Песня пса

*** Ботинки, обитые железом, дорогие, тупоносые. Комната, в которую нельзя заходить, мимо которой лучше просачиваться осторожно, на цыпочках. Запах в этой комнате: тяжелый, плотный. Кровать скрипит. Дверь приоткрыта, смотреть не надо, но он все же смотрит — буквально на секунду заглядывает, отшатывается, бежит к себе. Его еще долго колотит, кажется, что это происходит снова и снова: как мазнул по нему невидящий, налитый красным, безумный взгляд. Лопнувшие сосуды и воспаленный белок. Долгая, бесконечная, заедающая секунда. Улыбающееся лицо женщины. Какое знакомое лицо. Огромные светлые глаза, и голос. — Еще раз. Посмотри на табулатуру, ты ближе к концу сбился. Ее волосы пахнут музыкой. Листы с нотами на столе, от черных точек и значков немного кружится голова. — Давай, а то он скоро проснется. Не отлынивай, Юлиан! Зажимай до конца, что ты еле прикасаешься, так звука не выйдет. — Больно. — Покажи, — она берет его руку и разглядывает. — Да, пальцы стер, ну это поначалу всегда так. Пустяки. Я поцелую, и все пройдет. Чей-то веселый голос, влитая в горло выпивка, он с кем-то захлебывается смехом. Смех почему-то рыжего цвета. — Что ты расстраиваешься, дурак, что на него не похож, это же счастье! Подумаешь, драться. Выйди на улицу — каждый первый умеет дать по роже, красоты от этого не прибавляется. Черт, Лиан, я бы все отдал, чтобы ты оглох и не слушал его, но как ты тогда играть будешь? Выпей еще. Выпей еще. Выпей еще. Выпей еще. Лиан. Ли-ан. Женский голос, который повторяет: «Расстройство. Расстройство. Расстройство. Расстройство. Расстрой…». И мужской голос, который кричит: «Будь ты про…» — Лютик! Лютик, твою мать! Кто-то трясет его за плечи: это больно, но помогает. Воздух втягивается со свистом, и он закашливается, пока не соображая, где лежит, где вообще верх и низ, и почему все так ноет — даже хуже, чем после того, как… — Придурок, давай приходи в себя. А. Это Геральт с желтыми глазами. Рычит, мечется по комнате, кидает в него чем-то. — Одевайся. Пора сваливать. — Куда? Почему? — в голове пока что совсем хреново. Лютик щупает рукой возле кровати, уже приподнимаясь, но того, что он ищет, там нет. На секунду его прошибает холодный пот, но потом он вспоминает. Шевелиться, особенно быстро — невозможно. Каждое движение заставляет его стонать, а голова будто не венчает тело, а волочится за ним где-то по полу. Так ему кажется. — Я больше не хочу из-за тебя убивать. Геральт смотрит зло и презрительно. Сначала Лютик не может сообразить, о чем это ведьмак, но потом вспоминает кусками вчерашний день. — Разве я тебя заставлял? — устало говорит он. Выглядывает в окно: там куча людей с факелами, бегают туда-сюда, несут охапки чего-то. Сухая трава? Они что, собираются их поджечь? В боку и так нещадно горит, словно там у него локальный костер. Ходить получается только на полусогнутых и шатаясь. Повязка пропиталась кровью, он пялится на нее, пока Геральт не дергает его за локоть. Что-то еще в его взгляде, помимо досады. Неловкость? В какой-то момент Геральт все же понимает, что сейчас Лютик не способен собраться сам. Он стоит не двигаясь, пока Геральт берет рубашку и натягивает на него через голову. Помогает продеть руки в рукава, что не так-то просто, когда одна рука из-за сломанных ребер почти не поднимается вверх, заправляет рубашку за пояс. Поворачивает к себе спиной и накидывает на плечи плащ, тяжелый, черный, совсем не по размеру. Лютик хочет спросить про свою куртку, но замечает ее на полу — всю порванную и в крови. — Пойдем, — тянет Геральт. — Скоро тут будет жарко. Жарче, чем Лютику сейчас? Невозможно. Но он не прав, как всегда — возможно, и еще как. Когда они спускаются с лестницы, противоположная сторона таверны уже в огне. С улицы слышны крики, кажется, хозяин о чем-то спорит с теми, кто сжигает все его дело. Геральт бросается к левой стене, но та тоже горячая, и сквозь бревна видны лепестки пламени. Лютика он тащит за собой, как на поводке. Трактир горит быстро, слишком быстро, из-за дыма дышать получается еле-еле. Сверху уже занялась крыша, и потолочные балки трещат от жара. Одна из них падает и перегораживает им дорогу. В конце концов Геральт просто врезается в ближайшую стену, которая вовсю горит — но делает это так быстро, что Лютик успевает испугаться и опалить волосы — и только. Как же хорошо снаружи. Какая холодная, сырая земля. И как больно на нее падать, когда у тебя сломаны ребра. Краем глаза он видит, что Геральту все-таки приходится из-за него убивать. Это печально. Потом он видит перед носом копыта Плотвы, и его вздергивают наверх. Это, в общем, последнее, что он помнит, потому что по ощущениям больше всего похоже на смерть. *** На этот раз хотя бы ничего не снилось. Лютик лежит, не открывая глаз, слушает, как рядом трещит костер. Пахнет лесом и, уже привычно от Геральта — железом, потом, луком, его вечным волчьим раздражением, одиночеством. Может ли желание «побыть одному» пахнуть? Лютик сейчас тоже больше хотел бы побыть один — но здоровый, желательно в ванне, полной горячей воды — и с какой-нибудь симпатичной девушкой в этой ванне. — Я слышу, что ты проснулся, — голос у Геральта устало-обреченный и злой. — Как это — слышишь? Я же даже не двигался, — Лютик приоткрывает один глаз. — Вертишься, как уж на сковородке. — Вот уж нет! Хотя я бы не отказался от ужа. — Вот уж да. Но ужа у нас нет. — Ведьмак шутит! Что-то в лесу сдохло? И вообще, что я пропустил? — Лютик приподнимается, и сделать это удается… нормально. Лучше, чем он ожидал. По крайней мере, боль превратилась в тупую, тянущую, а в голове немного прояснилось. — Где мы вообще? — В лесу, — говорит Геральт. Подбрасывает веток в костер. Лютик какое-то время ждет продолжения, но не дожидается. Очень хочется пить, и он встает, охнув, чуть не падает, выравнивается, плетется к Плотве. Где-то в его сумке должна быть фляга с водой, он точно помнит. Но сумки на лошади не оказывается, а значит — ни кошелька, ни бумаги, ни запасных струн, ни черта. Ни черта. Пока он роется, вцепляется за поводья, почти виснет на них — и теперь Плотва фыркает, косит злым глазом. — Оставь в покое мою кобылу, — раздается от костра. — Твои вещи здесь, за бревном. Серьезно, если бы не опасность получить в морду — Лютик бы его расцеловал сейчас. Дойти до этого «за бревном» — настоящее испытание, но он справляется. Присасывается к фляге, чувствуя, как вода трогает горло и живот холодными пальцами. Потом немного приподнимает рубашку — в боку очень уж жжет, и выглядит нехорошо: грязная повязка сползла, вокруг раны кожа покраснела, припухла, и все еще течет — уже не кровь, что-то светло-розовое — сукровица? Гной? Лютика начинает мутить. Бинтов и лекарств он с собой не носит, наивно полагая, что если уж его захотят убить — то убьют с одного удара, так что это все не понадобится. Ну, или что какая-нибудь красавица, из-за которой он несправедливо пострадал, возьмет его в дом и будет держать мокрую тряпку на голове, говорить на ухо всякое: про то, какой он герой, и прочее, про то, как он восхитительно поет, например. Хотя первый вариант, конечно, правдоподобнее. Но если уж быть совсем честным — то не носит он их, потому что лентяй, а еще потому что верит — стоит их положить, как они понадобятся. Да и вообще, до встречи с Геральтом он редко попадал в подобные переделки. А после — стал почему-то смелее. Да, вряд ли бы он спел ту песню прямо при своре кровавых маньяков до знакомства с Геральтом. Но сейчас у Лютика слишком мало сил, чтобы думать над тем, что изменилось, и почему — так. Просить что-то у ведьмака не хочется. Не то чтобы он боится, скорее — Лютик ловит себя на этом — все еще испытывает обиду. Заталкивает ее куда-то глубоко, но она все равно торчит: привет, дескать, ничтожество. Ты все портишь. «Никогда не слушай ее. Никогда не слушай его. Никогда не слушай их», — вспоминает он три разных голоса. Вздрагивает. Потом натягивает улыбку, все-таки оборачивается и говорит: — Спасибо. Извини за… — он подбирает слово, проводит рукой в воздухе неопределенно, потом машет бессильно — …это всё. Какие у тебя дальнейшие планы? По лицу Геральта ни черта не понятно, как обычно. Что он думает сейчас? Что хорошо бы Лютик сдох где-то между побегом из трактира, скачкой на лошади и этим прохладным утром? И тогда ему не придется отвечать. Или хорошо бы он вовсе не рождался? Но Геральт отвечает: — Еду на север. Пока что ближайшее село — Зграгген, а там видно будет. Или в Зграггене тебя тоже хотят убить? — Нет, там еще не успели. Я даже не знаю, что это за село такое. В голове у Лютика бьется мысль — это что же, Геральт готов пойти с ним вместе туда, раз спрашивает? — Сядь. Надо обработать рану, а то будет заражение. — О, как трогательно. Ты все же за меня волнуешься? Я знал, что в глубине души ты вовсе не бесчувственное бревно, — чувствует же, что нарывается, но ничего не может с собой поделать. Но Геральт спокоен. — Хочешь, чтобы прошло больнее, чем могло бы — твое право, — говорит он. И Лютик затыкается, потому что действительно очень больно. Снять рубашку самому не выходит — при попытке поднять левую руку его тело протестует просто нещадно. Приходится сначала выпутывать правую, а потом Геральт поднимает ворот, освобождая голову, и стягивает рукав с левой. И раньше было холодно, а теперь его начинает просто колотить, и костер мало помогает. Становится чуть лучше, когда ему на бок приземляется горячая, пропитанная травами ткань, но лучше только тем, что от боли его бросает в жар. Приходится зажать в зубах кулак, но все равно выходит скулеж — очень уж хреново, до вспышек в глазах. Дышать снова получается только через несколько минут — так, по крайней мере, ему кажется. Геральт смотрит исподлобья, и взгляд странный — такой изучающий. Будто он прикидывает, как еще издевнуться. — Я не гожусь в пищу, — сообщает ему Лютик. — Мясо поэтов сплошь состоит из возвышенности, пустоплетства и гармонии, с толикой костей в виде крепких рифм, но этого ты тоже не любишь. Абсолютно несъедобно и совсем невкусно. Это даже забавно, как Геральт непробиваем. Не отводя взгляда, но скривившись, словно от кислого, он говорит: — Тебе надо перетянуть ребра. А то срастутся неправильно. — А это точно обязательно? — трудно сморщиться еще больше, но у Лютика получается. — Нет, — говорит Геральт таким голосом, что становится кристально ясно — на самом деле «да». — Ладно, давай. За что мне все это, а? Я просто пою песни, никого и пальцем не тронул, ни разу в жизни причем, но эта сволота ничего не понимает ни в музыке, ни в благородстве, ни в… — Может, в следующий раз будешь думать, прежде чем петь, — перебивает Геральт. — Уверен, им было за что тебя отделать, скажешь нет? Не заслужил? — не голос у него, а рычание. Лютик не отвечает, просто еще больше сжимается, смотрит долго, искоса, и глаза у него красные, сухие, злые. Костер окрашивает его лицо в темно-рыжий и желтый. В таком свете и в такой позе он похож на больную собаку, зажатую в угол, и Геральт вдруг тянется, кладет руку ему на голову. На секунду, не больше. И говорит: — Надо перетянуть ребра. На это уходит запасная рубашка Лютика, белая, с голубой вышивкой по вороту и манжетам, очень красивая, но совсем легкая — не на ближайшие месяцы холодов. Рубашку жалко, но себя жалко больше — потому что когда Геральт соорудил что-то типа лент, обвязал ими его грудь и затянул — сдержать вой не получилось. Приходится лечь, потому что даже сидеть нет никаких сил. Наверное, он засыпает, по крайней мере, когда в следующий раз открывает глаза — уже темно. Сумасшедше пахнет от мяса, которое шипит над костром — Геральт нанизал его на ветки, и в огонь капает жир. — Я поймал зайца. Полезно поесть, если болеешь, — в голосе ни капли заботы, просто констатация факта, но у Лютика чуть слезы не выступают. — Согласен. Завсегда полезно поесть, если болеешь отсутствием вкуса в музыке и одежде, да к тому же еще и социопатией. Ты молодец, что осознаешь это, я очень рад. Эй-эй, куда, верни! За несколько последних месяцев это хороший вечер. Для Лютика уж точно — после шумных трактиров, где одиночество за столом чувствуется еще острее, или ночевок в чьих-то сараях, под аккомпанемент свиного хрюканья. Даже Геральт выглядит оттаявшим, расслабленным, или это отблески пламени смягчают черты лица? — Думаю, утром я смогу идти нормально, — Лютик ощупывает грудь. — Жар спал, и мне намного лучше, спасибо, что спросил. — Я не спрашивал, — рыкает Геральт, но видит на лице Лютика издевательскую улыбку и раздраженно пинает того по ноге. Лютик пытается придумать, как бы напроситься в попутчики снова, какой выбрать предлог? Но вспоминает их последний разговор, тот, после дракона, — и молчит, вороша угли в костре. — Честно говоря, ты бы мне пригодился в Зграггене, — внезапно говорит Геральт. — Там, вроде как, один из местных крестьян проклял другого: об этом мне рассказал сам проклятый, просил съездить и выяснить, кто ему насолил. Платит довольно хорошо. Через несколько дней в селе праздник, было бы удобно послушать, какие ходят сплетни, но я это дело не люблю. А ты мог бы спеть, а потом поболтать с ними со всеми, и, если тебя не убьют за очередной идиотский вопрос или взгляд не на ту бабу, узнать подробности. — О. Приятно слышать, что даже всемогущим ведьмакам иногда нужна помощь, — насмешливо тянет Лютик. — Так и быть, окажу тебе эту услугу, в счет спасения моей жизни и лечения. И отворачивается, чтобы не смотреть Геральту в лицо. «Думал, есть шанс, что кто-то просто захочет с тобой бродить по дорогам? Конечно, на хрена ты ему сдался, щенок приблудный. Только если ему от тебя что-то нужно. А потом можно пнуть под зад, как уже было — да посильнее, обвинив в еще каких-то грехах». Нелепые, дурацкие мысли, но убрать их из головы не получается. Так бывает: вроде все нормально, спокойно, тепло, и вдруг ты вспоминаешь, как стоял в Пустульских горах, и ветер продувал тебя насквозь, и ты все, все безнадежно пропустил, а человек с белыми волосами говорил тебе, что это ты во всем виноват, и что лучше бы тебя не было. Все это проносится перед глазами за секунду, и не то чтобы это было так уж страшно. Так уж из ряда вон. Обычная, в общем-то, рядовая ситуация. Типичный случай, всего лишь один из его плохих дней. — На рассвете выдвигаемся. Спокойной ночи… бард, — говорит Геральт и тушит костер песком. Лютик отделывается невнятным бормотанием, которое можно принять за «спокойной ночи» и «иди ты к черту» с равным успехом.