В поисках космоса

      В липком черном воздухе кружился снег, выпадавший уже раз четвертый за эту неделю. Джим морщился, но старался не обращать внимания ни на него, ни на холод, кусающий нос, щеки и обнаженные ладони. Он слишком спешил, чтобы задерживаться из-за этого. Уже несколько раз его угораздило упасть, поскользнувшись на льду, так что бежал он теперь, проклиная эти морозы, почти аномальные для их городка. Но в этом году зима решила быть настоящей, так что Джим бежал через заполненный людьми центр по замерзшим лужам и хромал на каждом шагу, потому что пятнадцать минут назад крайне неудачно приземлился на правое колено. Уже совсем скоро Джим начал задыхаться от быстрого темпа и боли, сбавлять шаг…чтобы снова его ускорить. Он просто не мог опоздать. Не мог, потому что… А этого говорить и даже думать так нельзя. Джим отвлекался на витрины и лица прохожих, но доводить эту мысль до конца не смел. Слишком уж темной она была. Слишком желанной и запретной.              Джим пересёк дорогу на красный и принялся озираться в поисках нужного указателя. Кофейня со скромным названием «Подмостки» должна была быть где-то рядом. Вот только даже прохожие не могли ничем помочь, и пришлось поворачивать наугад. Джим брёл вдоль серых стен, утопая почти по щиколотку в каком-то мусоре, грязи и талом снеге. И тем не менее в это царство какой-то мерзкой скверны тянуло запахом выпечки и кофе. Значит, наверное, направление верное?              Джим снова ускорил шаг.              Опоздание уже на пятнадцать минут.              Красные двери кафе, забитого в угол двора, так и манили среди серости бетона и холодных окон, в которых даже не мелькали ни чьи силуэты. Вывеска — название, написанное витиеватым шрифтом и белая полумаска — сияла слабым жёлтым цветом. Он был даже несколько приятен для глаза.              А в больших прозрачных окнах были видны гости, так что Джим сразу окинул зал взглядом и вздохнул: Спок — разумеется! — уже сидел внутри. Почти смешной в толстом свитере с оленями. Сосредоточенный на книге, которую он листал и изредка резко поджимал губы. Джим улыбнулся, а потом запрыгнул на порог кафе и принялся вытирать ноги о черный, промокший от снега коврик. А пальцы от холода свело ещё сильнее, будто в ожидании тепла.              Внутри кафе ещё сильнее пахло чем-то домашним, горько-сладким. На большой елке у стены мерцали разноцветные игрушки, и из колонок доносился тихий мелодичный голос, поющий о любви, чудесах и вере в новый светлый день. Джим глубоко вздохнул. Трепет, преследовавший его всю дорогу, усилился. За отдельными столиками сидели пары, грели руки друг друга, смеялись чем-то. Джим, кажется, заметил, как две девушки, сидящие на одной книгой, в какой-то момент принялись шептаться и одна из них вдруг густо покраснела… Выглядело это почему-то забавно. Или мило? Или нежно?              Джим отмел последнюю мысль более, чем решительно: уж слишком много навязчивых ассоциаций она приносила. А между тем…у него и так есть свои дела, которые неплохо бы закончить здесь и сейчас. За сутки до Рождества.              Лавируя между столиками, Джим поспешил к Споку. Он уже отложил книгу и смотрел в окно, ловя, скорее всего, не тени на улице, а отраженный силуэт мальчишки. Он казался чуть нелепым из-за плотной куртки поверх такой же толстовки, но все равно… Что-то в нем было. Наверно, то обаяние, которое присуще только детям, или та дерзкая смелость, которая бьёт ключом только тогда, когда у тебя ещё есть мечта.              — Привет! — шумно поздоровался Джим, опускаясь на стул напротив. Он сидя стащил куртку, сидя же умудрился повесить ее на вешалку, взгромоздил широкие красные ладони на стол и заулыбался. — С наступающим!       — Взаимно, мистер Кирк. Добрый день, — Спок чуть усмехнулся в ответ.       Это было едва ли похоже на проявление искренних эмоций, но Джим уже просто привык. Он даже умудрился найти что-то интересное, глубокое и почти прекрасное в этом холоде.              А в глазах…он почти научился читать все то, что Спок не мог показать. Только одни глаза умели улыбаться, смеяться и даже бесшумно плакать.              По крайней мере, Джиму хотелось верить, что он научился.              — Уже приготовили подарок маме? — Спок сделал глоток из своей чашки и оглянулся, что убедиться, что официант уже спешит к ним.       Джим заказал только кофе.       — Купил кое-что. Пока не хочу сглазить, — он негромко рассмеялся. — Сам знаю, что глупость, но на всякий случай…       Спок с пониманием кивнул.              Джим молчал. Самочувствие ухудшалось с каждой минутой, судорожно нездорово билось сердце, а нежный капучино напоминал по вкусу дешёвый американо из небольшой забегаловки напротив школы, где всегда пахло мылом и дихлофосом. Отвратительная смесь.              — Спок, а что ты думаешь насчет того, чтобы покататься на коньках на лесном озере после праздника? — спросил он, но предательски вспыхнули щеки и зарделись скулы.       Брови Спока опустились чуть ниже — плохой знак.       — Зачем?              — Да брось! Просто так! Просто покататься! — нервный смех. Все это было мало похоже на шутку, и не было в том и намека на какую-то комичность. Все было жестокой правдой.              Спок. Его. Не. Понял.              — Это опасно. Зима не такая уж холодная. А ради чего мы должны рисковать своими жизнями? — серьезно спросил психолог. Будто выплюнул сгусток кишащего червями льда.              И Джим задохнулся бы то ли от непонимания, то ли от злости, если бы не чашка, стоящая перед ним. Он сделал большой глоток, вытер губы рукавом и тоже состроил выражение строгости и благоразумия одновременно.              — Во-первых, там не опасно. Я раньше всегда ходил с Ухурой. А во-вторых, потому что отличный способ провести свободное время вместе! Получить совместные воспоминания, понимаешь?!       Спок помотал головой.              — Прекрати. Это даже не смешно, — Джим нахмурился. — Только подумай, как увлекательно! А риск провалиться только добавляет азарта!       Спок нахмурился ещё сильнее.       — Это, по-вашему, увлекательно? — спросил он сухим, трескучим голосом.              Этот треск, режущий ухо, ядом вливающийся в развернутые раны души, потом Джиму почти снился. Он слышал его за своей спиной и в темноте ночи, он преследовал его, настигая в одиночестве и отчаянии. Он гулким эхом звучал в районе затылка. Насмехался.              И ничего нельзя было ему противопоставить.              — Это, по-моему, здорово. Как ты не понимаешь, Спок? — голос Джима сорвался. Словно кто-то неаккуратно дернул за натянутую струну гитары.       — Но это не логично. В чем смысл?       — А в чем смысл, что ты носишь мне книги? В чем смысл интересоваться, как дела у близкого человека? В чем логика желать доброго утра? Зачем тогда вообще нужны друзья? А любовь?       — Я сам всегда задавался этими вопросами, мистер Кирк, — Спок смотрел внимательно. Не колебался. Знал, что говорит. И уж точно видел, как Джим стремительно бледнел, как от ужаса округлялись его глаза и учащалось дыхание. — Ни в любви, ни в дружбе смысла нет. Я много лет искал ответ на вопрос «зачем?», а он всегда был на поверхности. Ни за чем. Ничего рационального.              Джим всхлипнул. Слишком больно все это было. Каждое слово, как раскаленное тавро, прижимающееся то к щекам, то к шее, то к груди и животу. Особенно к животу. Тысячи игл пронзили всю его плоть, словно непонятая и непонимающая душа рвалась наружу, тонкими пальцами раздвигая волокна плоти.              — Ты так считаешь? — высокий голос мальчишки напомнил шелест порванных книжных страниц.       — Я так считаю, — Спок глубоко кивнул. — Человеком должен управлять разум, а не эндорфины и прочие издевки организма.       — Понимаю. Впрочем, нет, понять не могу. У меня просто, в отличие от разумных людей, здесь сидящих, эмоции есть, — Джим отодвинул стул, поднялся и сам удивился, что еще способен держать голову высоко и не плакать надсадно. — Что ж, пожалуй, я не смею больше тратить ваше время на столь бесполезное занятие. Приятного аппетита.              Он быстро выложил на стол купюры за свой кофе, вывалил из рюкзака подготовленный подарок, завернутый в темную бумагу, и стремительным шагом покинул кафе. До последнего надеясь, что его остановят. Но абсолютно напрасно.              Джим вышел на улице, где снег лепил так, будто кто-то на темных тучах опрокинул грузовик с промокшей ватой. Он сунул руки в карманы, запрокинул голову и глубоко вдохнул, пытаясь унять просящиеся слезы.              И как его угораздило?              Он своего психолога искренне ненавидел и презирал. На первом сеансе. А потом вдруг произошло что-то странное. Они менялись книгами, и Спок словно оживал, когда принимался рассказывать о любимых героях и сюжетах: его глаза начинали возбужденно поблескивать, пальцы беспокойно сминали и рвали какие-то бумажки… Он становился сам не свой, зачесывал рукой волосы назад и порой широко улыбался. Джим иногда видел в нем большого ребенка, забитого какими-то собственными страхами и проблемами.              Только ему казалось, что у психологов за двадцать серьезных проблем с социализацией быть не может. А потому влюблялся в эту холодность, которая сменялась обжигающим жаром интереса. Вот только Джим не верил ни своим потеющим рукам, ни сердцу, которое принималось испуганно дрожать. Он отвергал то сладкое и томное, которое накрывало с головой, когда поздно вечером Спок вдруг начинал писать ему о случайно найденном и прочитанном рассказе.              И все это было так просто… Диалоги о книгах и немного о жизни, горячий чай в кабинете и иногда прогулки до магазина через дорогу, смех Джима, заглушенный ладонью, и Спок, улыбающийся одними только чернеющими глазами. Это стало так привычно. Едва ли не привычнее, чем мамины оладьи по утрам летом, листопады, иголки от елки, устлавшие ковер в гостиной, цветение и сладковатый запах цветов в апреле… Порой Джим со страхом думал о том, что это последний год в школе. Что потом?              Ни задумчивых взглядов, ни тихих возражений в ответ на слишком абсурдную мысль, ни попыток (скорее, вызова самому себе) вызвать настоящие, яркие эмоции хоть на мгновение. Ничего.              И Джим только сейчас разрешал себе признавать причину всей этой тянущей, ноющей боли, пульсирующий, как нарыв. И он почти чувствовал горячую гниль на языке.              Какой бесславный финал для столь славного ничего.              И как он посмел надеяться?              Домой Джим брел, натянув капюшон на глаза и борясь с желанием купить где-нибудь сигареты. Все-таки во всех красивых, но грустных мелодрамах никотин был лучшим лекарством для изорванного сердца. Но все же, какая глупость! Признаться себе в любви, чтобы лишиться даже дружбы!              С особым страхом Джим повторял в голове услышанные слова и фразы, пытаясь представить, что он, может, просто все неправильно понял. Но нельзя было и допустить ошибки. Все слова о бессмысленности человеческих взаимоотношений прозвучали четко и громко, как приказ из тех, что отдают командующие, когда ведут сотню убийц и суицидников в бой.              Джим поскользнулся в очередной раз, но не упал: удачно ухватился рукой за фонарный столб, некогда весь усыпанной афишами музыкальных групп, выступающих в одном из местных клубов. И каждая из них датировалась ноябрем… Он задержал на этом взгляд и хмыкнул. Концерт в прошлом. Чьи-то радостные вопли и визги, чьи-то ноты — в прошлом. Так почему он должен сохранять всю эту клубящуюся боль, словно чудодейственное варево, ни капли которого нельзя расплескать?              Забыть бы все. Просто… в самом деле, отпустить. Спок сделал свой проклятый небом и адом выбор, потому что имел на это полное право.              С особой злостью Джим сорвал какую-то афишу и помчался вверх по улице. Он захотел забежать в магазин, докупить кое-что необходимое и приготовить маме ее любимый банановый пудинг.              Банановый пудинг с привкусом слез. Он подумал об этом и едва удержался от истерического смеха, который наверняка бы напугал всех многочисленных прохожих.              Вот только… Джим не рассчитал, что денег у него почти не осталось, не рассчитал, что, вернувшись домой, он снова останется абсолютно один, и уж точно не ожидал, что вдруг расплачется. Он сел у стены в коридоре, обхватил голову руками и тихо всхлипнул. Горячие слезы обожгли веки. В тот страшный миг, когда он стоял у зеркала, несмело приглаживал рукой непослушные волосы и одними губами повторял тянущиеся, нежное «люблю», не возникало ни единой мысли, что боль будет настолько сильная. Нет, надежды не было. И осознание того, что все это — шаткий хрустальный мост, обреченный на разрушение, было четким и непоколебимым.              И все-таки Джим не мог даже представить, что его отвергнут столько грубо. Вытрут ноги. Втопчут в грязную землю все самые светлые побуждения.              Ему бы хотелось научить Его смеяться. А его выучили глотать рыдания и прикусывать пальцы, чтобы не срываться на судорожный крик.              Джим не знал, сколько времени прошло прежде, чем он смог подняться, преодолеть лестницу и ввалиться в свою комнату. Не раздеваясь, он забрался на кровать, укрылся одеялом с головой и зажмурился. До Рождества оставалось меньше суток.              Ему снилось что-то черное. Ему снились смеющиеся глаза и пальцы, барабанящие по темной столешнице. Снились прикосновения, обдающие кожу жаром. Кто-то что-то шептал. Глубокий голос, вдруг перерастающий в деревянный хруст. Никакого смысла. Только безграничная тьма, очертания объектов, которых нельзя коснуться. Сбивая пятки в кровь, Джим пытался бежать через эту густую субстанцию бесконечной пустоты, но ничего не менялось. И он ничего не мог видеть. Словно мир взорвался, разбросав ошметки того, что некогда было людьми, животными, деревьями, зданиями и прочим, прочим, прочим… И все эти детали слонялись в беспорядке в пространстве, где отсутствовала всякая материя. Где само понятие света больше не имело никакого смысла. Джим пытался кричать, но только напрасно царапал себе горло: ни звука не сорвалось с сухого языка.                     Не было страха. Не было отчаяния. Не было принятия. Джим с удивлением (едва заметным) вдруг понял, что не чувствует абсолютно ничего. Кто-то очень милосердный отобрал у него все эмоции и, может быть, выдрал само сердце. Звука его биения тоже не было слышно.              Может, и душа давно распалась на атомы, поглощенная этой всепожирающей мглой?              Джим приложил руку к груди, но ничто внутри него не подало признаков жизни, ничто не дернулось навстречу теплу ладони. А было ли чему дергаться? Вот в чем вопрос…              И только от скуки Джим продолжал свой бесполезный путь без конца и начала. Изредка ногой он случайно натыкался на почти твердые сгустки тьмы и легко откидывал их мыском. А если попробовать их поднять? Однако стоило ему подумать об этом, и все препятствия с дороги исчезли. Джим продвигался, как, наверно, ходят ледоколы весной, прорезая кромку застывающей воды, будто масло.              Как вдруг из ниоткуда возникла стена. Джим не ударился об нее ногой, не врезался носом, но просто не смог сделать больше ни шага. Он попробовал ударить кулаком — ничего, рука могла пройти через это уплотнение отсутствующей материи, а вот тело в целом — нет. И путь назад отрезало тоже. Направо и налево были стены. Джим оказался комично заперт в пустоте, настолько абсолютной, что нельзя было быть уверенным в собственном существовании. И нельзя придумать ничего нелепее.              Что ж, смерть, видимо, хотела настичь его здесь. Джим был не против. Ему и на это было наплевать. Он сел, привалившись спиной к стене, поджал колени к груди, нащупав их ладонями, и закрыл глаза.              Открыв их вновь, Джим обнаружил над головой белый потолок спальни. Было темно, но с улицы проникал желтый свет фонаря и изредка слепили фары машин. Кажется, было уже утро, потому что где-то вдали небо казалось чуть светлее, хотя этот оттенок едва-едва можно было различить и совершенно невозможно облечь в слова.              Глаза щипало от высохших слез.              Джим сел на кровати, размял затекшие плечи и, не имея особой цели, взял в руку телефон.              «Милый, я не успею к Рождеству( Отпразднуй его в этом году без меня. В больнице слишком много работы»       «И как обычно они не удосужились найти никого кроме тебя?» — Джим написал это как-то по привычке. Но, совсем как во сне, не чувствовал разочарования или горечи. Хотя должен бы был. Это просто…прилично.              Он отложил телефон, встал, подумав, что надо бы переодеться. Он стоял в одних спортивных штанах перед шкафом, когда пришло очередное сообщение.              «Я хочу извиниться»       «Да брось, я все понимаю. Люблю тебя», — Джим отправил это. А потом взглянул на отправителя. И похолодел… Конечно же, это была не мама. Испуганно он принялся оправдываться, отправил уже три сообщения с извинениями, а потом замер и горько усмехнулся, чувствуя, что в горле снова скребутся кошки.              Он ведь вовсе не соврал этому Споку.              «Я хочу извиниться», — повторил он, словно ни неожиданное признание, ни череда нелепых «прости, пожалуйста» не могла его хоть когда-то задеть. Полное отсутствие эмоций…              А Джим, если честно, сейчас уже почти не верил, что примет хоть какие-то слова раскаяния. И все же…мама всегда учила его давать людям вторые попытки. И никогда еще это нравоучение из детства так не совпадало с собственным желанием (которое он все еще не разрешал себе признавать).              «Мне не стоило врать тебе. Я вовсе не считаю дружбу или любовь бесполезными. Это потрясающие и очень глубокие отношения, которые порой спасают жизни и рассудки. В них миллионы смыслов. А я просто солгал»              Просто солгал… Кратко и емко. Джим не смог бы облечь всю свою боль даже в два тома на тысячу страниц каждый. По крайней мере, ему так казалось. Обида смешалась с желанием немедленно все забыть и выкинуть в мусорное ведро. Чтобы все было, как прежде… Чтобы все было, как должно…              «Зачем?» — написал он.       «Прости?»       «Зачем ты солгал?»              Джим сел на стул, обхватил телефон обеими чуть дрожащими руками и задержал сбивающееся дыхание. Спок слишком долго писал свой ответ.              «Потому что мне всегда хотелось верить, что в человеческих чувствах нет логики. И мне хотелось верить, что там, где нет логики, нет и никакого разумного смысла. Я только не мог понять, почему никто не пишет об этом книги и статьи, почему в конце почти каждой истории герой обретает свою любовь или компанию лучших друзей. Я хотел верить, что это иррационально, хотя, конечно, всегда знал, что ошибаюсь»       «Почему? Зачем ты хотел верить в такую глупость? Тебе так хотелось обесценить эти чувства?» — в голове Джима это прозвучало язвительно, яд сквозил в каждом слове, но в сообщении вышло совсем иначе… оно казалось жалостливым, мерзким. И Спок, наверно, имел право смеяться.       «Мне не хотелось принимать, что я тоже могу быть способен на них»       «П о ч е м у?????»              Спок молчал. И Джим, горько усмехаясь, ероша от волнения рукой волосы, думал о том, что он, верно, придумывает как можно более правдоподобную ложь. Конечно… Едва ли такое можно объяснить, будучи в добром здравии.              И вдруг телефон зазвонил. Джим вздрогнул, глядя на имя абонента с ужасом, заставляющим руки цепенеть. Он не был готов слышать его голос! Он не был готов снова надеяться услышать свое имя, срывающееся с чужим губ совершенно непрошено, вместо фамилии. И пытаться уловить улыбку или даже смех…              Но сбрасывать было бы так трусливо.              И больше всего на свете Джим хотел сейчас ухом прильнуть к телефону и в этом ледяном тоне раствориться.              — Да, Спок?       — Я решил, что так мои объяснения могут прозвучать чуть более понятно, — в его голосе Джим заподозрил стыд или вину, но запретил себе выдвигать такие предположения. Абсурдно уж слишком. — Вы не против?       — Говори уже.       — Это будет длинная история, — кажется, Спок шумно выдохнул, сел поудобнее и…заговорил, уводя Джима куда-то прочь из зимней Америки в сторону жара восточных стран, вечно голубого неба и божьей милости, распростертой над людьми.              Это сейчас, взгромоздившись на край стола, болтая в воздухе ногой, Спок говорил спокойно и вдумчиво, подбирая слова и вплетая их, как в кружево, в узор собственной истории, а прежде он не мог рассказывать это без слез.              — Я родился, мистер Кирк, в семье мусульман. Мой отец держал бакалейную лавку, старший брат учился на экономиста и уже начинал неплохо зарабатывать. Один я был будто бы лишним. Я с детства дни и ночи проводил за книгами, с десяти лет пробовал писать стихи… Я знаю, что отец иногда кричал до покраснения на маму, обвиняя ее в том, что я вырос… таким. Отец не хотел такого ребенка, как я. Он говорил, что поэзия размягчает мужчину, что это недопустимая пошлость. А как только я попытался оспорить, он схватил мою тетрадку с сочинениями и выкинул из открытого окна комнаты. Я так и не смог ее найти, хотя выбегал на улицу и искал отчаянно.       Джим представил маленького испуганного ребенка, который носится по проезжей части в попытках собрать уцелевшие обрывки исписанных листов. И этим ребенком был тот, кого он полюбил… Куда более ранимый, чем всегда казалось. Наверно.              Уж точно куда более несчастный.              — В конце школы мне подумалось, что я влюбился. Разумеется, безответно.              Каждое слово, как звонкая пощечина. И Джим не удержался от шутки, одинаково болезненной для обоих:       — Она была недостаточно красива, чтобы отец мог оценить?       — Она была недостаточно девушкой. Да, вы не ослышались. Я влюбился в своего друга, я посвящал ему стихи… И отец, конечно, однажды прознал об этом, уж не знаю, как. Он долго кричал на меня, а, завидев первые слезы стыда и страха, начал смеяться. Он говорил, что мне не стать мужчиной не потому, что я люблю мужчин, а потому, что не умею держать себя в руках. Я…в его понимании, был жалкой беспомощной девчонкой. И я понимал, что отчасти отец прав. Для того общества я действительно был подобен слабой женщине, которую каждый вправе безнаказанно оскорбить.       — Но это ведь не так, — испуганно встрял Джим.       Спок в ответ пожал плечами.       — Тогда там все было именно так, понимаете? И мне нужно было стать настоящим мужчиной, вписывающимся в правила этого общества и в правила моего отца в частности просто для того, чтобы выжить. Моя судьба была в его полном распоряжении. Фактически он имел полное право меня убить. И тогда, принимая решение начинать играть предусмотренную роль, я заодно и понял, что буду искать любую возможность уехать. И вот…я здесь. Только, знаешь, пока я разыгрывал из себя «мужика», я понял, что жить из чистой рациональности куда проще. Совсем не страшно, например. И ты почти всегда знаешь, чего ожидать.       — И поэтому ты захотел стать психологом? Чтобы точно быть способным предсказываться поведение свое и окружающих?       Спок кивнул и подтвердил это словами.       — Я не учел того, что попытка все контролировать не отменит того, что я все еще человек. Я не смог не привязываться к людям.              Привязанность. От этого слова будто веяло чем-то собачьим. Да, это щенки привязываются к хозяевам, пока грызут свои поводки, лошади, закусывая узду, привязываются к наездникам, но люди… Тут все виделось сложнее. Это не канаты и путы, это незримые сети, липко льнущие к сердцу. Их намного сложнее разрывать.              — И что же? — Джим говорил, а голос его то взлетал, то до колючего хрипа падал. И это, в принципе, могло бы даже звучать смешно. В любой другой день.              — Я запрещал себе чувствовать и запрещаю до сих пор. Это мучительно, но… порой спасает, так что меня все устраивало. Но вы, мистер Кирк, эти рамки решили раздвинуть.       Джим удивлённо приподнял брови.       — Ты вызывал у меня эмоции, которым я уже не мог противостоять, — словно в ответ на неувиденную мимику проронил Спок как-то… смущённо?              Джиму казалось, что он и сам уже начинает густо краснеть. И это было даже отчасти очевидно. Предсказуемо, если хотите. Джим снова горько усмехнулся.              — Честно, я не старался делать это нарочно, — пробормотал он.       — Охотно верю, — Спок усмехнулся. — Но это пугало меня. Словно привычный мир разбивали вдребезги, представляешь?       Джим представлял это прекрасно.       — Поэтому я хотел отгородиться от тебя. Потому что был напуган. Но раз за разом выяснял, что делал больнее лишь себе. И сегодня…я убедился в этом окончательно. Я, — Спок шумно втянул в легкие воздух, — согласен, чтобы ты был исключением.              Джим поперхнулся. Слишком уж двусмысленно звучало это предложение. Он крепче прижал телефон к уху, словно боясь, что он вот-вот выпадет из руки, прерывая этот диалог, и прижал подбородок к груди. От щемящей нежности сводило каждую клеточку тела. Это снова напоминало боль от ожога, но, как ни странно, приносила она лишь трепетное удовольствие.              — Спок, — знакомое имя царапнуло по горло, вызывая тихий внутренний крик, Джим улыбнулся, — мне абсолютно не с кем праздновать это Рождество. Может, я могу дать тебе шанс исправиться?              Повисло молчание. И Джим слышал сосредоточенное сопение. О, он почти видел, как тяжелые рациональные мысли шевелятся в голове Спока, толкая друг друга и гудя от напряжения! А потом он согласился… Простым шумным «хорошо» поджег все вокруг.              — Тогда через час на площади. Придумаем, чем заняться, — крикнул Джим и сбросил звонок.              Он соскочил со стула, накинул на плечи ярко-красную рубашку и достал из ящика стола потрепанную тетрадку и упаковку жвачки.              Этой ночью, гуляя по городу и натыкаясь на веточку омелы в дверях каждого магазинчика, Джеймс Тиберий Кирк впервые холодными губами прижмется к губам Спока и, заглядывая в его глаза, обнаружит, наконец, свой пылающий космос на расстоянии вытянутой руки.