаза и тру ладони друг о друга, чтобы хоть немножко согреться, но это не помогает. Алиша ненадолго отвлекается и накладывает на меня дополнительные согревающие чары — она знает, что на мне под кардиганом свитер, а под брюками — теплые колготки, а чары я использовала за сегодня раза четыре, но всё равно делает это снова, чтобы мне стало теплее.       Завтра я возьму с собой плед. Это просто невозможно, мне начинает казаться, что я медленно простужаюсь.       Алиша и Альберта довольно бодро для своего сонного состояния начинают азартно переругиваться. Они это любят. Кажется, я — это то самое важное звено, которое держит этих двоих вместе. Всё дело в том, что они слишком разные.       Альберта Войцеховская чистокровная хер знает в каком поколении, в её гардеробе есть только один цвет — черный, а полнейшее отсутствие морали, совести и других интересных качеств делают её превосходной подельницей по пакостям. Про таких, как Альберта говорят: «высокомерный сноб» или что-то в этом роде. Альберта холодна в эмоциональном плане, иногда говорит неприятные обидные вещи, и с ней трудно найти общий язык.       С Алишей легче. Алиша Вишневская сама по себе слишком лёгкая — она много смеётся, много болтает, много улыбается; ради смеха заплетает себе косички или покупает розовые бантики, которые лепит на парадную форму. Она скорее выставит себя на посмешище или начнет нести чепуху, чем позволит кому-нибудь хандрить. Хотя, конечно, режим заботы до режима озабоченной злобной гарпии у неё переключается на две секунды, а разгона вообще нет. Меняется мгновенно.       Прошлой зимой, когда я сломала руку после особо жесткого квиддичного матча, она нарисовала мне член на гипсе. Член с бантиком, глазами и высунутым языком. Когда профессор Островская это увидела, то её чуть кондратий не хватил.       Она ненавидит квиддич. Алиша, в смысле. Альберта же играет в сборной на позиции охотницы, я тоже люблю этот спорт — полёты здорово расслабляют, а вот у Алиши на квиддич сильнейшая аллергия. Летать она любит, но саму игру ненавидит всей душой — она называет его несправедливой игрой, и в этом я с ней согласна, но отказываться от такого развлечения не намерена в любом случае. Он здорово прочищает мозги после тяжелого дня.       Кстати о развлечениях. Их импровизированная драка закончилась победой Альберты: она больно вцепилась ногтями в бок Алиши, да так, что та громко запищала.       Прежде, чем профессор Долохова заметила их возню и рассадила наше трио в разные части класса, мы перешли на обсуждение членов.       — … и Агнешка сказала мне, что трусы у него в горошек, представляешь?       — Что, прямо в горошек?       — Ага. В крупный такой, ярко-розовый…       — Жуть. Хотя я всегда знала, что у Ивашкевича с этим проблемы, он и без трусов просто… фу. Фу, черт побери. Я теперь не засну.       — Мне гарантированы кошмары. Вот чёрт.       Кстати да. Ивашкевич без трусов — реально фу, а мы знаем, о чем говорим. Думаю, это гормоны. Или недотрах. Собственно, профессор Душкин говорит, что воздержание — это вредно, поэтому…       Я наклоняюсь вперед. Алиша смыкает пальцы в кольцо и пару раз встряхивает запястьем, словно демонстрируя всю глубину своих мыслей, сосредоточенных исключительно на сексе во имя удовольствия, а не размножения, а Альберта усмехается, хотя и очень старается сдержаться, но выходит плохо, это видно по в улыбке подрагивающим губам.       — Дамы, — тяну я соблазнительным шепотом, — не желаете нарисовать парочку членов на дверях в комнаты директора Каркарова?       И у обеих ярко загораются глаза. Я неслышно хмыкаю — разумеется, про себя. Придумать им развлечение чертовски просто.       Когда звенит звонок, то мы совершенно не спешим собираться: это последний урок на сегодня, а мы традиционно собираемся скромной женской компанией у профессора Долоховой. Сегодня пятница, поэтому нас наверняка накормят каким-нибудь французским десертом и напоят кофе. На самом деле нам не разрешают пить кофе, потому что он вреден для молодых растущих организмов, но запрет обычно распространяется только на словах.       Алиша умеет договариваться с домовыми на кухне, и мы можем пить кофе и сами, но в компании профессора Долоховой намного интереснее.       Я переношу наши сумки на первые парты, пока Алиша моет доску вручную, а Альберта и Элла Андреевна убирают класс с помощью магии. Сегодня здесь прошло семь лекций, и кабинет выглядит не особо чистым.       Пока они заканчивают, я успеваю поставить чайник.       А ещё через десять минут на пороге появляется лаборантка зельевара.       Лаборантку зельевара, Адель Лестрейндж, предпочтительно зовут солнышком практически все, за исключением пары людей. Например, директора Каркарова, но он просто придурок, так что это не считается. Адель — младшая дочь какого-то английского лорда, ей двадцать один год, у неё есть аттестат Хогвартса с отличием, владение тремя языками, богатые родственники и знаменитый жених. В Дурмстранг её засунули именно из-за жениха. Эту историю, наверное, не знают только глухие или те, кто сидят в танке. Она забавная, на самом деле, если сама Адель говорит исключительно правду.       Любовь семейства Долоховых к блондинкам является всем знакомой байкой и поводом для шуток, но сама профессор Долохова говорит, что это действительно красивая легенда и ничего более. Когда-то давно, во времена правления царской династии Романовых, в далекие тысяча семисотые годы тогдашние братья Долоховы женились на блондинках. И их сыновья. И сыновья их сыновей. Потом тенденция любви к белобрысым дамам резко упала — если судить по Элле Андреевне, а она Долохова по мужу и совсем не блондинка.       Адель клянется, что ничего об этом не знала, поэтому совершенно случайно, непонятным образом, неизвестно почему во время короткого визита братьев Долоховых и её светлости княгини Долоховой к её отцу на ужин для бизнес-партнёров нацепила на себя белый парик и пошла… куда она там шла совершенно неизвестно, потому что у одного из братьев — Адель зовёт его исключительно козлом; сработала ещё одна давняя долоховская традиция, которая заключается в ритуальном похищении будущих жён прямо с того места, где их увидели.       — Я даже понять ничего не успела, — весело рассказывала Адель, — стояла-стояла в этом ржачном парике, потому что проспорила Розали, а потом хлоп — и я уже не в саду с задранной до колен юбкой скачу, а стою в каком-то темном зале, а сзади ко мне непонятный мужик прижимается! Представляете, девочки? Вот так в шестнадцать лет я получила кольцо на палец и слегка сломанную психику.       — Скажи спасибо, что оно было помолвочное и серебряное, а не свадебное и золотое, — вставила профессор Долохова. И они обе захохотали. Нам было лет по тринадцать, и мы не особо поняли, в чем причина этого странного веселья.       — А что случилось, когда вы сняли парик? — с придыханием поинтересовалась Алиша; она уже тогда обожала всякий романтический бред из женских эротических романов.       — Как что? — переспросила Адель, — случилось выражение полнейшего обалдения этого придурка! Я ведь на самом деле русая.       И я снова улыбаюсь, потому что это действительно смешно. Когда жених узнал возраст своей невесты, то перекрестился, вздохнул, но любовный интерес унять не смог (или не захотел, может, он латентный педофил или что-то вроде), и именно поэтому старый лорд засунул младшую дочь подальше — аж в Дурмстранг. То ли для того, чтобы скорый на это дело жених опять её не свистнул, то ли непонятно для чего, собственно.       Кажется, самого жениха эта подвешенная ситуация с помолвкой вовсе не смущает, потому что я стабильно вижу его раз в неделю точно.       — Замужество — это полная хуйня, — трагичным тоном повествует профессор Долохова, когда я возвращаюсь в реальность. Она сидит на столе и курит тонкие дамские сигареты с оранжевой кнопкой. Элла Андреевна выпускает кольца желтоватого дыма из ярко накрашенного рта, и они пахнут лимонами и мандаринами.       Алиша усердно дует на свежесваренный и оттого очень горячий кофе, Альберта невозмутимо ест свежее хрустящее безе — оно сыпучее и слишком сладкое, поэтому я обхожусь чашкой с травяным чаем. Я его даже не пью, а просто грею руки, пока профессор говорит, а лаборантка рисует дохлых рыб на доске. Рыбы странные, но ей явно нравятся: рисует уж очень усердно. Потом она берёт желтый мелок и рисует рыбе волосы. И желтые кольца на плавниках. И белую корону на голове.       Я давлюсь смешком, но успешно маскирую его за глотком чая, а когда лаборантка заканчивает, то объявляю громким голосом:       — Точный автопортрет профессора Эллы Андреевны Долоховой, начальная цена — один золотой! Кто даст больше?       Профессор Долохова мгновенно поворачивается к доске, удивленно смотрит на Адель, всю с ног до головы перемазанную мелом, а потом принимается хохотать. Она пару раз хлопает в ладоши, но смеётся искренне и с таким ощутимым удовольствием, что просто невозможно не улыбнуться в ответ. У неё тоже был тяжелый день. А потом в дверь громко стучат. Я удивленно поднимаю взгляд на настенные часы и хмурюсь, потому что до отбоя ещё далеко и вообще-то сегодня пятница, собрание женского закрытого клуба и всякое такое. Об этом все знают, так что посетителей в этот день Элла никогда не принимает — если это не женщины, конечно.       Мы с Альбертой переглядываемся. Она вопросительно вскидывает тонкие черные брови и показывает мне пальцами знак кривого вопроса. Я передёргиваю плечами, ещё глубже зарываюсь в теплый кардиган и смешно хлюпаю носом. Элла Андреевна не спешит открывать — сначала тоже смотрит на тонкие наручные часики, потом, уже удивленно — на такую же удивленную Адель, а потом на нас.       — Ну, — неуверенно произносит Алиша, — может, опоздавшие?..       Глупость. Из опоздавших две девочки-третьекурсницы — одна в больничном крыле, а другая уехала ненадолго домой. Агнешка Мнишек, которая учится на год младше, но у её курса практика в Карелии и их ещё долго не будет. Островская на наши собрания никогда не ходит — вся эта женская чепуха выше её высочества, а Бажена Станиславовна умотала на конференцию по разработке новых защитных чар, у неё важное выступление. Вот и выходит, что все в сборе. В школе очень мало женщин, и почти все они сейчас сидят вот в этом кабинете на пятничном собрании, лопают безе, пьют сладкий чай и смеются.       Значит, нежданный и неожиданный посетитель. И кого же так угораздило?       Профессор Долохова распахивает дверь взмахом палочки, и в проеме тут же возникает знакомое мне лицо. Игорь Каркаров сам по себе довольно привлекательный мужчина, если опустить его скотский характер. Высокий, широкоплечий, с бледными холёными руками, унизанными золотыми кольцами. В этом они с Эллой Андреевной похожи. Лицо у него острое и треугольное, чуть вытянутое, с четкими резковатыми чертами. Холодные тёмные глаза, надменный изгиб полных губ и гладкие чёрные волосы, зачесанные назад. Ну и бородка, конечно же.       Он двумя широкими шагами заходит в класс и останавливается у последних парт — и даже там, далеко от меня, мне все равно кажется, что он много выше профессора Эллы — на самом деле на целую голову, а меня — на добрые две, поэтому при таком близком контакте мы предпочитаем мимикрировать под предметы окружающего интерьера.       Даже оттуда мне кажется, что он скалой нависает надо мной со своей вечно недовольной миной.       Директор Каркаров обводит наш вечерний женский клуб недоуменным взглядом и дергает уголком губ. И мне почему-то становится очень смешно. У доски стоит лаборантка Адель, нос которой измазан желтым и розовым мелом; на столе сидит профессор Долохова, которая докуривает уже третью сигарету; за первой партой Альберта и Алиша уже догрызают безе, а я, скрестив ноги, отчаянно кутаюсь в кардиган.       Ни дать, ни взять — собрание партизанок дурмстранговского разлива, где обсуждаются важнейшие вопросы смещения правящего руководства на более уступчивых и милых претендентов, чем вот эта вот… гора.       Я с такой силой натягиваю на голову вязаный капюшон, что бедная ткань аж трещит от напора. Директор Каркаров переводит взгляд на меня: у него большие темно-карие глаза, но в полумраке они кажутся совсем чёрными.       А что я? Мне холодно. Очень-очень холодно. Дурмстранг — самое холодное место в мире. Холоднее только Антарктида.       — Что здесь происходит? — хрипло и недовольно интересуется он, опуская бледную ладонь на парту.       Элла Андреевна насмешливо закатывает глаза и снова выдыхает дым. Она выглядит скорее удивленной, чем недовольной.       — Собрание вечернего женского клуба по интересам, — издевательским тоном отвечает она.       — Какого клуба?       Каркаров выглядит искренне шокированным, и я его понимаю, если честно. Я бы тоже очень удивилась, если бы будучи директором только через три месяца узнала о существовании вражеского партизанского клуба и рассадника феминизма у себя под носом. Я люблю феминизм и поэтому обрадовалась бы, но насчет директора нельзя быть уверенной полностью. Мало ли что он там подумал, услышав о женском клубе? Вдруг мы тут проводим кровавые ритуалы с человеческими жертвоприношениями во славу своей красоты?       Я хрюкаю в ворот кардигана и давлю неуместный хохот в зародыше, пока Альберта смотрит на меня строгим взглядом. Она очень жалеет, что сидит так далеко и не может меня стукнуть, я в этом уверена.       — Женского, — с наслаждением тянет профессор, и я снова прячу улыбку. Ей совершенно точно нравится поддразнивать директора, хотя обычно она и не демонстрирует это открыто.       — И чем же этот клуб занимается? — Каркаров наклоняет голову в бок, и Альберта издаёт какой-то сдавленный заинтересованный звук. Алиша с силой наступает ей на ногу.       Ну-ну. Женская спальня — самое интересное место в мире, клянусь вам. Так что там мы обсудили профессора Каркарова, а когда выпросили у Адель омут памяти на время — ещё и рассмотрели со всех интересующих нас сторон, после чего пришли к выводу, что он очень даже ничего, хотя и козел.       Хорошо, что он об этом не знает.       — Мы обсуждаем здесь мужские члены, а что? Хочешь присоединиться? — Адель откровенно хамит, вмешиваясь в чужую перебранку, стирает мел с носа рукавом верхней белой мантии, а Элла Андреевна согласно хмыкает.       Брови директора взлетают вверх, но он на этот выпад ничего не отвечает — только усмехается. Да, директор Каркаров, члены мы тоже обсуждаем. Ваш уже обсудили и даже выставили оценку. Желаете узнать какую?..       Вслух мне этого не сказать, но про себя я могу смеяться сколько угодно, пока директор грозится перейти из состояния удивления и недовольства в состояние шока и гнева.       — Элла, — говорит он негромко и насмешливо, — я не думаю, что обсуждать чьи-то гениталии с ученицами — хорошая идея. Тем более, если ученицы этих самых гениталий в глаза не видели — не надо дезинформировать бедных девочек. Советую тебе прекратить это, иначе мне придётся лишить тебя положенной премии.       Он уходит так же неожиданно, как и приходит, заставляя нас изумлённо таращиться ему вслед ошалевшими глазами. Зачем приходил-то? Настроение только испортил.       — Мне сейчас послышалось? — неверяще шепчет Алиша. Чашка с недопитым кофе в её руках опасно дергается, будто она планирует шарахнуть её на пол или вслед директору. Я нервно передергиваю плечами, пытаясь не рассмеяться.       — Нет, — говорю с легкой улыбкой, — директор Каркаров действительно поддержал шутку Адель. И за это я нарисую на его двери самый красивый в мире мужской член.       Алиша звонко и бесстрашно гогочет, а Адель хихикает тонко и совсем по-девчоночьи.       — Да, — неожиданно говорит профессор Долохова; её голос странный, почти огорчённый, даже разочарованный, — рановато его пороть перестали. А я говорила Карине… хотя, — она переводит на меня задумчивый взгляд, — нарисуй-ка Игорьку член понатуральнее, милая. Показать тебе в омуте памяти?..       — Нет, — отвечаю я с достоинством, пытаясь не скатиться в гомерический ужасающий хохот, — я справлюсь сама.       Она только кивает и закуривает снова. А я… я уже говорила, что обожаю Дурмстранг?       2.       На дело мы идём глубокой ночью. Альберта отказывается в этом участвовать и зубрит формулы неполного превращения в свою анимагическую форму (кажется, в беркута, но я не уверена), а мы с Алишей крадемся по тёмным коридорам с двумя упаковками зачарованного несмываемого мела.       Ночью Дурмстранг выглядит ещё страшнее, чем днем: длинные тени жирными восьминогими пауками ползут по стенам, тревожная гробовая тишина шумно дышит влагой и жаром в затылок, а темнота выглядит почти живой. Иногда мне кажется, что она пульсирует и двигается, плотная, чёрная и чертовски пугающая, но мы давно разучились её бояться, с первых вылазок. В Дурмстранге нам ничего не угрожает. Мы в безопасности.       Тусклый свет искусственных белых светильников ползёт мелкими пронырливыми муравьями по мыскам моих туфель, пока мы подходим к дверям директора Каркарова — на ручке горит красный огонёк, который означает, что хозяин отсутствует в своих комнатах.       Я удивленно смотрю на Алишу, но она так же удивленно пожимает плечами. Время давно перевалило за полночь, а директор ещё не спит в теплой постельке.       Ну и ладно. Так даже лучше.       Я поправляю кардиган и оглядываюсь по сторонам, прежде чем натянуть капюшон на лицо. Алиша ещё в комнате завязала русые кудряшки в тугой пучок на затылке и надвинула на лицо обыкновенную маггловскую кепку, которую забрала из спальни мальчишек. Мы обе в черном, а фонари в этой части замка горят очень тускло и с частыми перебоями, так что с восьмьюдесятью процентной вероятностью я похожа на обычную тень.       Только форменные туфли на каблуке всё портят: я одолжила Адель свои единственные кроссовки, а забрать не успела, так что пришлось довольствоваться тем, что есть.       Мы ждём пару минут, прежде чем достать из упаковки мел и начать рисовать.       Я рисую длинные линии с четким сильным нажимом, чтобы гарантированно впечатать зачарованный мел в дерево, вырисовываю всё во всех подробностях, которые только знаю.       Чёрт.       Не то чтобы я разглядывала чьи-то члены, подобное времяпровождение совершенно не для меня, но опять же, гормоны, интерес, ограниченный мир Дурмстранга… в общем-то, мужской член мы рассмотрели на натуральном примере ещё год назад с посильной, но не особо добровольной помощью Савелия Ивашкевича. Наш однокурсник и любитель пройтись по умственным способностям всех женщин довел Алишу до слёз.       Конечно, само по себе в этом нет ничего удивительного. Подростки жестоки, и дети тоже жестоки, я и сама не сахар. И не было в его шутках ничего, кроме третьесортного туалетного юмора семнадцатилетнего придурка с бьющими фонтаном гормонами и желанием покрасоваться, но…       Как оказалось, у меня крышу рвёт на раз.       Мы запихнули его в один из старых классов. Точнее, не мы, а я: Альберта караулила снаружи, Алиша ревела. Я просто заставила его войти туда, а потом приказала снять штаны и старательно запечатлела на колдоаппарат интересующий нас предмет со всех сторон. Алиша, получив вожделенный компромат в качестве подробных колдографий, наконец-то прекратила пускать сопли мне в плечо и стала счастливей в пару тысяч раз.       Наверное, мы поступили плохо. Я в том смысле, что вполне можно было решить конфликт мирно, но Савелий не тот человек, с которым подобное возможно.       И я просто хотела его проучить.       Да. Я просто хотела, чтобы он тоже почувствовал себя беспомощным перед толпой насмешниц, готовых раздеть его ради смеха. Альберта и правда посмеялась, когда мы отобрали у него штаны вместе с бельем и оставили в том же классе. Это я его там закрыла. И более того, я до сих пор не чувствую себя виноватой: я закрыла дверь, я сунула ключ в замочную скважину, я провернула его два раза, я сдала ключ на вахту завхозу.       Это всё сделала я. Я могла бы ударить его, пожаловаться профессорам или высмеять в ответ, но я его унизила. И мне не стыдно, хотя и должно быть. Я просто хотела, чтобы он навсегда запомнил, что на каждого самоуверенного болвана может найтись своя насмешка. На каждый хрен с блокнотом найдется жопа с ручкой… и так далее.       Он не пожаловался, конечно.       О таком никогда не жалуются, поэтому это и сошло нам с рук. А ещё поэтому я сейчас могу воспроизвести член в натуральном виде.       О таком никогда не говорят. На первом курсе нас с Алишей заперли в лаборатории, где на столе стояла прозрачная банка с крысами. Алиша боялась крыс, а я — нет. Она тряслась, плакала и боялась всего вокруг: темноты, пищащих тварей и тех, кто смеялся за дверью. Она боялась, а я злилась на то, что мы слишком слабые, чтобы дать достойный отпор.       И это злит меня до сих пор.       Я рисую эти чертовы члены на двери директора не ради шутки или чего-то подобного, совсем нет. Я не могу сказать ему о том, как сильно ненавижу новое требование — иметь «превосходно» по всем предметам, чтобы поступить в лаборантки. Не могу возмутиться. Не могу попросить помощи. Даже нахамить нормально не могу, потому что иначе могу вылететь из школы, а если это произойдет, то мне придётся вернуться к отцу.       Променять Дурмстранг, мой дом, на вечное постоянное осуждение. Хотя отец сам виноват: никто не заставлял его спать с магглой, никто. Он сам решил, что так хочет. Сам решил. Сам. Сам решил оставить меня. Сам решил воспитывать дочь-полукровку, а то, что я не оправдываю его ожидания — это не мои проблемы. Я рождена, чтобы не оправдывать чужие ожидания. Я рождена, чтобы их разрушать.       Я так увлекаюсь, что мел крошится под моим напором, а линии похабного рисунка врезаются в дерево с сумасшедшей силой. Вот так, так и никак иначе. Это просто протест. Ничего серьёзного. Элла говорит, что мы подростки, у нас гормоны и нежелание подчиняться правилам, так что все в порядке. Так и должно быть.       — Слышишь? — я не сразу понимаю, что обращаются ко мне, а когда до меня наконец-то доходит, то становится слишком поздно.       Алиша сильно хватает меня за рукав кардигана, но я нетерпеливо возвращаюсь к изображению: осталось совсем немного. Совсем чуть-чуть. Её параноидальные мысли вполне могут подождать, пока я закончу это хреново художество, ничего страшного, не постареет.       — Лисет. Лисет! Лисет, блять!       Она дёргает меня за локоть так резко, и я смазываю рисунок, задев его другой рукой. Черт. Вот черт. На секунду я замираю, прежде чем повернуться к ней: что она творит? Мы ведь договаривались!       — Что ты творишь, дура? — озлоблённо выплёвываю я вслух, не замечая, как испуганно расширяются её зрачки, — Мы ведь…       Алиша поспешно закрывает мне рот своей ладонью и тихо шипит. Сначала я не замечаю ничего, кроме её руки — пальцы теплые и пахнут клубничным лосьоном. Однако я послушно замираю, прислушиваясь, и едва сдерживаю испуганный возглас, готовый сорваться с моих (к счастью, прикрытых) губ от осознания.       Блять. Просто блять. Я редко ругаюсь, но сейчас тот самый момент, когда парочка сильных и крепких матов точно бы мне не повредили.       Потому что… потому что просто блять. Блятьблятьблять. Какая же я дура.       Я так сильно задумалась, разрисовывая дверь мелом, что перестала обращать внимание на происходящее вокруг, поэтому и не услышала голоса.       Что делать?       Испуганная побольше меня Алиша обхватывает моё запястье гибкими проворными пальцами и тянет за собой. Мы идём так тихо, что слышен только шорох черных одежд по полу и легкий перестук каблуков.       Я не думаю, что нас могут заметить, пока мы тут тихо и мирно ползём в темноте. Нас почти не видно, я знаю точно: в прошлый раз завхоз прошел мимо, почти задев подолом мантии мои ноги, но так ничего и не заметил. Всё в порядке. Наверняка директор нагулялся и возвращается к себе.       Не один. Это я тоже понимаю очень быстро, потому что… черт возьми, да нас учат этому! Я просто знаю, что он не один. Не сам с собой же он болтает?       — И ты думаешь, что это нормально? Серьезно?       — Всегда знал, что Рома латентный подкаблучник и любитель мазохизма. Признавайся, братец: в ваших отношениях присутствуют многочисленные элементы исключительно женского доминирования во всех плоскостях?       — Заткнись, Антон. Только твоих насмешек мне не хватало.       — От мымры ты всё выслушал и даже не огрызнулся, значит, а мне и слова вставить не даешь. Не стыдно, братец? Адель плохо на тебя влияет!       — Антон, блять! Ты можешь не называть маму мымрой хотя бы раз в году?       — Я делаю это целых три раза. Первый — на её день рождения. Второй — на Новый год. Третий — на Ивана-Купалу. Этого достаточно, думаю. Она ведет себя терпимо только в эти дни, а в остальные — ну полная мымра! Причем с самого детства.       — Антон!       — Зануда.       Алиша так крепко вжимает меня в стену, что от её напора едва ли кости жалобно не трещат. Я смотрю на её лицо — в темноте оно бледнее обычного и очень испуганное. Голубые глаза кажутся совершенно черными, большими и тревожными. Она боится сильнее меня: Алиша не любит ссориться с мамой и огорчать её хулиганским дебошем с порчей школьного имущества ей не очень хочется, а мне плевать на все огорчения отца. Мне не нужно его одобрение.       Я могла бы вылезти из нашего импровизированного укрытия прямо сейчас и пойти навстречу нашим ночным гостям. Но тогда директор узнает о том, что это я разрисовала его дверь, а значит — я буду наказана. Я не люблю наказания, они меня бесят и заставляют вести себя ещё хуже. Не могу же я сказать ему, мол: вам сделала гадость, моему сердцу в радость, наслаждайтесь!       Нет. Поэтому я и стою здесь, прижатая к стенке и почти расплющенная под страстным напором Алиши.       — Отцепись, — тихо шиплю я, спихивая руки Алиши. Она послушно их опускает, но смотрит на меня с таким видом, будто готова придушить за любой звук.       — Кто там. Знаешь? — она шепчет мне куда-то в щеку, согревая её прерывистым теплым дыханием. Я отрицательно и коротко мотаю головой.       Я не знаю эти голоса. Директор Каркаров почти не говорит, всё перебивают двое других, но и они мне почти незнакомы. Кроме того, что постоянно ругается на какого-то Антона — он чем-то напоминает мне… ах да. Точно.       — Жених Адель, — снова шепчет Алиша мне на ухо, касаясь губами моей мочки. На этот раз я слегка киваю головой в ответ, соглашаясь, — сейчас разворачиваемся и просто сваливаем. В темноте лиц не видно, так что нас не узнают…       Я снова безмолвно киваю. Я не хочу быть пойманной, она тоже. Так что мы сейчас просто тихо свалим, а утром сделаем невозмутимый вид благопристойных и благовоспитанных дам, хотя такие в Дурмстранге не водятся, но все же… Алиша осторожно отлипает от меня и отступает вбок, тоже прижимаясь к стене.       Голоса всё приближаются. Мне почти не страшно, даже слегка весело: я буквально чувствую, как что-то горячее касается моего затылка и щек, а губы почти складываются в улыбку. Кажется, это состояние называется приливом адреналина, поэтому мне так хорошо.       — Удачи, — искренне желаю ей я.       — К чёрту, — безмолвно, одними губами откликается Алиша.       Мы ждём ещё несколько минут — пока голоса не приблизятся настолько, что в слабом свете я не смогу углядеть неожиданных визитеров — трое, как я насчитала. В этот момент я собой почти горда. Директор Каркаров, жених Адель и третий незнакомый мне мужчина, замыкающий процессию. Лица его тоже не увидеть, но, слегка выглянув, я успеваю заметить тяжелую кожаную куртку.       Алиша дёргает меня за руку, и я послушно отскакиваю от прохода. Но я больше чем уверена, что третий обернулся на звук цокнувших каблуков. Моё сердце стучит так, будто сейчас выпрыгнет из груди.       Мне всё ещё весело и хочется рассмеяться, но я покорно терплю, не позволяя улыбке расцвести на моём лице. Алиша наверняка не поймёт моё взбудораженное состояние. Ей подобная глупость чужда.       Поэтому мы просто ждём. И ждём. И ждём. И снова ждём. Стоим без движения до тех пор, пока голоса снова не стихают в дали, и тогда Алиша просто стартует с места. Подол её черной мантии взметается вверх, а потом она превращается в темный сгусток, мелькающий то тут, то там.       Голоса резко затихают. Я мгновенно вскидываю голову, не понимая, что происходит: только двое из них удаляются всё дальше и дальше к тому месту, откуда мы убежали, но тот третий… стоит на месте?       Я балансирую на пятках, чутко прислушиваясь к мерно гудящей тишине, оглядываюсь по сторонам.       Внезапно гаснут все лампы в коридоре.       Я вздрагиваю, но особо не пугаюсь: в этой части замка всегда неполадки с освещением, это знают все. Причин для волнений нет. Совершенно. Я поглубже натягиваю капюшон, и прячу нос в теплой ткани.       — Стоять.       Я послушно замираю и ощущаю, как моё сердце на секунду останавливается, прежде чем пуститься в бешеный ненормальный ритм. Голос негромкий и очень… опасный. Так тихо обычно говорят, прежде чем хорошенько наподдать.       — Повернись, — теперь это почти приказ, который…       … я совершенно не собираюсь выполнять. Я уже решила: этой ночью мне не нужны проблемы, поэтому стоит попросить прощения у того затейника, который находится за моей спиной: я совершенно не собираюсь сегодня сдаваться в руки правосудию.       Но одну глупость я все-таки делаю: не поворачиваясь назад, вскидываю левую руку и загибаю все пальцы, кроме среднего. Здесь так темно, что глаза выколи. Но я почему-то точно уверена — он разглядит мой не особо приличный жест. Вместо всех слов.       За моей спиной звучит негромкий смешок, который почти сразу же стихает, а потом слышатся неторопливые шаги.       Я прячу руку в карман. Ждать у моря погоды или прочих не менее интересных вещей я больше не намерена.       — До свидания, господин, — почти весело желаю я тихим шепотом, а потом срываюсь с места, и что-то мне подсказывает, что делаю это раз в пять быстрее Алиши.       Бегать я умею. Научилась давным-давно, сразу после того, как нас с Алишей выпустили из лаборатории старшие курсы, которые утром пришли на урок и застали там двух перепуганных первокурсниц. С тех пор мы принялись бегать вокруг замка вдвое больше положенного на тренировках, и хотя это почти ничего не изменило, осознание того, что я могу в любой момент сбежать почти от кого угодно — добавляет настроения.       Однако сейчас мне не особо смешно. Я сваливаю от нежданного посетителя на каблуках и в полной темноте, что никак не придает уверенности.       Собственно, позорное падение не становится для меня чем-то неожиданным. Я цепляюсь краем кардигана за штырь, торчащий из стены, и кульком мяса и косточек падаю на пол. Он чистый, и это уже неплохо.       Плохо то, что спокойные шаги всё ещё не стихают, а идут точно по моим следам. Чёрт!       Я выпрямляюсь, но тут же едва не взвизгиваю от боли: кажется, я подвернула ногу. Вот это уже намного хуже, с такой ногой мне далеко не убежать; уползти я не уползу, а летать не умею. Я встревоженно оглядываюсь по сторонам: вокруг темно и ничего не разглядеть. Но вот коридорчик с ответвлением в сторону я узнаю — раньше он вел в подземелья, но сейчас этот ход закрыт, поэтому там просто тупик. Но это лучше, чем ничего.       Я скрываюсь в гостеприимно распахнутой пасти коридорчика, и вовремя — шаги звучат очень близко. А ещё он весело посвистывает. Вот скотина.       Я забиваюсь как можно дальше, подтянув к себе колени и обняв их руками.       Мне холодно. Мне очень холодно. Раньше я этого не замечала, но стоило мне остановиться и спрятаться, как я понимаю, что снова мерзну.       — Раз-два-три-четыре-пять, я иду тебя искать.       Он безошибочно находит место, где я спряталась: свет не работает, а палочку он не зажигает, просто шагает четко по коридорчику — и касается одной из стен рукой.       Когда он останавливается рядом — настолько близко, что его ботинки едва ли не наступают мне на кардиган, то свист резко замолкает.       — Вот и нашел, золотце. Ну дай хоть на тебя посмотреть.       Он зажигает люмос на палочке, а я в то же время прячу голову под просторным капюшоном. Собственно, кто кого: я не против вцепиться ему зубами куда-нибудь. Например, в руку.       Я так и делаю: стоит ему поднести левую ладонь к моему лицу, как я угрожающе щелкаю зубами, однако третьего это совершенно не пугает. Он снова смеётся низким хриплым смехом, и я почему-то вздрагиваю, позволяя ему грубовато содрать капюшон с моей головы.       Пока я потерянно щурюсь, пытаясь прикрыть глаза от яркого ослепительного комка сверкающего заклинания или увернуться, он резко хватает меня за шкирку, как котенка, и ставит на ноги.       Блять, моя нога! Её тут же простреливает такой болью, что я оглушительно взвываю, ударяя его по предплечью.       — Блять, нога! Ты нормальный вообще?! Сумасшедший, черт бы тебя побрал, черт, черт…       Я поднимаю голову, наверняка вся красная от возмущения, разозленная, бешеная, открываю рот, намереваясь высказать ему всё, что думаю о нем и ситуации в целом…       И пропадаю. Кажется, раз и навсегда. Это не выстрел деревянной стрелы в сердце — это свинцовая пуля в голову.       Он красивый в самом страшном смысле этого слова: высокий, даже выше нашего директора, широкоплечий, но я смотрю не на это. Я смотрю на ехидное породистое лицо с легкой щетиной; на искривлённые в едкой усмешке тонкие губы; на заживший шрам, пересекающий правую бровь; на золотую серёжку в ухе. Он красивый. Чёрт, какой же он красивый. Ходячая иллюстрация к фразе: «увидишь — беги без оглядки».       Мне уже хочется сбежать.       И глаза. Таких глаз я ещё никогда не видела: лукавых, внимательных и слегка прищуренных всё в той же усмешке. Они ярко-зеленые, мерцают в темноте, будто кошачьи, а на радужке — я так пристально смотрю, что успеваю сосчитать даже пять серебряных крапинок.       Блять. Вот блять. Я в полной заднице.       — Что с ногой?       Я молчу ещё несколько секунд, прежде чем ответить. Язык почему-то становится тяжелым и липнет к нёбу, все злые слова и ругательства вымелись куда-то к черту, и в голове у меня царит веселая пустота.       — Ударилась, — отвечаю я, но таким странным тоном, за который мне хочется ударить саму себя.       Это не я, это всё недотрах.       — Когда убегала? — он продолжает усмехаться, но эта усмешка… кривая, легкая и совершенно не опасная, хотя всё остальное буквально бьёт тревожными сигналами, что со мной происходит что-то странное.       Он странный. И он опасный, я это чую буквально задницей, но почему-то всё мое тело сейчас напоминает расслабленное желе. Поэтому, справедливо опасаясь за свой язык, который собирается конкретно меня подвести, только коротко дергаю головой — то ли да, то ли нет, хрен разобрать.       Вот чёрт.       Он понятливо кивает и наклоняется так, что я вижу его вихрастую макушку с кольцами густых чёрных кудрей и кусочек кожи шеи над воротником куртки. Не знаю почему, но мои щеки заливает пунцовая краска, а сама я хочу убиться об стену. Или стать под холодный душ прямо сейчас, иначе я сойду с ума.       Он осторожно обхватывает горячими пальцами мою лодыжку и ловко стаскивает туфлю с травмированной ноги, а я закусываю губу почти до крови.       — Зовут тебя как, беглянка? — интересуется он почти ласково, прикасаясь кончиком палочки к моей пострадавшей ноге. Я покачиваюсь, пытаясь удержать равновесие, пока он нагло не поднимает её чуть вверх, поэтому откидываюсь спиной на стену, а пальцами вцепляюсь в его плечо — ему везёт, что он в куртке, иначе бы своими ногтями я бы прибавила ему несколько дырок.       — Лисет, — коротко отвечаю я, сильнее впиваясь ногтями в куртку. Он все ещё не поднимает головы, продолжая с повышенным интересом рассматривать и трогать мою ногу. Последнее почему-то смущает меня сильнее всего.       — Лисет, — он перекатывает моё имя на языке, как конфету, — красивое имя для красивой девушки. Тебе идёт, солнышко.       Я не успеваю ответить. Он легонько взмахивает палочкой, и мою лодыжку обхватывают не только его пальцы, но и темно-синий кокон исцеляющего заклинания. Всё заканчивается через несколько секунд. Нога наконец перестаёт болеть, а он продолжает держать её на весу, будто ещё не закончил.       — Эм-м-м-м… спасибо, господин, — вежливо благодарю я, выпуская его плечо из своей цепкой хватки. Пальцы разжимаются так нехотя, будто хотят отодрать мяса и забрать отвоеванный кусок с собой. Да что за глупости лезут мне в голову?       — Антонин. Но тебе можно просто Антон, — коротко поправляет он, не спеша выпускать меня из этой странной позы, словно недостаточно хорошо пощупал мою стопу.       Антонин.       Я перекатываю имя во рту, как он недавно — моё. Оно ложится на язык чем-то сладким, горячим и влажным, разгоряченно-порочным…       Блять, Лисет, пожалуйста, нет.       Ну что, Антонин, мои вам поздравления: я только что конкретно попала в какое-то крупное дерьмо с вашей блядской помощью. Чтоб вам икалось вечность!       — Спасибо, Антон, — всё так же вежливо благодарю я, продолжая пребывать в состоянии умирающей от непонятных чувств. Мне становится чрезвычайно грустно. Грустно и холодно.       Антон аккуратно выпускает мою ногу и выпрямляется, напоследок пробежавшись кончиками пальцев по моему колену. Я нервно сглатываю. Там, где он меня касается, вспыхивает жар.       — И куда же ты так спешила? — интересуется он, продолжая нависать надо мной. Я хмурюсь.       Подальше от тебя, красавчик, — хочется ответить мне, но я этого не сделаю. Сегодня мне не нужны проблемы, я их и так нашла достаточно.       — На свидание, — неожиданно для самой себя огрызаюсь я.       Антонин вскидывает брови.       — С той милой светловолосой девочкой, которая практиковалась в мгновенном перемещении с места преступления?       Я мрачнею ещё сильнее: то ли от того, что он видел нас обеих, то ли от того, что назвал Алишу милой — хрен знает, за последние двадцать минут я совершенно не могу понять саму себя.       Наверное, меня больше волнует первое. Или второе?       Черт.       Блять.       Бля-я-я-я-ять.       Вот просто: блять.       — Да, — ещё более мрачно говорю я, — именно с ней.       Он запрокидывает голову и смеется: неожиданно искренне и до того весело, что я едва не получаю инфаркт от ещё более шокирующего осознания: его смех меня тоже очень интересует.       Иначе почему я напоминаю красного вареного рака? А я уверена, что напоминаю, вот он как смотрит: снисходительно и с улыбкой. Рыжие всегда смешно краснеют, и я не исключение, но мой румянец точно не от гнева.       — Ну ладно, солнышко. Пойдем, провожу тебя на твоё свидание.       Он снова улыбается насмешливой белозубой улыбкой, которая почему-то напоминает мне оскал, а потом протягивает мне руку.       Я подаю ему свою, и Антонин крепко сжимает мои пальцы.       А у меня в голове всего две мысли: почему так жарко и что за нахрен.       Именно, Лисет.       Что за нахрен?!