Песня пса

*** Погода становится все холоднее, а красивого костюма на этот холод не сыщешь в такой глуши. В целом, сейчас это главное, что волнует Лютика. И еще — ботинки. Ботинки прохудились и хлюпают с каждым шагом, но к их внешнему виду он не так придирчив. Сойдут почти любые, лишь бы согреться. Если начнется простуда, то за ней кашель, а если кашель — то как петь? Впрочем, песни в последнее время все равно не пишутся. Это все осень — осень наводит на него тоску. Хорошо хоть, нет дождя, а то и так выть хочется, будто собаке. В дождь он бы уже присматривал сук, на котором можно… Что это там впереди творится? На обочине теснится небольшая толпа. Крестьяне, человек десять: кто-то стоит, кто-то сидит в грязи, в основном женщины, в черных платках. Мужчины молчат, женщины плачут. Лютик подходит поближе и видит: на земле растянуты простыни, а на них — девушки, девочки даже. Прикрыты чьей-то одеждой. Мертвые. Одна, две… Четыре. Серые, измученные, скорченные от боли лица. Следы кровоподтеков на шеях и запястьях. — Ох черт, — спотыкается он, когда доходит, что это по-настоящему. Его мутит: опирается ладонями на колени. Одна из женщин вдруг заходится особенно громким воем, и ее поднимают, уносят. Лютик отворачивается. — Ты чего здесь забыл, гусляр? — угрюмо спрашивает его один из мужиков, с густой бородой до груди. — Это, вообще-то, лютня, — сил на возмущение хватает, но почти сразу Лютик сдувается, и уже тише продолжает: — Я… просто шел мимо, извините. Кто это сделал с ними, не знаете? Какой-то монстр, гуль, вампир? Мужик зло усмехается. — Да кабы так. Все знают, кто это сделал. Только вот сами сделать ничего не могут. Олсог, тварь, местный барон, со своей свитой. Недавно тут объявился, а уже почти дюжину наших детей нашли… вот так. — А если поехать к королю, в Керак? Рассказать… Надо же что-то… — Ты блаженный, что ли? — отмахивается бородач и уходит к своим, стягивая с головы шапку. Мужчины поднимают тела, грузят их на телегу. Скрипят колеса, плюясь грязью. Лошадь трогается. Сразу за ними Лютик не идет, отходит на другую сторону дороги, садится на поваленное бревно. До Чизмара — ближайшего городка, куда и уехала процессия, всего ничего — пара часов пешком, но появляться там теперь не хочется. Ничего вообще не хочется: ему осточертел этот месяц, эта жижа под ногами, а больше всего — местные бароны, один другого гаже. Выбора, впрочем, нет — либо Чизмар — либо его ноги и легкие больше в принципе никуда не дойдут. Да и желудок, честно говоря, тоже. Лютик достает из сумки кошелек, заглядывает и тяжело выдыхает, прикрыв глаза. Придется работать, а как петь, если там будут эти мужики? Эти женщины. До того ли им сейчас? Он встряхивается и идет вперед, выкидывая это из головы. Надо просто не закрывать глаза, тогда в них только деревья и земля, и белое небо, а не лица мертвых девочек. Надо просто улыбнуться и петь, так ведь? Может, это — как раз то, что им сейчас нужно? Если разувериться, что он еще хоть кому-то может доставить радость, то лучше бы его спалил дракон, ко всем, черт возьми, хренам. В Чизмаре пустынно, как перед ураганом — почти никого на улицах, только пара пьяниц, у которых Лютик спрашивает, где трактир. Он бы и сам нашел — но хочется услышать какую-то речь, пусть несвязную, пусть пахнущую горько и кисло. В таверне по крайней мере тепло. И на удивление людно — но почти вся публика явно не из бедных — добротные костюмы, мечи на поясе у каждого, перстни. За стойкой протирает стаканы нахмуренный пузатый трактирщик, но ему кивает нормально, и даже сразу спрашивает: «Чего желаете, господарь бард?». «Господарь бард, ну и ну, так меня еще не называли», — усмехается про себя Лютик и отвечает: — Горячего вина, если можно. Да чтобы с пряностями и фруктами, если есть. Я горло разогрею и спою тогда — о чем хотите? Могу о любви. Могу о сражениях. Ммм? — Петь надо о правителях, которые дают здесь шляться таким, как ты! — выкрикивает за спиной один из местных вельмож. Остальные взрываются гоготом. — О правителях, — Лютик сначала кривится, а потом растягивает губы в невеселом оскале, — извольте! Но сначала я утолю жажду и голод, ведь негоже, если о правителях-то и не в лучшей форме. — Утоляй, утоляй. Да смотри, штаны не обделай. — Сволочь, — шепчет трактирщик так, что они не услышали, кидает взгляд на Лютика и бледнеет. Боится, что он расскажет, сдаст? Лютик подмигивает ему, берет дымящуюся кружку и тихо спрашивает: — Это они? Свита Олсога? Конечно, это оказываются они. Сложно объяснить это чувство — с лютней. Изредка Лютик думает — может, он потому не может остаться с женщиной, ну, как бы, надолго, что уже влюблен в струны, в эту форму? В музыку? Нет, понятно, что это инструмент, но какой универсальный! Сейчас он ее ощущает больше всего как меч, как оружие, сидит, злится, накапливает в себе эту веселую, бесшабашную, юную и горячую злость, и точно знает — видит всем собой — что, стоит ему заиграть, и все эти ублюдки в золоченых кафтанах — они просто лопнут, их ко всем чертям разорвет. Будь у него шерсть, встала бы на загривке дыбом. Такое это голодное, щекотное, приятное и тупое чувство. Абсолютно — как и почти всегда — не имеющее ничего общего с тем, что происходит на самом деле. Спасает его случайность — тот самый бородатый мужик с еще парой из тех, что были на дороге, входят внутрь, как раз когда он только начинает петь. На их лицах, как и на лицах всех остальных, сначала проступает недоумение, потом вельможи покрываются красными пятнами, а крестьяне показывают зубы, похохатывая, и в тот момент, когда первые уже достают мечи, вторые перекрывают им дорогу, а трактирщик — дай ему Мелитэле здоровья — резко кивает головой на незапертое окно над стойкой. Пропев на прощание последнее: «Надеюсь, Олсог скоро сдохнет, как и положено свинье, а прихвостни сгниют в говне, вот вместе мы пойдем плясать, и на могилу их поссать, хэй-хо!», — Лютик кое-как запрыгивает на столешницу, распахивает створки и вываливается на свежий воздух. Не видать ему ни костюма, ни ботинок. Но видит небо, сейчас он ни о чем не хочет жалеть. И видит небо, очень скоро он пожалеет. *** Это был долгий, морочный день, который никак не заканчивается. Геральт устал, очередная тварь оставила ему очередной подарок — шрам на предплечье получится довольно большим. Когда заживет. И Цири, опять снилась Цири. Геральт потирает щетину, поглаживает Плотву по шее и немного пришпоривает. Надо просто доехать до мелкого городка впереди — Тиберген — так, что ли, он называется? Отдохнуть. Выспаться. Выпить. В таверне темно, душно и Лютик. Он в таверне. Геральт его не сразу замечает — хотя это странно, учитывая, что обычно Лютика просто невозможно не заметить, он себя в этом плане не сдерживает. Но не в этот раз — Геральт успевает сесть за самый дальний стол в углу, заказать еду и питье, съесть и выпить, заказать еще — и только тогда, при очередном повороте головы, поймать взгляд, быстро отведенный. Это точно Лютик — сидит довольно далеко, и одет непривычно — весь в чем-то невзрачном, сером, или просто запылился в пути? Лютни при нем тоже не видно. Но знакомая встрепанная прическа и дурацкое выражение на лице сомнений не вызывают. Лютик его уж точно заметил, но сейчас старательно делает вид тише воды, ниже травы. Геральту становится жарко и как-то муторно. Они расстались не очень хорошо. По правде говоря, даже плохо расстались. Черт возьми, ну почему именно сегодня. Именно тут. Мир такой огромный, что и специально назначать встречи — гиблое дело, но ему, конечно, не может так везти. Геральт мысленно стонет и прикладывается к стакану. Не хочет делать вид, что знакомы — ему же проще, так? И все же, почему он не играет и не поет? Не травит похабные анекдоты? Не стелется у ног той симпатичной подавальщицы, что ходит туда-сюда, разнося заказы? Геральт продолжает сидеть, пытаясь не думать об этом, но в какой-то момент понимает, что уже довольно давно смотрит прямо на барда. Тот не оборачивается, но поза напряженная: наверняка даже такой рассеянный идиот не мог не заметить взгляда в упор. Дверь хлопает, в таверну входят четверо мужчин, все при оружии и в дорогой одежде. Самый высокий с большим топором вместо меча. Геральт не видит в них ничего опасного (про главного с топором и вовсе думает, дескать, показушник), встает наконец и, вздохнув, идет в сторону Лютика, но тот вдруг поднимает глаза и мотает головой, сжав губы, как бы говоря «нет». Не подходи. Геральту это не нравится. Значит, если он хочет посидеть в тишине, это желание напрочь игнорируется, а как ему в кои-то веки приспичило — не извиниться, нет, но хотя бы поздороваться — так идите к черту? И он шагает вперед, хотя глаза у Лютика ширятся все сильнее, похоже, что от страха, и рот начинает то открываться, то закрываться, нелепо и грустно. — Лютик. Здравствуй. Проходит несколько секунд. Лютик справляется с собой, склоняет голову и с обреченной веселостью отвечает: — Привет великим победителям монстров. Садись, Геральт, садись. Давно не виделись, знаешь ли, не ожидал тебя здесь встретить, в этом скучнейшем захолустье, где вряд ли сыщется приличная работенка. Геральт садится. В таверне становится тихо. Он обводит помещение взглядом: все резко занялись своими делами, хотя только что прислушивались к их разговору. — Опять ты влип в какую-то историю? — шепотом спрашивает Геральт, наклоняясь поближе. Лютик кивает на его плечо, перетянутое повязкой, и улыбается: — Тебя не переплюну. Не беспокойся обо мне, я в полном порядке. Глаза у него бегают, пальцы нервно постукивают по столу. — Не похоже, — снова шепчет Геральт. — И все же все так и есть, дорогой мой… — тут его лицо искажает гримаса, — …случайный попутчик. А сейчас прошу извинить, организм… требует. Лютик ловко выбирается из-за стола и выходит за дверь. Никто из постояльцев таверны не оборачивается. Обычно люди оглядываются, когда кто-то выходит прочь. Но Геральт устал, и вытягивать информацию из знакомого барда больше не хочется. А главное — успело накатить. Йеннифэр. Йеннифэр из Венгерберга. И чем больше в голове разбухает это имя, и этот день — тем больше он злится. Геральт кричит: «Еще эля!», — и пьет его тоже зло, большими глотками. Люди довольно быстро расходятся. Одними из первых поднимаются четверо наемников. Тот, что с топором, бросает на него взгляд и усмехается, проходя мимо. Геральт отвечает ему одной из своих очаровательных улыбок. Той, где больше видны клыки. Во двор он выходит где-то через полчаса — проверить, как лошадь, и просто проветриться. Снаружи холодно и звонко от звезд. «Лютик бы сейчас придумал дюжину дурацких метафор для этого неба», — мелькает у него в голове непрошенная мысль. А потом Геральт вдыхает глубже и еле уловимо ощущает запах крови. — Все, добивай его, Артер! Награду и за дохлого дают, а возиться с ним в дороге не с руки. — Расступитесь, а то мой топор имеет свойство разбрызгивать кишки, господа. Ну что, споешь напоследок, недоумок? Лютик лежит на земле, почти не шевелится, только вздрагивает всем телом. Наемник раскручивает топор над головой, красуясь перед остальными. Когда лезвие уже идет вниз, грудь показушника вспарывает сталь, он удивленно вскрикивает, заваливается набок. Лютик сплевывает кровью и, растягивая губы в подобии улыбки, выдает только одно слово: — Довыёживался. Геральту хватает нескольких секунд, чтобы оставшиеся трое перестали дышать. Затем он наклоняется к Лютику: тот бледен, лежит, не двигаясь, и старается не смотреть вокруг. — Идти сможешь? Лютик явно пытается приподняться, но ему это не удается. Он только стонет, тихо, сквозь зубы, сворачивается еще больше, обхватывает руками живот. — Кто были эти люди? Во что ты вляпался? — Н…не могу я идти, Геральт, — слова у Лютика выходят плохо, толчками. — Н…нельзя в тав…таверну… возвращаться. — Ладно. Давай-ка я тебя подниму. Возвращаются они все же в таверну — а куда еще? Геральт только накидывает на Лютика свой плащ с капюшоном, чтобы прикрыть лицо, бросает хозяину — мол, друг перепил малость, останется со мной, дотаскивает «друга» до комнаты и сгружает на кровать. Садится рядом. Лютик лежит, закрыв глаза. Лицо у него кривится от боли. Пытается отвернуться, перевернуться на другой бок, но Геральт придерживает за плечо. — Эй. Ты как там? — Н…нормально. Геральт хмыкает. Приподнимается, стягивает с головы Лютика капюшон. Над бровью сильная ссадина, но кровь уже почти не течет. Смотрит он, правда, как-то дико, пока Геральт трогает над глазом. Шипит, но почти сразу сдерживается. — Куртку снимай, — говорит Геральт. — Не надо. Я просто отдохну, и все. Ты можешь идти, заниматься своими делами. Спасибо, что донес сюда, сссс… — Лютик снова шипит, когда Геральт сам тянет куртку вверх. Снимается она через голову, и приходится повозиться, но Лютик больше не спорит. Видимо, старается не кричать. Но хотя бы немного он в норму пришел, раз может сказать несколько предложений почти без пауз на «отдышаться». Однако с этим выводом, Геральт понимает, он погорячился. Били Лютика сильно, на животе и груди — синяки от бледно-зеленых до сине-черных, большие. Пара ребер точно сломаны, кость одного даже выпирает бугром под кожей. Но самое хреновое — рваная рана на боку, вот из нее натекло много крови, видимо, той самой, которую он учуял. И течет до сих пор. На всякий случай Геральт проверяет спину — но там только синяки и пара царапин. Еще замечает спекшуюся кровь на затылке — не очень серьезно, видимо, задели по касательной чем-то твердым. — Лежи. Принесу воду, бинты и какие-нибудь лекарства. — Если прихватишь чего-то покрепче эля в качестве лекарства, будет замечательно, — Лютик откидывается на кровать. — У меня в сумке немного денег осталось, они вроде не шарили в ней, возьми. Геральт кивает. Вздыхает. Лютик ведет себя незнакомо: не плачется, не жалуется, говорит по делу, без обычных своих велеречивых отступлений, и на него вообще не смотрит. Старается не смотреть: отводит глаза. — Лежи, — повторяет Геральт. — Я скоро приду. Внизу в зале убирает та самая милая на лицо подавальщица, у нее есть и бинты, и травы. Ведро горячей воды приходится подождать. Когда Геральт возвращается, Лютик сидит, а не лежит, облокотившись на стену, зажимает рукой бок. Между пальцев просачивается красное. — Заляпал единственный оставшийся костюм, — сообщает он. — Что теперь делать, не представляю. Сейчас не видно, но вообще-то на нем такая вышивка, знаешь, ручная работа, орнамент из волнистых линий, похожий на… похожий на… потом подберу сравнение, но второго такого мне не найти, а эти… козлы смердящие… чтоб им топором своим подавиться… Это похоже на старого Лютика. Геральт едва не улыбается, но почему-то сдерживается. По привычке, наверное. — Так что им от тебя было нужно? — спрашивает он. Лютик смотрит на него, задумавшись. — А тебе действительно интересно? Помнится, ты хотел, чтобы жизнь избавила тебя от моего присутствия. Нет, я благодарен за спасение и все такое, но, признаться, несколько удивлен. Какого хрена ты со мной возишься, Белый Волк? — Будет лучше, если я тебя помирать оставлю? — Не лучше. Но понятнее. Вместо ответа Геральт берёт ткань, смачивает и идет к Лютику. — Прижми к ране. Надо промыть. Только вот, глотни сначала, — Геральт подает ему бутыль с настойкой. Лютик прикладывается, закашливается, сгибается. Не глядя протягивает руку, в которую Геральт вкладывает ткань, давит на рану, негромко стонет и ложится, вытягиваясь на кровати. Лоб покрыт испариной, отросшие волосы липнут к коже. «Как бы лихорадка не началась», — думает Геральт. — Возвращаясь к твоему вопросу, — через какое-то время тихо говорит Лютик, — меня хотели убить за песню. Лучше бы за девушку, право слово. Политики стали такие чувствительные, ты себе не представляешь. Ничего не стоит задеть их честь, думаю, это просто потому, что она вконец истончилась, и задеть ее теперь может даже воздух. На этот раз Геральт все-таки не удерживается от смеха, если можно так сказать про тихий, быстрый, хмыкающий звук. — Странно, что тебя не поймали раньше. — Я путешествовал инкогнито. Если, конечно, тебе известно значение этого слова. Но, к сожалению, ты его нарушил, прилюдно назвав меня по творческому псевдониму, широко известному по всему королевству и за его пределами. Я не уточнил, известно ли тебе слово «псевдоним». Не отвечай. Хочу думать, что в прошлом путешествовал с весьма образованным ведьмаком. — Теперь я вспоминаю, почему мы расстались не слишком мило, — отвечает Геральт, но не зло, а посмеиваясь. Лютик смотрит на него и тоже в первый раз слабо улыбается. — О, да? Признайся, тебе не хватало моего поэтического таланта, который призван вдохновлять, возбу… — Кстати, где твоя лютня? — перебивает Геральт. — Спрятал в надежном месте, в нескольких часах пути отсюда. Слишком узнаваемый предмет, к сожалению, — последние слова Лютик почти шепчет, прикрыв глаза. Его рука сдвигается с раны и падает рядом, сжимая ткань, уже не белую, красную. Геральт берет ее и споласкивает, прикладывает снова. Лютик дергается и шипит, но глаза не открывает. Геральт слушает, как рвано Лютик дышит — будто долго бежал простуженный. Когда заканчивает мешать отвар, расталкивает Лютика, тот просыпается еле-еле, не может понять, чего Геральт от него хочет. Приходится приподнимать голову и самому вливать в него настой из трав. Лютик сразу вырубается, уже слишком горячий. Геральт сидит и думает, не лучше ли лечь спать, перестать подслушивать лихорадочный бред, который тот шепчет. Что-то полурифмованное про имена в сухой листве. «Занялось и уже не потушишь». Наверное, это нечестно, потому что Лютик сейчас слишком, до неловкости раскрытый, ничего не соображающий и истекающий словами, как кровью сквозь повязку. Странно, но Геральта вдруг накрывает нелогичным ощущением, будто и он из-за этого тоже слишком... слишком на виду, хотя его-то никто не видит. Секунда беззащитности, словно Лютик заразный. Это неуютно, и он трясет головой, гасит свет и ложится, скрипя зубами от злости. Чертов Лютик со своими стихами наконец замолкает, двери захлопываются, сны не снятся. Он снова приятно ничего не чувствует. Привычная и удобная пустота. Все подогнано по размеру и четко стоит на своих местах. А в Лютике слишком много лишнего, то и дело вываливается наружу. Геральту хочется засунуть это в него обратно и зашить, чтобы он стал спокойнее и сильнее. Не раздражал его. Но это посложнее, чем с тряпичной куклой. И Геральт совсем не умеет шить. К тому же ему в какой-то степени совершенно наплевать, что там из кого выпадает на землю. Земля и не такое выдерживала и съедала. И все же Лютик был прав, когда говорил, что Геральт все время ввязывается, лезет, куда не нужно. Иногда он до тошноты проницателен. И это бесит. Хотя быть бешеным — тоже привычно и удобно. Геральт предпочитает не замечать противоречий в самом себе. Лютик лучше с этим справляется. Лютик… мать его. Что такое Лютик, в конце концов? Подарочек, с которым Геральт не знает, что делать. Такой себе подарок, о котором ты не просил.