Нимфетка

      Лисет Макнамара.       Норвегия, Алта. Полувоенный институт Дурмстранг. 18 ноября 1974 года.       3.       — Итак? — Альберта лениво подбрасывает на ладони круглый маленький мячик-попрыгунчик вырвиглазного яично-жёлтого цвета. Это её очередная поделка для тренировки в чарах, но вместо желанного результата получилось что-то очень странное. Теперь вместо баскетбольного мяча стандартной расцветки у нас ярко-желтый лилипут. Но ей все равно.       — Ничего я тебе не расскажу, — раздражённо отвечаю я, принимаясь незаинтересованно разглядывать собственные ногти, покрытые свежим чёрным лаком.       И даже не подумаю рассказать. Мне нужно подумать обо всем самой.       Об Антоне, в смысле. Или Антонине. Я так и не поняла, какое из имён он предпочитает больше. Мне, например, оба нравятся.       Альберта понимающе щурит глаза.       Я валяюсь на разворошенной постели в позе морской звезды и разглядываю потолок, и более того, на двадцатой минуте этого интересного занятия я даже увлекаюсь. Например, я вижу тонкую паутинку слева над дверью и очень сильно подозреваю, что у нас завёлся паук… надо бы обрадовать Алишу.       Я люблю пауков. Альберта пауков обожает, а Алиша при виде этих милых восьмилапых и восьмиглазых тварей переходит в режим испуганной баньши — орёт так, что хочется помереть всем, включая самих пауков и все живое в радиусе пятиста километров.       Вот уж кто точно обрадуется нашему новому соседу.       — Ну и дура. Доиграешься.       Альберта неожиданно выворачивает запястье и с силой запускает в меня мячиком. Попрыгунчик едва не попадает мне в лицо, но я успеваю уклониться, поэтому зачарованный мячик обиженно шлёпается на подушку. Однако, его это совершенно не останавливает — зачарованный, говорю же! И поэтому мяч вдруг взмывает вверх и хорошенько бьёт меня в лоб. И в щеку. И в нос.       — Альберта, твою же мать! Совсем свихнулась?       Я закрываю лицо ладонями и уклоняюсь в сторону, пока мой настойчивый поклонник пытается как следует дать мне по лицу. Что за идиотские игры, черт побери?       — Любишь понежнее, сучка? — Альберта лениво переворачивается на живот и косит на меня веселым черным глазом, продолжая управлять своей машиной для увечий.       Я дотягиваюсь до палочки только с третьего раза — мяч злорадно и очень ощутимо бьёт меня по пальцам и даже по запястью, но в итоге я просто отшвыриваю его в сторону и заставляю остановиться резким взмахом древка палочки.       От силы ответного удара мяч отскакивает в стену, стукается о пол несколько раз и тоскливо укатывается куда-то под кровать Алиши. Я напряженно жду, не двигаясь, и это верное решение — через секунду он вылетает снова, намереваясь долбануть меня ещё разочек, а я не отказываю себе в удовольствии распутать чары и перехватить управление.       Альберта хохочет как сумасшедшая, машет руками, отбивается от агрессивной игрушки, потом побеждённо зарывается лицом в подушку, а Алиша…       Алиша со мной не разговаривает.       Совсем. Совершенно нет. Без всяких исключений.       Я вернулась в спальню почти через час нашего вынужденного расставания — Антонин, как и обещал, проводил меня до общежития и даже подождал, пока я скроюсь в женском крыле, и ушёл только тогда, когда убедился, что я точно зашла в спальню.       Шли мы и вовсе молча, я просто проглотила язык и молчала всю дорогу; он усмехался, крепко сжимая мою ладонь в своей, а я напоминала самой себе разварившийся пельмень, который растёкся мыслью по древу и вставать не намеревается. Щеки пылали так, что я боялась поджечь что-нибудь ненароком. Я желала растечься лужицей у его ног, но вместо этого принялась вспоминать названия десертов французской кухни — мысленное зубодробительное перечисление длинных красивых названий очень даже неплохо отвлекало меня от бессмысленного идиотского залипания на… на него, в общем.       Какой же он красивый.       Черт, нет!       Не то чтобы я постоянно пялилась на него, или оборачивалась, пока шла до спальни, или разглядывала кое-как, осторожно косясь время от времени, или…       Черт, да.       Да, всё это делала. Это странно, наверное. Не знаю. Все связные адекватные мысли вылетели из моей головы по мановению волшебной палочки и возвращаться в ближайшее время совершенно точно не намеревались, а я покорно шла и хмурилась; красная, дрожащая и наверняка напоминающая вареную морковь своим состоянием.       Я просто жалкая.       Действительно жалкая.       Я чуть на месте не умерла, когда он просто потрогал моё запястье. Всего лишь коснулся, — а я была готова из трусов выпрыгнуть. Это вообще нормально? Может, он на всех так влияет? И вообще, тренер всё же был прав — гормоны реально решили устроить бунт в моём бедном организме, а главное — такую шикарную персону подобрали, что мне и останется только одно: обливаться слюнями да перечислять эти чертовы десерты, чтобы не приставать к незнакомому мужчине на хрен знает сколько лет старше меня.       Мне срочно нужен был ледяной душ, но моя славная подружка мне основательно помешала.       Взволнованная Алиша налетела на меня с порога и даже успела отвесить хорошую затрещину, прежде чем я успела отбиться от ее тонких пальчиков, отчаянно желающих сомкнуться на моей шее. Она волновалась и мне очень приятно, но это не повод меня избивать! Я ей так и сказала. Кажется, это было огромной ошибкой.       Алиша отступила мгновенно, выпрямилась, сложила руки на груди, скривилась, набрала в грудь поглубже воздуха… и начала визжать.       А потом мы поругались. Мы редко ругаемся с Алишей, потому что с ней легко и очень просто общаться и жить, но иногда выходит так, что мы просто не понимаем или не хотим понимать друг друга. Мы ссоримся, потом миримся, через время снова ссоримся… это нормально и даже в порядке вещей, я просто дам ей возможность остыть.       Ей просто нужно остыть. Нам обеим нужен холодный душ, но мне нужнее. Вероятно, именно поэтому эта белобрысая поганка уже час плещется в ванной комнате.       Вредная обидчивая сучка.       — Так что? — вторая моя подружка ловко вытягивает руку и хватает мячик по-кошачьему быстро, одним резким отточенным движением. Она вжимает крепко сжатый кулак в подушку и наконец выпрямляется, усаживаясь в позу лотоса. Иногда мне кажется, что Альберта зря взяла должность охотницы, отказавшись от ловца. У неё невероятно хорошая реакция.       — Не сошлись во мнении насчет моих передвижений после побега с места преступления, — честно отвечаю я Альберте, поднимаясь с кровати. Не отстанет ведь.       Она только задумчиво кивает и отпускает мячик из цепкой хватки. Пока я отвечала, она успела вновь перехватить управление и сбросить с четверть моих заклятий. Сильна, стерва.       Альберта заинтересованно склоняется над безжизненной игрушкой, а я давлю мстительную усмешку. Отложенное легкое проклятье чесотки совершенно незаметно за тем безумным количеством чар, которые я успела набросать во время владения мячиком, и она пока не может разглядеть все. И более того — не разглядит, я на таком собаку съела и кошкой закусила, так что все прелести моей мести она сможет ощутить через…       Полчасика. Как раз на утренней тренировке.       Маленький голубенький будильник смирно показывает нам шесть часов утра, но спать совсем не хочется — жесткий режим Дурмстранга отлично прижился за десять лет учебы и уж точно никуда не денется ближайшие лет триста нашей жизни. Это уже отложилось на подкорке обязательным ритуалом и никуда без него не деться. Мы все здесь ранние пташки. Кто рано встает, тот быстрее на тренировку идет, а кто быстрее начнет — тот быстрее закончит, а кто быстрее закончит — того первым накормят.       Всё очень просто.       Мотивация беспроигрышна, прекрасна и не имеет никаких послаблений. Поэтому у нас осталось двадцать минут на всё про всё, потому что я хочу есть.       Шесть утра — то самое стабильное время подъема, учтенное методом проб и ошибок нашего первого курса. Официальный подъем в семь, двадцать минут на сборы — в семь тридцать официальное начало тренировки. В итоге у нас остается полтора часа на помыться, одеться, накраситься, доделать что-то из уроков или просто поболтать. Иногда случаются ошибки, но целых три года у нас нет ни одного опоздания на урок. Официального, по крайней мере.       Как и везде — девчонкам в Дурмстранге приходиться быть умнее, хитрее и в десятки раз амбициознее мальчишек. Это правило действует почти везде, но в Дурмстранге используется особенно сильно. Скорее всего, из-за того, что официальное название — полувоенный институт Дурмстранг, а никакая не академия Шармбатон.       Правила просты.       Если на тренировку опоздает Ивашкевич — скажут, что он дурак и идиот.       Если на тренировку опоздает Алиша — скажут, что все девчонки дуры и идиотки.       Поэтому мы никогда не опаздываем.       Альберта наконец откладывает игрушку в сторону и тоскливо глядит на часы, прежде чем с тяжелым вздохом соскользнуть с кровати и приняться складывать разложенную постель. Пока она застилает белые простыни теплым бежевым одеялом и чёрным пледом с длинной бахромой, я успеваю влезть в брюки и даже защелкнуть пряжку ремня.       Душа мне не дождаться в этой жизни. Ну и ладно. Не очень-то и хотелось. Я уже была там три часа назад.       Не без гордости готова заявить, что наша спальня — лучший вариант, который только можно представить. Мальчишки и вовсе живут в одной комнате — и это на нашем курсе их четверо, а вот на седьмом, например, двенадцать человек. Представляете эти солдатские казармы?       У нас всё самое лучшее.       Просторная тёмная спальня с большим окном на внутренний двор, большие кровати с балдахинами, два хороших деревянных шкафа, добротный дубовый стол, два стула, теплый коричневый ковер… ну как ковер, медвежья шкура с розовыми бантиками Алиши в ушах, а так же своя собственная ванная комната. Нам не надо стоять очередь, куда-то бегать, что-то искать — всё рядом.       Эллу Андреевну можно любить только за эти шикарные покои. И за то, что она выбила нам самую лучшую спальню из всех ученических.       А ещё здесь очень тепло. Жарко, иногда даже душновато, но тепло до ужаса — здесь не надо прятаться в слоях теплой одежды и дрожать как суслик, замёрзший по самое не могу. У нас правила простые: если холодно, то пойди оденься потеплее, скушай пару бутербродов и айда во внутренний двор снег чистить! Сразу же полегчает.       Хорошо, что снега ещё нет.       Обычно он выпадает в конце ноября, так что ждать осталось недолго.       Я натягиваю носочки и начинаю медленно подбираться к тренировочной водолазке, а Алиша всё ещё торчит в ванной уже черт знает сколько, и я подозреваю, что она всё же решила вымыть волосы новым шампунем на травах. Альберта заправляет постель, а мячик прыгает у её ног желтым солнышком.       Когда я уже собираюсь натянуть водолазку на себя, происходит долгожданное чудо.       Дверь в ванну широко распахивается, и Алиша появляется в проёме. Оттуда валит густой белый пар и влажные накатывающие горячие волны душного жаркого воздуха.       — Явление Христа народу, — недовольно ворчит Альберта, застегивая пуговицы на брюках, пока Алиша беззастенчиво сбрасывает белое махровое полотенце на пол и обнаженной шествует к шкафу.       Своей обнажённости Алиша совершенно не смущается — умиротворённая, белокожая, с красными разводами от горячей воды и влажными волосами, она всё равно очень красивая. Как с картинки сошла.       — Ты там чем занималась? — подозрительно осведомляюсь я. В ванне так жарко, будто там открылся проход в ад.       Алиша небрежно отбрасывает мокрые блондинистые волосы за спину. С распущенных кудрей на пол падают крохотные капельки воды.       Я морщусь. Придется сушить.       — Мастурбировала, — безмятежным мурлычущим тоном отвечает Алиша, принимаясь жестоко потрошить шкаф. Она издевательски долго выбирает бельё, а потом ещё дольше — ленточки для волос в цвет белью. И зачем она это делает?       — И как с мастурбацией? — интересуюсь я, завязывая волосы в высокий хвост. Густые длинные пряди то и дело пытаются вырваться из строгой прически и больно цепляются за ногти и пальцы, но сегодня точно не их день.       Сегодня ублюдская тренировочная суббота, а завтра — наш единственный выходной. Все должно быть идеально!       — Отлично, — таким же легкомысленным тоном откликается Алиша. Она долго возится с застежкой лифчика, прежде чем я подхожу к ней и все же помогаю застегнуть крючки на спине.       — Дьявола там случайно не вызвала? Помнишь, тот маггловский пастор говорил нам, что женская мастурбация открывает портал в ад?       Чушь полная, но слушать это дерьмо было весело. И я точно знаю, что ей понравится эта шутка. Она обязательно оттает. Не ледяная.       Алиша передергивает плечами и уже собирается ответить мне, но не успевает.       — Почему ты не позвала с собой Лисет, сладенькая? Вы ведь обе настоящие профессионалки, когда дело касается дрочки! — ехидно хрюкает Альберта, мгновенно уворачиваясь от полетевших в неё трусиков и моей водолазки.       Она продолжает хохотать, даже когда шнурует сапоги. Иногда я её немного ненавижу.       — Лисет пора научиться заниматься этим без меня, — холодно вставляет Алиша и приманивает трусики обратно. Они ярко-розовые, но хотя бы не кружевные. Это уже неплохо.       Или плохо. Не знаю. Сегодня я не могу разобраться в её настроении.       Именно из-за моих скудных социальных навыков этим утром, вызванных бессонной ночью, наше примирение с Алишей ожидаемо срывается с активным вмешательством Альберты, и я отчаянно злюсь, мечтая придушить её голыми руками.       Все накрывается медным тазом, примирение летит фанерой над Парижем и меня это жуть как бесит. И это явно видно на моём лице.       Поэтому ни одна из них не удивляется, когда я рывком надеваю на себя водолазку, набрасываю сверху куртку и вылетаю из спальни, сердито щелкая каблуками.       Я зла.       Я очень зла.       И меня всё бесит.       Наверное, поэтому я делаю то, что делаю — останавливаюсь, открываю дверь обратно, засовываю голову в проём и делаю очередную веселую гадость. Чует моё сердце, что их это наверняка взбодрит.       — Кстати, — мстительно и злорадно говорю я Алише, — у твоей ноги сидит паук. Теперь это твой новый лучший друг, детка, наслаждайся!       И с чувством выполненного долга снова захлопываю за собой дверь. Вслед мне несётся дичайший визг.       Иногда им полезно повизжать. Причем обеим.       4.       Ноябрь пахнет гнилью тонких истлевающих листьев и сгорбленных головок умирающих цветов, горьковатыми тягучими пряностями, холодным негреющим солнцем, безумными восточными сладостями и бесконечной чередой тоскливых туманных дней в калейдоскопе одинокой равнодушной осени. Ноябрь на вкус — сладкая сахарная пудра, россыпь карамельных конфет на белой скатерти, красные сочные яблоки и горячий какао с воздушным зефиром.       Ноябрь располагает к пледам, чтению тяжелых антиутопических историй с плохим концом, к усталости, к меланхолии.       Но у Дурмстранга совсем другой ноябрь.       Наш ноябрь пахнет первым снегом, солью, потом и болящими мышцами; на вкус он как горький кофе без сливок и сахара, ползёт обжигающим холодом по лицам, прыгает слабыми солнечными зайчиками по нашим спинам.       Соль. Кровь. Усталость.       Безумие нашего ноября расцветает первым рассветом над многовековыми дремучими лесами — и сейчас, где-то далеко в Сибири, в снежной молчаливой тайге солнце безмятежно восходит с востока, пока практикующий курс танцует абсолютно сумасшедший вальс, утопая по колено в снегу.       У нас же сейчас грязь и слякоть.       Девчонкам везёт гораздо больше остальных — мы стоим на небольшом сухом пятачке, который успели занять до прихода тренера и сдвинуть себя не позволим, а остальные дурмстранговцы месят грязь высокими сапогами и черно-серые брызги летят во все стороны.       — У вас осталась сотня приседаний, девочки, и легкая пробежка в три круга. Молодцы.       Я киваю.       — Да, тренер.       На самом деле тренера зовут совсем не тренер, а Душкин Владимир Георгиевич, но наша закрытая женская часть предпочитает называть его Душка. Душке давно за сотню, он старый, хромает на одну ногу, глуховат на одно ухо, но знает наизусть десятки стихов, бегает быстрее гепарда, умеет видеть затылком и способен уложить на лопатки девять профессиональных боевиков из десяти.       Душке совершенно точно не светит пенсия и выходное пособие ближайшие лет там семьсот.       Трёхкратный чемпион спортивного дуэлинга, мастер атакующих чар, в далеком прошлом — мракоборец с подозрительной репутацией и позорным увольнением тогда, а сейчас — горячо любимый и ненавидимый одновременно десятью курсами кровожадных учеников преподаватель, талантливый педагог и мужчина в самом расцвете сил.       Идеальная кандидатура нашего безоговорочного уважения и восхищения, поэтому мы величаем его уважительно-вежливым «тренер», а не обезличенно-сухим «профессор».       Альберта приседает под монотонный бубнёж отсчета Алиши, я приседаю тоже, а Душка гоняет мальчишек и в хвост, и в гриву — все мужское население с третьего по десятый курс кряхтит, плачет и усиленно потеет.       А мы приседаем не паримся, потому что Душка нас любит и особо грузить точно не собирается, это совсем не в его характере.       — Как думаете, почему его не отправили на практику? — внезапно говорит Алиша, на секунду прерывая счет. Альберта тут же сбивается с правильного ритма и едва не летит задницей в грязь, но я успеваю подхватить её за плечо и слегка вздернуть вверх.       — Спроси у него, — тут же огрызаюсь я, выдыхая. Мне не улыбается ползать в грязи в поисках Альберты или собственных мозгов.       Мы с Алишей всё ещё в ссоре и не разговариваем, но я невольно задумываюсь над её словами. Действительно. С момента нашего поступления Душка всегда являлся куратором практикантов и редко бывал в институте, мотаясь с ними по лесам и долинам. Да что там — нашу прошлогоднюю практику длиной в половину учебного года мы очень весело провели в сибирских лесах, потом на озерах Карелии, потом на Байкале и ещё в трёх разных местах. С Душкой в качестве куратора, между прочим!       На практике было весело. Мы убегали от медведя, Алиша как-то нажралась рябиновых ягод от голода, Альберта чуть не утонула в озере, а я случайно сломала осиное гнездо, а потом устроила фееричный забег с воплями и криками.       Очень-очень весело. Я на секунду даже улыбаюсь, но из состояния ностальгирующего транса меня выводит неожиданно громкий вопрос Алиши, обращенный к тренеру. И голос у неё странный, задумчивый, с какими-то непонятными интонациями.       — Тренер, а почему практикующий курс уехал вместе с Вадимом Алексеевичем, а не с вами?       Душка отвлекается от садистского наблюдения за Ивашкевичем, который корячится перед ним в совершенно непотребных и развратных позах, пытаясь отжиматься и переводит на Алишу внимательный взгляд.       Это нарушение правил — на тренировках и практиках разрешается открывать рот только если тебя спросили, а сейчас вопроса не было.       Я жду от ворот поворот и увеличение пробежки как минимум втрое, что иногда используется ещё и в качестве меры наказания. Наказания в Дурмстранге вообще шикарная и жестокая штука. Помимо стандартного сидения в карцере, подзатыльников и откровенно надавать по ребрам или розгами по заднице (телесные наказания у нас не только разрешены, но и используются часто и очень активно) существует целое направление — вместо небольшого избиения и сидения в одиночестве проштрафившимся ученикам даются полезные общественные работы.       Грязные, муторные, скучные и тяжелые общественные работы, полные уборки, издевательств и монотонных лекций о правилах поведения. Полезные, но унизительные.       Полувоенный институт Дурмстранг где-то далеко в снегах. Строгая дисциплина, отрешенность от остального мира, полная изоляция, телесные наказания, дедовщина, огромное количество правил и жесткие нормы поведения.       Здесь есть четкое и важное понятие: «В одиночку не выживешь, ищи себе стаю». Наша стая тяжело вздыхает.       Все дело в том, что Алиша сейчас не рискует получить по ребрам и отсидеть трое суток в карцере, но очень может напороться на веселое отдраивание туалета с недельку, чтобы не зазнавалась.       Поэтому Клементий Буковски меланхолично готовится бежать за щеткой для унитаза, Савелий Ивашкевич со сдавленным стоном плюхается в грязь, Сашка Поляков начинает весело посвистывать, Матвей Гаршин устало вздыхает, Альберта Войцеховская готовит тысячу и одно извинение, а я обреченно закрываю глаза.       Я убью Алишу.       Однако… однако, Душка почему-то отвечает. Вероятно, сегодня пойдёт снег.       — Видимо, Вишневская, наш директор посчитал Вадима Алексеевича более компетентным преподавателем.       Я шокировано выдыхаю и ошалело округляю глаза. Альберта сдавленно ухает, делаясь похожей на сову.       Охренеть.       Нет, реально охренеть.       — Спасибо за ответ, тренер, — ещё более странным тоном благодарит Алиша. Его ответ на вопрос не требует продолжения, но она почему-то продолжает бесстрашно болтать, — прошу прощения за то, что отвлекла вас.       Тренер молчит несколько долгих секунд, и мое бедное сердце едва не останавливается. Он качает головой, а потом равнодушно взмахивает рукой, молча приказывая нам вернуться к выполнению упражнения.       И по взмаху мы втроем синхронно приседаем.       — Что уставились? Вокруг замка марш! — сердито рявкает он, но к нам новая команда не относится, у нас шестьдесят третье приседание и полный отвал мозга.       Я прикусываю щеку изнутри.       — Значит, Игорь посчитал Валеру Дмитрича компетентнее Душки, — задумчиво резюмирует Альберта, сосредоточенно хмуря брови.       И если Душка — всего лишь ласкательное обозначение тренера, то Валера Дмитрич, полученное Вадимом Алексеевичем — следствие давней запутанной обиды. На третьем курсе (да и сейчас) наш славный преподаватель весьма открыто демонстрировал свою неприязнь и полнейшее недовольство присутствием на одном курсе целых трех особей женского пола, что выражал издевательским коверканьем наших имен.       Так Алиша превратилась в Алину, Альберта — в Алёну, а я — в Лизу. Полученное взамен ядовитое Валера Дмитрич его не устроило, и поэтому мы дружной троицей отправились на получение интересного времяпровождения в карцере. Всего пара часов — до тех пор, пока Элла не узнала от мальчишек полную версию событий и не взбесилась.       Но того короткого приключения нам хватило, чтобы начать дружно и отнюдь не ласково его ненавидеть.       А теперь такое!       — Каркаров ведь не идиот. Чего он добивается? — я складываю руки на груди.       — Хрен его знает, — честно отвечает мне Алиша, сбивая счет. В этот раз Альберта вполне уверенно держится на ногах, поэтому она продолжает, — я никак не могу догнать то, что он на наши посиделки ворвался, а тут такое непонятное дерьмище.       — Выводит на конфликт? — предлагает вариант Альберта.       Я отрицательно качаю головой.       — Зачем?       — А зачем его сюда засунули?       Мы с Алишей переглядываемся.       — А хрен его знает, — искренне говорю я.       Альберта хмыкает.       — Скорее всего он ждет тот момент, когда мы начнем возмущаться и кидаться в него тухлыми помидорами.       — Ну или яйцами. Отличная гипотеза.       — И чрезвычайно достоверная. Вот только зачем это ему?       Алиша хмурится и снова открывает рот, но наш дальнейший разговор прерывает чрезвычайно неожиданный поворот событий.       Метрах в трёхстах от того места, где у нас проходит партизанское совещание, происходит что-то странное: сначала раздаётся оглушительный треск, потом открывается широкий длинный провал портала и во все стороны сыпятся мелкие голубые искры.       — Что за нахер?       Я на секунду прерываю упражнение и поворачиваю голову к Альберте.       — Мы ждём гостей?       Она отвечает мне таким же недоуменным взглядом.       — Трансгрессия? — напряженно предлагает Алиша, пошире расставляя ноги и склоняя голову вбок.       — Запрещена. Щиты института не пропустят. Порт-ключ?       — Портальный порт-ключ, — тут же соглашается Альберта.       Я внимательно наблюдаю за тем, как тренер быстро шагает к зияющему провалу. От его хромоты не остается ни следа, а небрежная утренняя усталость сменяется на привычную холодную сосредоточенность. Словно два разных человека.       Как только он приближается к точке вывода, из россыпи голубых сияющих искр появляются люди. Точнее, пятеро мужчин в чёрных одеждах-балахонах, укутанные в плотную ткань с ног до головы. Самый главный из них неторопливо шагает впереди, в длинной чёрной мантии и с наброшенным капюшоном — лица не разглядеть. Альберта неожиданно вздрагивает и цепко хватает меня за запястье.       И тут всего лишь два варианта — либо это любители пафосных появлений (например, воздушной акробатики и иллюзионного шоу в небе), либо они здесь неофициально и очень конфиденциально. Либо клоуны, либо… либо профессиональные боевики на выгуле. Лично я начинаю медленно склоняться ко второму просто на всякий случай. Они мне не нравятся.       Алиша брезгливо кривит губы.       — Какого хрена они все в черном? Что за костюмированная вечеринка?       Я небрежно пожимаю плечами.       — Есть подозрение, что к нам пожаловали Свидетели Иеговы. Или стриптизёры под прикрытием.       Моя глупая, но довольно смешная шутка разгоняет сковавшее нас напряжение, и мы расслабляемся.       — Может, стоить сообщить им, что Хэллоуин был месяц назад, а стриптизёров мы не заказывали? — риторически хмыкает Алиша.       Я фыркаю.       — Видимо, это к директору, — неожиданно заключает Альберта и выпускает мою руку из своей хватки. Пальцы у нее подрагивают.       Мы во все глаза следим за тем, как главный приближается к тренеру, который небрежно вытаскивает палочку из кобуры и постукивает ей себя по бедру. Несколько секунд они что-то обсуждают, но до нас не долетает ни слова; однако после короткого разговора главный протягивает тренеру руку, с которой спадает рукав мантии — ладонь у него бледная, худая, и я даже оттуда вижу на его пальце приметное яркое кольцо с зеленым камнем.       Душка мнется несколько секунд, прежде чем подать ему свою.       Мы расслабляемся уже окончательно и снова принимаемся за упражнение. Пялиться дальше неприлично, да и я уже разглядела все, что хотела.       — Интересно, и к кому эти красавчики намылились?       — С чего ты взяла, что они красав… ого!       Альберта снова чуть не плюхается в грязь, когда неожиданные гости по-одному принимаются сбрасывать капюшоны с лиц и подходить к тренеру, чтобы пожать ему руку. Не клоуны, значит. Визит дружеский, что ли? Или они учились здесь? Если да, то тогда ясно, в чем причина их рукопожатий, а если нет, то у меня сейчас голова взорвётся.       Значит так. Лыбящаяся блондинка, раздражённый брюнет, главный с кольцом, хмурый рыжий, а последнего мне не видно за чужими спинами. Мне даже интересно становится.       Вот последний неторопливо шагает вперед, небрежно сдергивает капюшон с головы и протягивает тренеру руку — тот трясёт её с большим энтузиазмом, чем остальным. Я заинтересованно поднимаю взгляд на его лицо.       — Лисет, а ты…       Лучше бы я не смотрела.       Голос Альберты в моих ушах неожиданно утихает, будто кто-то уменьшил громкость взмахом палочки, а я на секунду глохну от пришедшего ко мне осознания. Сердце испуганно замирает, прежде чем пуститься в бешеном ритме, и я снова понимаю, что жар заливает щеки ублюдским помидорным румянцем.       Блять.       Бля-я-я-я-я-ть.       Ну кто бы сомневался в моей удачливости.       Он отходит в сторону и поворачивается к нам боком. Это точно он. Вчерашний игрок в догонялки. На нем такой же черный балахон, как у остальных, но небрежно расстегнутый на верхние пуговицы, лакированные высокие сапоги… И он курит. Точнее, не совсем курит — пока ещё просто держит между указательным и средним пальцем левой руки незажженную сигарету.       Их главный капюшон снимать не спешит, просто продолжает о чем-то вполне мирно беседовать с тренером, а Антонин — я впервые задумываюсь над тем, реальное ли он мне имя назвал, поджигает сигарету щелчком пальцев. Пижон.       А я залипаю на его руки до тех пор, пока Альберта не вцепляется ногтями в моё предплечье.       — Хватит пялиться, Лисет. Продолжаем приседать, пока нас не заметили! — шикает она, и я медленно сгибаю колени. Они словно ватные.       Мы делаем уже несколько лишних приседаний, переваливаем за сотню, но почему-то продолжаем.       — Я хочу подождать, пока они подойдут и послушать, — коротко бросает Альберта. Я понятия не имею зачем ей это, но согласно пожимаю плечами. Хочет — ну пожалуйста, мне тоже интересно узнать кто это такие и что им надо.       Любопытство кошку сгубило. К директору, скорее всего. И боевики. Зачем, собственно? И зачем этот вернулся вместе с ними, если вчера уже был здесь? Может, у меня глюки?       — Хорошенький какой, — оценивающе произносит Алиша.       Я резко поворачиваюсь к ней. Без сомнения, я точно знаю на кого она смотрит и кого называет хорошеньким. И меня это очень бесит. Она меня сегодня бесит.       — Да, хорошенький, — огрызаюсь я непонятно почему. Мне неожиданно вспоминается тёмный коридор; горячая ладонь, цепко сжимающая мою ногу и сдавленный глухой смешок над ухом.       И его рука — в моей.       Черт.       Наверное, это становится каким-то поворотным моментом, рычагом, кнопкой агрессии, спуском накопившегося бешенства, усталости и гормонально-озабоченного настроя из-за бессонной ночи и взбудораженного воображения, потому что мой глупый рот открывается сам собой, и я неожиданно твердо и почти угрожающе говорю:       — Хорошенький и уже занятой.       Они не смеются. Ни одна. Не знаю почему, но в обычное время мы бы смогли свести всё в шутку, но сейчас происходит что-то совершенно непонятное.       Со мной происходит что-то непонятное. Я не хочу конфликта с Алишей, не хочу ссориться с Алишей, не хочу, но это получается снова.       Однако она только понятливо кивает и кривит уголок губ. И взгляд делается острее, внимательнее. Ей не идет — она будто за несколько секунд становится в несколько раз старше.       — Я уже догадалась, что ты застряла с ним там вдвоем, детка. Это было не очень трудно. Темный коридор, адреналин, возможность получить люлей, если поймают, а ещё такой красавчик… поэтому с утреца не захотела пошалить в ванной?       Я дергаю плечом.       — Ты сама меня не позвала.       — Я видела, что это он тебя вчера провожал.       Я ничего ей не отвечаю, потому что Алише не нужен мой ответ. Зато теперь ясно, почему она так бесилась, когда я пришла — она ведь действительно волновалась, а я вернулась с каким-то мужиком. Ясно. Всё ясно.       Ну и дура.       — Встретились в коридоре, когда ты свалила, — холодно чеканю я и хватаю Алишу за плечо. Она не вырывается, — я подумала, что он донесет и свинтила. Запуталась в коридоре, рванула через тупик и подвернула ногу. Он меня догнал, помог с ногой, представился и проводил до комнат. Всё.       С каждым моим словом её лицо светлеет и успокаивается. Как мало ей нужно для счастья. Убедиться в том, что я точно не трахалась с первым встречным, пока она сходила с ума от волнения. Вот только волноваться не о чем, Дурмстранг безопасен.       Для учеников. А для чужаков, которым не рады — нет.       — А сразу чего не сказала? — вдруг бурчит Альберта, тыкая меня ногтями в ребро.       И я все же говорю то, о чем планировала умолчать.       — Залипла.       — Влипла, я бы сказала, — мягко замечает Алиша, накрывая мою ладонь своей, — ты влипла. Честно говоря, я думала, что вы там потрахались.       А то я не поняла.       — Как-то до этого не дошло.       Она вызывающе ухмыляется.       — А жаль. Он и правда хорошенький.       — Иди нахрен.       — Вот сама и иди. Мы как раз нашли претендента.       Я коварно собираюсь спихнуть эту обидчивую занозу куда-нибудь в грязь и выдать все за несчастный случай, но ничего не удается. Как и всегда. Пока мы вычисляли степень привлекательности нежданных гостей и своеобразно мирились после ссоры, затянувшейся на целых несколько часов, Душка уже перетёр с главным.       И оглядывается на нас.       Мы тут же приседаем.       — Это какое?       — Сто тридцатое.       — Ещё двадцать и хватит, давайте. Сто двадцать один… — заводит свою шарманку Алиша.       Я успеваю царапнуть её по ноге, но на большее меня не хватает. Волшебством на тренировке пользоваться запрещено, и это правило очень опасно нарушать. Чревато розгами, так что я не рискую.       Поэтому я мстительно щипаю её ещё раз.       Алиша взвизгивает на сто двадцать четыре, а на сто двадцать семь с силой пихает меня в плечо. Я собираюсь наконец-то дать ей по голове и утянуть на землю, пока тренер развлекает гостей, поэтому почти вцепляюсь Алише в волосы.       Она взвизгивает ещё раз.       — Макнамара! — тут же окликает меня тренер, и я вздрагиваю, выпуская мягкие русые кудряшки из захвата, — проводи гостей, хватит демонстрировать всем, какая ты у нас красотка.       Мои глаза ошарашенно округляются, наверняка превышают размером золотую монету и грозятся выпасть на землю.       Что хватит демонстрировать?..       — Горячая красотка, между прочим, — весомо добавляет Альберта.       Я несколько секунд смотрю на тренера, Альберта и Алиша пребывают в прострации, несколько ребят сбиваются и падают во время бега. Впрочем, они тут же уползают в сторону, чтобы их не затоптали.       Ну, ладно. Я дожидаюсь привычной команды подойти и иду вперед, все дальше и дальше удаляясь от забитого нами сухого места. Сапоги чавкают в грязи, пока я медленно тащусь к тренеру.       — Лисет Макнамара, — коротко представляет меня Душка и кладёт руку на плечо, — а это господин Риддл. Проводи его… И его друзей к директору. После можешь вернуться к себе.       Неслыханная щедрость. Значит, сегодня я обойдусь без пробежки по грязи? Отличная новость! Ради такого я провожу господина Риддла хоть на край света!       Я довольно улыбаюсь, вежливо склоняю голову, выпрямляю спину и щелкаю каблуками друг об друга, будто отдаю честь.       — Да, тренер, — он наверняка слышит довольные радостные нотки в моём голосе и закатывает глаза.       Я поворачиваюсь к господину Риддлу и весело улыбаюсь, глядя куда-то ему в лицо, наверное. Под капюшоном ничего не видно, но я не пытаюсь разглядеть. Это не моё дело. Меньше знаю, крепче сплю. Может, у него там пять щупалец вместо рта. Или кокетливый ктулху под подолом мантии, она длинная. От последней мысли я хрюкаю у себя в голове и старательно пытаюсь не заржать.       Вот черт. Я же теперь не усну.       Да, Макнамара, пора завязывать с эротическими романами Алиши. Того и гляди умом тронешься с этими флиртующимм тентаклями.       Лучше мысленно ржать, чем бессмысленно пялиться на… На кое-кого.       На курящего рядом Антонина я очень стараюсь не смотреть — только один раз, осторожно, скользяще. Оглядываю его с легкой заинтересованностью и ненадолго задерживаюсь взглядом на медленно тлеющей сигарете, зажатой в уголке тонких губ.       И снова возвращаюсь взглядом к главному.       — Кабинет или покои, господин Риддл? — негромко осведомляюсь я, пытаясь определить степень открытости визита, а потом слегка отступаю в сторону, предлагая подойти ближе. Мужчина небрежно кивает в сторону тренера и равняется со мной, не желая идти сзади. Он делает короткий знак своим друзьям, и те послушно следуют за мной.       Точно боевики. Только Антонин секундно мешкает, прежде чем стать в хвосте. Либо подальше от меня, либо он что-то вроде охраны.       Так, визит. Если кабинет — сугубо официально. Покои — лично.       — Кабинет, мисс.       Я киваю. Акцент выдает иностранца, фамилия и обращение ко мне — англичанина. Я умею говорить на разговорном общем английском, а вот писать — нет. И акцент у меня ужасный. Смерть всему живому и говорящему на хорошем английском, короче.       Мои молчаливые спутники идут почти бесшумно, но один из них — самый любопытный, видимо, высокий белокурый парень (очень и очень смазливый), что-то постоянно спрашивает, обращаясь непосредственно к Антонину. А я на него не смотрю. На всякий случай, иначе — бля-я-я-ять.       Я заворачиваю в сторону входа в институт и неспешно начинаю подниматься по ступеням.       — Долохов, а почему Беллу не взяли? — ноет блондинка.       Долохов? Это его фамилия? Я украдкой бросаю внимательный взгляд через плечо — рыжий хмуро тащится, носатый поджимает и без того поджатые губы, а блондинка вьётся вокруг Антонина назойливой мухой. Фамилию он мне вчера не говорил.       Прислушиваясь к непонятному разговору, я на мгновение теряю ориентацию и слегка забываю о том, что я кого-то куда-то веду и едва не спотыкаюсь, но главный мягко подает мне ладонь, осторожно дотрагиваясь до локтя длинными бледными пальцами. Словно знает, о чём я думаю.       — Потому что Беллатрикс опять попытается кого-нибудь сожрать, пока я отвернусь.       Да. Это его фамилия. Долохов, значит. Родственник Эллы Андреевны и женишка Адель. Чем дальше в лес, тем синее помидоры. Антонин отвечает насмешливо и едко, с грубоватым резким акцентом, выплёвывает слова в небрежной ядовитой манере.       Мне нравится.       — Отвернёшься или свалишь покурить?       — Сейчас дам по шее, если не заткнёшься.       — Понял. А почему тут никого нет?       — Совсем хреново у тебя с пониманием, Яксли. Спроси у нашей хорошенькой проводницы, она наверняка…       — Ответит?       — Вырвет тебе язык.       Я прячу усмешку.       — Мисс, а почему так пусто? — все же бесстрашно интересуется блондинистый смазливый ужас, ловко уворачиваясь от чьей-то карающей длани (понятно чьей) и абсолютно не испугавшись возможности лишиться языка. Спрашивает он на английском.       Я на секунду задумываюсь — приказа отвечать на вопросы не было, был приказ проводить. Да и афишировать знания чужого языка не особо хочется — я ведь только что их подслушивала, но главный точно понял это по моей короткой заминке.       — Она русская, Корбан. И наверняка тебя не понимает, — обрывает парня второй, черноволосый и не менее смазливый.       — Отвали, Кэрроу. Без тебя разберусь.       Я коротко хмыкаю. Корбан — блондинка, Кэрроу — тёмненький. А рыжий?       — Пусто, потому что тренировка. — говорю короткими предложениями, не желая заводить полноценный разговор. У меня нет настроения, но есть желание подумать кое о чем важном.       Например, о его руках. Или голосе. Или фамилии. Он красивый, у него приятный голос, осталось только понюхать. Интересно, а если…       — Тренировка? Бессмысленный бег вокруг замка? — скептично уточняет тёмненький.       Что?       Что?!       Я поворачиваюсь к нему и так же скептично оглядываю с ног до головы. Высокий, но очень худой. И куда лезет, спрашивается?.. Я же действительно язык вырву, если он вздумает продолжать болтать эту чепуху. Мне придётся поддержать профессиональный имидж Дурмстранга и оторвать ему голову. Потом снять скальп, все мясо сожрать, кости разбросать по двору, а череп насадить на пику.       — Они хотя бы смогут убежать. Можешь похвастаться тем же, гость?       Меня забавляют такие кадры. Я никто из ниоткуда, но ставлю под сомнение вековые устои, десятки тысяч правил, превосходное обучение. Я никто, но я ставлю под сомнение компетентность вашего тренера. Я никто, но я смею скептично относиться к месту, откуда выпускают профессиональных боевиков, умельцев выживать и талантливых волшебников.       А сам я здесь никто. Я просто нежданный и ненужный гость.       Мы — это волчья стая, сияющая злыми желтыми огоньками голодных глаз среди еловых веток. Наглые жадные твари, медленно сужающие круг вокруг горящего костра. А кто ты, гость?       — Значит, с опасностью вы справляетесь побегом, а не дракой? — снова спрашивает тёмненький. Кажется, он хочет вывести меня из себя. Ну-ну. Сегодня не его день.       — В чужой дом со своими правилами не ходят, гость. Придержи свой язык за зубами.       Я задумчиво сжимаю пальцы в кулак. Глупенький. Нельзя влезть в загон к волкам и спросить почему они жрут овец. Особенно — если ты сам овца.       — И почему же?       — Потому что ты здесь никто.       В моём голосе столько ленивой сладкой насмешки, что её можно использовать сахаром в чае или медом пачкать пальцы. Приторность моих слов больнее и смертельнее самого опасного яда.       Собственно, это даже не грубость. Он здесь никто, поэтому меня никто не остановит, даже если я его сейчас оскорблю.       Но мне это не нужно.       Мы с Кэрроу смотрим друг на друга несколько секунд, потом он хмурится, а я доброжелательно улыбаюсь. Сломай свою угрюмую конфликтность о мою легкомысленную ласковость. Я тебе её в глотку засуну.       Он открывает рот.       — Не стоит связываться с дурмстранговскими девчонками, Амикус. Я не шутил. — Антонин лениво ведёт плечом и выдыхает изо рта клуб темно-серого дыма. Его глаза — два сверкающих малахита, ярко мерцают в дымном полумраке.       — А вам можно? — мгновенно огрызается Кэрроу.       Антонин улыбается и эта улыбка — предвкушающая, надменная и злая до одури. Он улыбается так, что того и гляди — раззявит пасть, полную острых ядовитых клыков и проглотит целиком. Или наоборот — растерзает на мельчайшие кусочки.       — Мне можно все, — невозмутимо отвечает он, а Амикус странно сереет лицом.       Антонин хрустит пальцами.       — А ты, — он специально переходит на русский, — у тебя слишком острый язык, солнышко. Оставь убогого и отведи нас наконец к Игорю. Я уже задолбался.       — Как скажете, господин Долохов.       Я тут перестаю препарировать Кэрроу взглядом голодной некормленной годочка три псины и снова сияю непринужденной улыбкой. Антонин кривится, как от зубной боли.       Я довожу их до двери, когда притихший Яксли задает мне ещё один вопрос.       — Простите моего друга, мисс, — просит он, — но вот ещё что… Долохов когда-то сказал… Правда, что в Дурмстранге разрешены телесные наказания?       Я даже не поворачиваюсь.       — Да.       — И что, прямо всех наказывают?       Я коротко усмехаюсь.       — Твоего друга уже бы приказали выпороть за его слова, — просто говорю я, а потом вежливо склоняю голову, — мы пришли, господа. Директор Каркаров ожидает вас. Прошу.       Я три раза стучу в дверь, дожидаясь разрешения войти и отступаю в сторону.       — Хорошего дня, господа. Погода сегодня лётная.       И сваливаю быстрее, чем Игорь поймёт, что гостей привела я. И не оглядываюсь.