***
Первое января никогда не было полноценным днем. Николай, сколько себя помнит, всегда просыпался в этот день ближе к обеду. Но в этот раз на часах начало одиннадцатого. Внутренняя тревога нарастает, пока он собирается в больницу. Если Гуро действительно просто играет в молчанку, ему, Николаю, нужно в этом убедиться самому. Он не знает, возможно ли в этот день попасть в больницу, но ждать уже не может. Липкий, пронизывающий и незнакомый страх овладевает им. У больницы его разворачивают обратно. — Молодой человек, посещение только с третьего числа. Николая словно к земле примораживает. — Но мне очень нужно знать состояние пациента! Можно хотя бы поговорить с лечащим врачом? — С третьего числа, — лаконичный ответ и ни малейшего сочувствия. Николай медленно разворачивается и идет прочь, опустив голову. Неужели с Яковом Петровичем действительно что-то случилось? Что, если он… Нет, этого не могло произойти, просто не могло… Он жив, возможно, произошли какие-то изменения в их неожиданной связи, но Гуро обязательно поправится. Обязательно… Несколько дней Николай проживает как в тумане. Он еще пытается дозваться до Якова Петровича, но безуспешно. Теперь у него точно не остается сомнений — это не каприз, с Гуро действительно что-то произошло. И это пугает просто до дрожи. Странное дело, но за эти несколько дней он успевает настолько привязаться к приятному мужскому голосу у себя в голове, что страх потерять его обладателя становится равноценным страху потери близкого человека. И хотя Николай толком ничего не узнал про Гуро, поскольку тот ничего не помнит о себе, но замкнутому и необщительному, ему действительно приятно было так разговаривать. При большом желании, они могли общаться так и более продолжительное время. Могли… подружиться. — Если вы живы… Я хочу увидеть вас… Хочу снова слышать ваш голос… Пожалуйста, Яков Петрович! Николай снова стоит возле больничных ворот, прислонившись лбом к холодным металлическим прутьям, и смотрит сквозь них, словно бродячая собака.Стоит и не может заставить себя переступить за ограду. Что, если Яков Петрович… умер? Николай медленно разворачивается, чтобы уйти и больше не возвращаться. Терять надежду куда больнее.***
— Что-то ты в последнее время какой-то подавленный, — Саша присаживается и слегка толкает друга локтем, — что случилось? — Ничего, — Николай качает головой. — Настолько ничего, что ты после отдыха выглядишь еще более усталым, чем до него? — проницательность Пушкина иногда пугала даже его друзей. — Все нормально, Саша! — Резковато повторяет Николай и закрывает лицо руками, — просто оставь меня в покое… пожалуйста. По лицу друга скользит тень сомнения, но он старается держать себя в руках. В конце концов, Гоголь — крепкий орешек, расколоть его, при всем желании, не удавалось еще никому. — Ну, как знаешь, — задумчиво тянет Пушкин, — в любом случае, я помогу всем, что в моих силах. — Спасибо, — глухо отзывается Николай и проводит ладонями по изможденному лицу. Вид у него и правда не очень. — Давай после пар посидим в кафе, поболтаем, — предлагает Пушкин, — или могу просто подвезти тебя домой. — В другой раз, Саш, ладно? Хотел в библиотеку зайти, не вузовскую. — Ну, дело твое, — Саша больше не настаивает, хотя тревога за друга увеличивается с космической скоростью. Однако Николай до конца дня словно воды в рот набрал и больше никак о своем самочувствии не распространяется. Едва раздается звонок с последней пары, Гоголь почти не глядя засовывает тетрадку в рюкзак и первым выходит из аудитории. Метель на улице не утихает с самого утра, и Николай плотнее надвигает на лоб шапку. Руки стынут в тонких перчатках, а до метро идти не менее десяти минут. Может, все-таки стоило бы принять предложение Пушкина, запоздало думает Гоголь. — Подвезти, молодой человек? Николай замирает, словно от удара. Этот голос… Не может быть! Он медленно поворачивается и видит припаркованный автомобиль, кроваво-красного цвета. А возле него, засунув руки в карманы пальто не менее огненной расцветки, стоит мужчина, высокий и стройный. Он старше Николая, намного старше, но ослепительно красивый. В холеном лице чувствуется порода, бездонно-черные глаза слегка прищурены, на тонких губах играет слабая улыбка. — Я-яков П-петрович? — Да, Николай Васильевич. Это я. Николай делает несколько шагов к машине и снова замирает. — Вы все-таки очнулись? Вот почему я не смог с вами больше разговаривать! — Верно. Уж простите, Николай Васильевич, что смог появиться только сейчас. Была реабилитация, да и разрешение сесть за руль я выбивал чуть ли не силой, — негромко, до боли знакомо смеется Гуро, — ну так что, молодой человек, подвезти? Николай снова делает шаг, но нога предательски скользит на незаметном под тонким слоем снега льду, и падает. Теплые, сильные руки обхватывают его, удерживают, притягивают к себе. Николай утыкается носом в мягкий воротник пальто, от которого веет знакомым откуда-то ароматом. — С Новым годом, Яков Петрович, — почему-то шепотом произносит Николай, задрав голову и глядя на Гуро снизу вверх. И видит, как тот улыбается, обжигая взглядом угольно-черных глаз. — И вас с Новым годом, Николай Васильевич!