Холодно, жарко, тепло

— Холодно. Иида отрывается от книги как-то замедленно, будто бы увязнув в течении времени и теперь выбираясь из него нехотя. Поправляет очки на переносице точно так же, словно руки увязли в смоле — ни вырваться, ни оттереть, ни страницу перевернуть так, чтоб уголки не слиплись, не склеились безнадёжно и намертво. В искусственном камине спокойно потрескивает огонь, вылизывает почерневшие от времени, обожжённые кирпичи, лениво грызёт рыжие обуглившиеся поленья — и совершенно точно горит. Горит и греет — Ииде даже немного душно, так что он ведёт широкой ладонью по шее, задевая выбритые виски. Греет и светит: густые и резкие, подвижные, пластичные, гибкие тени падают на обычно льдисто-бледное и неподвижное лицо, придавая ему мягчайший, теплейший оттенок. Персиковое, мягкое, рыжее, тёплое, оно касается, гладит, мнёт, смягчая острые черты лица, но оно почему-то всё равно кажется каким-то остранённо-прохладным. — Холодно? — немного невпопад спрашивает Иида, глядя на Шото и склоняя голову на бок. Спрашивает про себя ещё раз, намного тише, переводя взгляд с Шото на спокойно перешёптывающийся огонь в камине. Спрашивает ещё раз — но уже мысленно. Не показалось ли? — Холодно, — повторяет терпеливо Шото. Не то чтобы терпеливо — никак. Безэмоционально. Просто факт констатирует, как будто бы о погоде оба разговаривают. Для Тодороки, кажется, так всё и было. О погоде. Холодно. И этот искусственный камин совсем не греет, хотя Ииде вот, например, немного жарко — он даже пиджак на спинку кресла повесил. В Академии есть библиотека, в которую, как правило, ходят все, кто не из геройских классов, и как правило в первой половине дня, во время и немного после занятий — и вообще чудо, что они здесь встретились однажды, чудо, что оба взяли в привычку встречаться здесь: молчаливо, солидарно, занимаясь каждый своим делом. Тодороки преимущественно думал, вглядываясь в тарантеллу пламени, и почти не шевелился. Именно таким его однажды нашёл Иида, выбравший новую книгу для прочтения — так и повелось пересекаться здесь и молчать: каждый о своём. Иида — о новой книге, чертовски интересной и познавательной, Тодороки — о том, что искусственный огонь к сегодняшнему дню выучил фокстрот, а вчера отплясывал хастл. Иида захлопнул книгу, прикрыв глаза. Неужели действительно холодно? Бред какой-то. Да и почему Тодороки решил заговорить вдруг, нарушая природнившуюся тишину? Шото всё так же смотрел на искусственный камин, и в его тепле и свете он казался с ног до головы, до самых кончиков седых волос, солнечно-рыжим — настолько, что Иида так и замер, рассматривая неподвижную макушку и пытаясь взглядом найти пробор, разделяющий его седую и карминную половины. Трудно, когда весь Шото такой морковно-красный и тёплый с виду. И как тут устоять, чтобы не протянуть широкую тёплую ладонь к его голове и не взъерошить их дружеским жестом напоследок, раз уж всё равно собрался уходить? Пальцы перебирают разноцветные пряди совсем недолгого, но этого хватает с головой, чтобы заметить: алые волосы кажутся мягче, как-то даже приятнее на ощупь, чем жёсткие седые. Шото кивает не то утвердительно, не то благодаря, невольно смахивая с головы руку Ииды, и тот про себя замечает, когда пальцы мажут по бледному лбу, что кожа у него действительно прохладная. — Так лучше, — тихо говорит Шото, и Иида перестаёт вообще что-либо понимать. Он продолжает пялиться на неподвижное лицо, но спросить, что происходит, не решается — только во рту начинает как-то странно и необъяснимо горчить, будто бы он таблеток наелся. Конец осени выдаётся неприятно-сырым и промозглым. Несмотря на то, что до Рождества было ещё далеко, многие студенты уже вовсю обсуждали, кто и куда разъедется на праздники — разговорами полнилась столовая Юэй, которую постепенно и как-то особенно начали украшать в преддверии зимы. Намного раньше положенного, но кого, в самом деле, это волновало, если эти забавные имбирные пряники были такими вкусными и тёплыми и заставляли думать о чём-то хорошем? Заставляли говорить, непрерывно говорить о скорых праздниках, рождественских подарках, тёплых свитерах, оплавившихся свечах, угощениях и искренних словах. — Тодороки. Тодороки смотрел на улыбающуюся мордашку пряничного человека, которого ему принесла какая-то девочка из первого класса, и о чём-то глубоко задумался. Она, эта девочка, имени которой он даже не запомнил, краснела, кланялась и заикалась, протягивая перетянутый красной лентой пакет ему, мало что понимающему, и всё же пихнула в его неподвижные руки, почти моментально скрываясь из виду. Человечек смотрел на Шото подкрашенным жемчужным глазом не моргая, и его пряничная улыбка, кажется, становилась всё тусклее и тусклее с каждой секундой, пока Тодороки сверлил в нём дырку взглядом. Рядом остывала так и не тронутая ни разу соба — очевидно, ждала своего звёздного часа. В конце концов, Шото отвернулся к окну, наблюдая за тем, как лениво за запотевшим стеклом сменяют друг друга сезоны, и прижался лбом к нему, прикрыв глаза. — Тодороки! Шото вздрогнул, услышав голос, но глаза не открыл и тонких губ не разомкнул — только чуть дёрнул плечом, будто бы дав понять, что слушает. — Ты уже час на этот пряник пялишься. Будешь есть или нет? Тодороки пожал плечами, показывая всё равнодушие к судьбе пряничного человека. Тут же захрустела прозрачная упаковка, покрошились имбирные конечности и сахарный шарфик — сидящий напротив Каминари бестактно уничтожал чью-то надежду на отношения с сыном Старателя. Шото всё равно. — Иида, наверное, ты с семьёй будешь, да? — Урарака оставляет вилку в стороне, подпирая мягкие пухлые щёчки руками, болтает ногами в воздухе и пихает Мидорию локтём в бок, когда он снова начинает бурчать что-то себе под нос. В самом деле, можно же хотя бы за столом не нагонять тоску! — Да, — раздаётся где-то совсем рядом, и Шото снова вздрагивает. Тенья кивает, так что очки чуть не слетают с носа, и Мидория невольно усмехается — Урарака снова тычет его в рёбра, вынуждая фыркнуть почти по-кошачьи. Тодороки только догадывается об этом, прислушиваясь к экспрессивным движениям рядом, и думает, что хотел бы это видеть — но уже поздно, поэтому он продолжает прижиматься лбом к стеклу и лишь слегка размыкать веки время от времени, чтобы не задремать от скуки. — В этом году мы никуда не поедем, останемся в городе. — А я уеду во Францию, — драматично вздыхает Аояма с явным акцентом, подмигивая никому и всем одновременно — но моськи у окружающих как-то сразу корчатся, как от лимона. — la maman, наверное, страшно соскучилась, да и наконец-то хотя бы ненадолго съеду с общежития Юэй. — Общежития довольно неплохие, — проквакала Тсую, одним движением языка сметая лапшу. Тодороки, наверное, готов согласиться — только всё равно не впутывается в разговор и только снова вздрагивает, когда капля ледяной воды собирается у выбритого виска и стекает вниз, очерчивает прямую линию челюсти, срывается с всё ещё по-подростковому острого подбородка. Как давно людей вокруг стало так много? И как много времени прошло, раз они уже все собрались, чтобы уйти? Как долго он просидел так, рассматривая созданные опавшими листьями узоры?       За окном всё лениво-жёлтое и тусклое: небо заволокло страшно и густо, но даже через эти тучи виднелось солнце. Оно мазало по бледному лицу как-то нехотя, будто бы пробуя отвернуть его от себя, чтобы оно не смотрело так равнодушно и холодно — но Шото всё равно сидел неподвижно с закрытыми глазами, прислушиваясь к чему-то внутри.       Звякнул жалобно стул рядом, скрипя кривой металлической ножкой по выстеленному кафелем полу. Дрогнули плечи.       — Староста.       — А? — Иида повернулся, не ожидая, что его окликнут — и что сделает это Шото, напряжённо молчавший уже, кажется, целую вечность, так что его даже никто из собравшихся не замечал, даже Тенья, который сидел рядом. — Что такое?       Тодороки молчит какое-то время. Иида так и останавливается с сумкой наперевес, глядя на открытую шею, чуть приспущенный галстук, который Тодороки не спешит поправлять, и ждёт. Ждёт терпеливо, с каждой секундой напрягаясь всё больше и думая, стоит ли ему уйти или наоборот — продолжить расспросы. Может быть, ему показалось? Может быть, что-то случилось?       — Холодно.       Наверное, если бы Тенья не знал Тодороки, он бы решил, что тот издевается. Шутки у него такие — окликнуть, заставить стоять вот так вот минуты с две, а потом сказать, что холодно. Бакуго на его месте спалил бы столовую к чертям, оправдав своё бешенство желанием согреть Тодороки, которому, видите ли, холодно. Но Иида — не Бакуго, он смотрит на Шото и думает, что нет. Не шутки — и, вообще-то, не потому что шутить не умеет, а потому что действительно серьёзно. Мёрзнет.       — Ты забыл пиджак в кабинете, — не то спрашивает, не то констатирует факт Иида, снимая свой. Он думает недолго — вообще не думает, — действует как-то на рефлексах, накидывает его на плечи Шоты, поправляет за швы, выправляет воротник жестом типичнейшего отличника и, пока сглаживает ладонями широкие складки, невольно касается кончиками пальцев холодной шеи. Тодороки только мелко вздрагивает и кивает благодарно, замирая снова.       — Шото, если что-то случилось… Если мы можем как-то помочь, — Иида только с удивлением замечает, как мелко дрожат плечи Шоты при том, каким равнодушным остаётся его лицо, и ломает пальцы, глядя на неподвижное ледяное изваяние, которое не даёт ему договорить.       — Так лучше.       У Теньи широкие, крепкие плечи — трудно это не заметить, даже когда он в форме Академии, тем более трудно не обратить на эти плечи внимание, когда Иида переодевается для физкультуры, например, и снимает эту прилегающую к его груди, стягивающую широкие лопатки рубашку, под которой от каждого движения перекатываются мышцы. Красиво. Даже завораживающе. А ещё Шото задумывается об этом теперь, когда на его собственных плечах висит его пиджак. Иида, кажется, что-то говорит, но Тодороки не слушает его — только медленно, будто бы боясь, что ткань раскрошится прямо у него в руках, что Тенья отберёт свой пиджак обратно, что он просто исчезнет, чёрт его знает, медленно продевает в большие рукава ладони. Он кажется в этом пиджаке несуразно-маленьким, но ему явно плевать. Он кутается в него, как в одеяло, утопает в глубоких тёмных складках и всё так же прижимается лбом к холодному стеклу, которое даже не вспотело от его дыхания. Под складками ткани не видно, продолжает ли Шото дрожать или нет, но Тенья думает, что сделал всё, что мог.       Первый снег выпал двумя минутами позже, пока Тодороки прятал руки в карманах и рефлекторно перебирал оставшиеся в них монетки.       Изморозью сцепило дороги и улицы, сжевало деревья инеем и мелким снегом, загрызло короткими сосульками, вот-вот готовыми спикировать сталактитами на головы несчастных. Его было немного, он растаял к полудню, превращаясь в прозрачные лужи. Тодороки смотрит на своё отражение в этой луже, пока кто-то не наступает на неё — его отражение разбивается на сотни разбрызганных капель, выводя из эдакого транса, в котором завис Шото. Навстречу ему бежит толпа первогодок, в лицах которых он цепляет одно, почему-то смутно знакомое, девчачье, которое розовеет сразу же, и решает, что пора идти на уроки.       До рождественских каникул остаётся всего ничего, и пока они разбираются с первыми экзаменами, улицы неуверенно вылизывает метель, будто бы ещё спрашивая у осени разрешение: можно? Уже можно морозить? А теперь? А сейчас?       Тодороки думает, что пусть бы уже заморозило: сковало льдом, сцепило всё вокруг, заморозило до самого центра Земли, чтобы ходить было невозможно, чтобы магма под ногами дрожала от мороза. Замёрзло и осталось неподвижным, стало мертвенно-холодным царством, застывшем во времени.       — Мама всегда готовит такой вкусный камабоко, — блаженно выдыхает Киришима, совершенно беззаботно и бесстрашно запрыгивая на сгорбленную спину Бакуго: тот мгновенно вспыхивает, взрывается, так что снег вокруг него моментально тает, будто бы пытается скинуть с себя это рыжее недоразумение, но не очень-то и сопротивляется, если приглядеться. — Эй, поедешь ко мне на праздниках, а?       — Сейчас ты у меня поедешь, к праотцам! — неприлично громко срывается Кацуки, пока Киришима смеётся, зарываясь пятернёй в лохматые светлые волосы, свободной рукой держится за плечо — и если бы Бакуго хотел, Киришима уже лежал бы на асфальте. Но он не хочет, и Шото видит, как его тёплые руки ложатся на бёдра Эйджиро, обхватывая их поудобнее.       Тодороки смотрит на их спины, его нечитаемый взгляд скользит на задний дворик, где никого не было и вряд ли будет ближайший час — ни у одного из классов не предвиделось уроков, он давно уже присматривал себе этот крошечный момент.       Лёд сковывает землю глыбами, небольшими заснеженными комками, сцепляется в ступени, ведущие куда-то вверх: всё выше, выше, собираясь спиральной лестницей в небо — очень крепкой, грубой, неаккуратной лестницей, будто сама природа выталкивает из самых глубин земли эти неотёсанные куски льда, будто бы ей так больно, что приходится ощериться, оскалиться, выпустить эти иглы, поэтому они так рвутся наружу, поэтому пытаются проломить собой всё. Они враждебными копьями торчат вокруг спирали ледяных столбов, по которым взбирается Шото всё выше и выше.       Тодороки не смотрит под ноги, его взгляд обращён только вверх: мелкие снежинки падают на его лицо, но не тают, как таяли на тёплых щеках Киришимы и Бакуго. Они замирают так, цепляются друг за друга замысловатым узором, который он не видит, не понимает и даже не чувствует: и только ледяные айсберги методично и резко, как чёткие удары метронома, отбивающего тяжёлый лярго, вырываются из-под земли. Интересно: а зачем идёт этот снег и почему? Если не сгрести, не заморозить всё, то зачем тогда? В чём смысл всего этого?       А снег всё молчал на его беззвучный, сотрясающий воздух крик и, дрожа в звенящем от прохлады ветре, шёл, шёл ему навстречу, трогал за обожённое лицо и никак не хотел оставлять его в покое, забивался упрямо за шиворот, будто бы пытаясь согреться у человеческого тела, но не получал в ответ ничего, кроме равнодушия.       Шото не обращал внимания на окна, у которых столпились ученики, отвлекаясь от всех занятий. Не смотрел на лица одноклассников, которые стояли, как вкопанные, с широко раскрытыми ртами и глазами, полными непонимания, наблюдая за тем, как ритмично перед ним вырастали новые и новые ледяные ступени, ведущие в самое небо. Он вообще мало на что обращал внимание, только следил за вальсом то разбегающихся, то собирающихся в кучку снежинок, которые облепляли его собственное ледяное королевство, его бесконечно высокую лестницу, определённо куда-то ведущую его.       — Староста, верни Тодороки в класс.       — А?       — И пускай уберёт за собой, — безразлично пожимает плечом учитель Айзава, выглядывая в окно лишь на секунду. Этого оказывается достаточно, чтобы разбудить Тодороки: он заносит ногу над пустотой, ожидая там новую ступеньку, но ничего не происходит, и останавливается опасно вовремя: класс испуганно выдыхает, когда Шото становится прямо, косясь в их сторону. Предвосхищая желание одноклассников рвануть на улицу и кинуться если не спасать друга, то хотя бы филонить, Айзава захлопывает журнал оглушительно-громко. — Если кто-то, кроме Ииды, сейчас выйдет за пределы кабинета, он может не возвращаться никогда.       Работает. Бакуго ворчит под нос, что ему, вообще-то, плевать на двуличного ублюдка, да и на Айзаву тоже, но карандаш в руках почему-то ломает, Киришима едва заметно прикусывает щёку изнутри, глядя то на Кацуки, то на ледяное изваяние за окном, а Очако и Мидория попеременно то сжимают, то разжимают кулаки — но все остаются на месте. Только Иида, как-то странно опустив голову, поднимается с места, в следующую секунду срываясь в коридор.       “Вот же”, — думает про себя Иида, вылетая на задний двор как можно быстрее — мало ли, что может ещё выкинуть Тодороки теперь. Но он ничего не выкидывает: когда Тенья добирается до двора, а это занимает у него внушительно мало времени, Шото уже спускается по последним ступенькам, медленно переставляя трясущиеся ноги, но замирает опять, занеся ногу над последней, и смотрит на Ииду, который зеркальным отражением замер у самого подножия лестницы. Он смотрел прямо, его широкие плечи часто поднимались и опускались, его руки немного дрожали от волнения, его очки запотели от тёплого дыхания — и Тодороки смотрел в ответ остекленевшим взглядом, так и не опустив ногу на ледяную платформу.       — Иида, — он окликает ровно, заставляя того сосредоточиться на собственном голосе, заставляя сконцентрировать всё внимание на своих глазах, на всём себе. — Холодно.       В эту самую секунду Иида жалеет, что он не Бакуго и не может просто так взять и взорваться от переизбытка эмоций, поэтому он просто сгребает не особо сопротивляющегося Шото вниз и тут же прижимает к себе, обнимая обеими руками. Тот срывается в чужие руки с последней ступеньки почти безвольно, но обманываться поддавками всё равно не даёт.       — Конечно, холодно, ты что вытворяешь! — Иида бормочет, сцепляя руки за мелко дрожащей холодной спиной в такой простой человеческой попытке согреть такое хрупкое по сравнению с его собственным тело — по крайней мере, именно так чувствовал себя сейчас Иида, именно так он видел Шото в своих руках. Шото, который никого близко не подпускал. — Без куртки, без костюма — и куда? Наверху же холодно!       — Нет, — Шото говорит так, словно слышит только последнее слово, заставляя Ииду вздрогнуть и непонимающе опустить взгляд на разделённую ровным пробором макушку. Тодороки медленно обнимает Тенью, прижимаясь к нему всем телом, утыкается холодным носом в открытую шею и очень громко вздыхает — вздыхает так, будто в первый раз в жизни позволил себе набрать в грудь свежего холодного воздуха, вздыхает так, словно только в крепких объятьях смог расслабится и научиться дышать. Вздыхает, прикрывает глаза и чувствует, как тает прилипший к нему снег и впитывается в их одежды, как мелко колет изнутри лёгкие. — Тепло.       Иида неловко перебирает пятернёй посеребренные волосы, путая их с красными, пока Тодороки прижимается щекой к плечу, удобнее устраивая руки на фактурных лопатках старосты, и всё дышит, дышит полной грудью, не замечая вокруг ничего. Тенья не понимает многого, но знает совершенно точно: то, что здесь и сейчас, правильно, как никогда и ничто прежде. И даже когда Тодороки прижимается тонкими ледяными губами к его шее, даже когда его пальцы сжимаются, сминая под собой идеально выглаженную ткань, Иида не вздрагивает, только цыкает себе под нос, и Шото наконец-то перестаёт трястись.       Снег падает почти до самого Рождества беспрерывно — но как-то мелко и бессмысленно, так что постоянно тает и собирается вновь.       С каждым днём коридоры Юэй и общежития становятся всё пустее и пустее — и даже воздух начинает звенеть как-то особенно, как-то холодно и равнодушно. С последними экзаменами студенты пакуют чемоданы и спортивные сумки и спешат распрощаться с друзьями, чтобы оказаться поближе к семье. Пряничных имбирных человечков становится как-то совсем уж много: сахар едва ли не хрустит в воздухе, так что у Сато челюсти сводит, но у Шото всё равно что-то горчит во рту со страшной силой.       В коридорах скучно, и совершенно не важно, сколько людей уехало, а сколько осталось коротать праздники в гордом одиночестве: если раньше они пополнились разговорами о празднике, напоминая, что скоро наступают весёлые беззаботные деньки, то теперь коридоры угрюмо и равнодушно молчали, не реагируя ни на пристальные вопросительные взгляды, ни на оглушительно громкое молчание, которое им было совершенно неинтересно слушать. Никому не было, откровенно говоря.       В коридорах висят бессмысленные украшения, в коридорах ещё изредка слышится смех, но за пару дней до праздника становится совсем тоскливо: все заняты лишь покупками подарков для друзей и близких, и от этой искренней атмосферы предпраздничного восторга, от этой рафинированной радости и смолистой праздности сводит непривычной болью челюсти.       Шото с самого утра сидит в зале, провожая взглядом последних уезжающих и изредка кивая на прощание тем, кто обращает внимание на равнодушное изваяние в углу дивана. Мидория что-то бормочет о том, что в любой момент готов помочь, что бы ни тревожило его, Тодороки, но он в ответ только кивает, соглашаясь. Деку, кажется, чувствует, что его не услышали, и ободряюще улыбается, веря, что Шото знает, что делает, хотя в памяти ещё слишком свежи были воспоминания о недавнем происшествии.       Через пару часов, как последний человек исчезает за дверями общежития, Шото поднимается с места. За окном уже кромешная темень, он пропустил ужин и больше не мог смотреть на снег за окнами, потому что просто не видел его. К тому же, стоило ему подумать об этом, как он обнаружил, что устал сидеть и хотел пройтись — хотя бы немного.       А ещё было холодно — так, как никогда прежде, так что движения сковывало и начали отмерзать кончики пальцев.       Ноги сами ведут его к дверям определённой комнаты. Он смотрит на чернильную гравировку на пластине — имя, фамилия и номер комнаты, — на блестящую в свете искусственных ламп ручку, и совершенно точно не ожидает, что она повернётся сейчас, именно сейчас, что дверь распахнётся перед ним, заставляя вздрогнуть и отойти на шаг. Он совершенно точно не знал, что Иида ещё не уехал, иначе бы не стоял так жутко, пялясь на его выгравированное имя.       — Тодороки, — Иида замирает в дверях со спортивной сумкой наперевес — кажется, он не больше самого Шоты ожидал встретиться именно здесь и в это самое мгновение. Разглядывая расправленные плечи Тодороки, он думает, что этот парень мог запросто простоять здесь целые сутки, просто дожидаясь, когда же он наконец-то выйдет. — А я вот домой собрался. А ты… ты разве не возвращаешься домой?       — Тенья, — Шото делает шаг навстречу, Иида — два назад. Тодороки быстро вгоняет его обратно в комнату, закрывая за собой дверь, и стоит так близко, что Иида может разглядеть тонкий шёлковый узор изморози, которая сцепила его щёки. Тонкие и витиеватые, голубые и полупрозрачные, они лозой вились по острым скулам, поднимались вверх, до самых корней волос, и спускались вниз, обхватывали плотным вельветовым шарфом шею и прятались где-то за воротом рубашки — наверняка уходили глубоко вниз. — Холодно.       Не стой Иида так близко, он бы ни за что не заметил этой тонкой ледяной корочки, которая покрывала, казалось, всё неподвижное лицо, если не всё тело — и от ужаса самого словно сковывает льдом, так что он удивляется, как не замечал всего этого раньше. Шото понимает это по взгляду Теньи, который больше не отходит, только опускает сумку на пол и позволяет схватить себя за воротник рубашки, который мнётся со страшной скоростью в ледяных руках.       — Холодно, — бормочет Шото снова, и его голос впервые звучит не равнодушно, а как будто бы немного растерянно: словно он боялся того, что происходит. Хотя его взгляд оставался нечитаемым, то, как он двигался, то, как говорил, не оставляло никаких сомнений.       Первым порывом Теньи становится желание закрыть распахнутые окна, которые он решил оставить на время отъезда, чтобы проветрить помещение. Вторым — податься вперёд по инерции, когда его тянут к себе. Второй порыв оказывается не его собственным, так что ему он поддаётся легче, и Тодороки прижимается к нему всем телом, совсем как тогда, во дворе школы, и наконец-то снова начинает дышать. Он дышит так загнанно и часто, что Иида всерьёз задумывается: неужели он и правда забыл, как это делается, неужели всё замерло для него в тот самый момент, как объятья у ледяной лестницы пришлось разомкнуть?       Ерунда какая-то, он обхватывает руками бока Шото, выгоняет эти глупости из головы — Шото выгоняет эти глупости из головы, кладёт холодные руки ему на щеки и сам подаётся вперёд, целуя Тенью так, как никто и никогда бы не смог, так, как может целовать только Тодороки Шото. Их губы встречаются немного неловко, их движения совсем не скоординированы, и когда Шото тянется вперёд, размыкая губы, Иида вздыхает невпопад, они сталкиваются носами и отстраняются на секунду — но только чтобы мгновением позже снова прижаться, действуя уже более уверенно.       — Хочешь поехать ко мне на праздники? — на выдохе роняет Тенья, неловко пытаясь поправить очки, но Тодороки не даёт ему: цепляет дужку, аккуратно складывает и тянет Ииду за собой к прикроватной тумбочке — не хочет, чтобы тот убирал руки ни на секунду, но и очки чужие ломать не собирается.       — Хочу, — соглашается, не раздумывая, будто не слыша вопроса, будто заведомо соглашаясь на любое предложение Теньи, обнимая широкую шею — и в этот раз Иида наклоняется к Шото сам, касаясь уголка его губ, который вздрагивает в совершенно незнакомом им обоим жесте. — Тенья. Тепло.       Под широкими ладонями ледяная кожа начинает оттаивать — Тодороки вздрагивает, чувствуя, как намокает рубашка и прилипает к телу. Иида чувствует тоже, спохватывается, едва ли не отскакивая в сторону, но Шото не даёт ему отойти слишком далеко, не размыкая сцепленных в замок рук.       — Сейчас, — Иида мягко выправляет галстук, расправляет ворот форменной рубашки и аккуратно вытягивает пуговицы из петель чужой рубашки. Его широкие ладони накрывают чужие руки, и он замирает на полпути, наклоняя голову: можно ли? Нужно ли? Стоит ли?       Шото уверенно кивает: стоит.       Вдох, вдох, выдох, выдох, рубашка вместе с галстуком падают на пол, путаются под ногами, когда Тенья садится на кровать следом за Шото, который совершенно против того, чтобы Иида играл сейчас старосту и складывал его вещи идеальным образом. Шото держится за его широкие плечи, как за последнюю надежду, за последнюю опору, и его не лишают этой важной детали, этой необходимости сейчас держаться за последнее — единственное — тепло. Тодороки помогает Ииде снять рубашку тоже, но тому, кажется, совершенно плевать теперь: он так хочет отогреть его, так хочет увидеть спокойствие на дне разномастных глаз, что не замечает, как льдистые пальцы касаются рельефной груди, как они очерчивают точёные мышцы, как Шото обнимает его ногами, скрещивая щиколотки за его спиной.       Иида целует его лицо почти без разбора, но всё равно в первую очередь находит губы, не даёт Тодороки увлечься, мажет касанием по острым скулам, по щекам, и под его тёплым дыханием тонкая ледяная изморозь трещит по снежным швам, она тает, разбиваясь на крошечные осколки льда, Иида ловит их губами, собирая. Они кусаются, они колят, режут тонкую кожу острым боком, но Ииде всё равно. Изморозь превращается в стекающие капли воды: они собираются в уголках глаз и стекают по вискам, их, как слёзы, Тенья стирает рукой, прекрасно осознавая, что Шото не плачет. Он переключается на другой глаз позже, отводит в сторону алые волосы и видит растерянность в глазах Тодороки, который и подумать не мог, что кто-то может так тепло и мягко касаться губами давно зажившего шрама, который, впрочем, невыносимо болел каждое чёртово мгновение.       Ладони скользят ниже, они перебивают друг друга руками, но всё равно держатся, губы встречаются в поцелуе снова и снова, и с каждым новым касанием их движения становятся всё жарче и жарче. Тодороки вздыхает несдержанно, прижимаясь бёдрами, он ерошит короткие тёмные волосы на затылке Ииды и сжимает их у самых корней, когда зубы смыкаются на тонкой коже шеи, так что ледяная корка едва слышно хрустит, трескаясь.       — Жарко, Иида,— его дрожь передаётся и Тенье, и у того вдруг начинают трястись руки, когда он стягивает с Шото брюки вместе с бельём. Коротко стриженные ногти впиваются в кожу, Шото царапается, но где-то на краю сознания он думает, что ему простят эту маленькую шалость. Ему простят любую шалость. — Ещё.       Тодороки ломает в тёплых руках так, как никогда и ничто не ломало, он прогибается в спине до хруста ледяных позвонков, он вжимается взмокшим затылком в простыни и стонет сдавленно, чувствуя, как тёплые руки сшивают его на новый манер. И он не против: только прижимается ещё ближе, выдыхает в чужие губы и жмурится, пряча взгляд за сомкнутыми веками. Тенья вдавливает его в кровать не самым нежным образом, но Шото, кажется, вообще плевать — он только подмахивает уверенно бёдрами, держится за крепкое плечо и стонет.       — Жарко, жарко, — он бормочет без разбору, путаясь в словах и мыслях, кусает губы, его щёки наливаются кровью, его волосы, влажные от оттаявшего льда и пота, прилипают к лицу, но Тенья находит время, чтобы отвести их за порозовевшее ухо. Он говорит что-то Тодороки, но тот не слушает, только тихо и сдавленно стонет, пряча голос в хаотичных поцелуях. Придерживая одно бедро, второй рукой Иида хватает руку Тодороки, протягивает её к своему лицу, ведёт носом по центру ладони, запечатлевая на ней клеймом обжигающе-горячий поцелуй, от которого оттаивает в один момент вся рука до самого локтя, но, будто бы этого недостаточно, Иида целует подушечки тёплых пальцев. — Иида, жарко!       Шото не выдерживает долго всего этого жара: он подтягивается на руках, держась за плечи Ииды, на которых полумесяцами краснели следы от ногтей, чтобы прижаться к нему ближе, вгрызается в его шею зубами, так что тот вздрагивает, он прижимается к нему дрожащими бёдрами, которые сжимали широкие ладони, но очень скоро расслабляется снова, обессиленно падая обратно на кровать.       Тодороки впервые дышит так спокойно и ровно, так по-настоящему дышит, пытаясь прийти в чувство после всего произошедшего. Он чувствует, как разливающийся по телу жар выедает его изнутри не хлеще льда, но ему уже всё равно теперь, когда он может так просто лежать и не думать о том, что уже целую вечность замерзает — и только рухнувший рядом Иида мог понять и смог вылечить его неизлечимую мерзлоту.       Должен был вылечить.       Тенья часто дышит, его грудь вздымается, точно у загнанного жеребца, он весь взмок от напряжения, но Шото было всё равно — он устроил голову на крепком плече, он выдохнул и прикрыл глаза, чувствуя, как теперь на него наваливается многовековая усталость, какая обычно наваливается после того, как избавился от дурной болезни. Иида не сопротивляется: времени было предостаточно, можно было и отдохнуть, учитывая, как их измотало сейчас это откровение. Только смотрит долго и пристально на распахнутое окно, пока не чувствует, что остывшим открытым плечам становится прохладно.       — Эй, Шото, тебе не холодно?       Иида опускает взгляд на разделённую пробором макушку, но не дожидается ответа и отводит волосы в сторону, глядя на абсолютно умиротворённое лицо Тодороки. Он смотрит какое-то время, смотрит немного удивлённо, пока не прикрывает глаза и улыбается мягко.       Тепло.