Лед небес

      Имя божьего сына напоминало о холоде. Том самом холоде, что его сотворил, что отцовским голосом питал дворцовые стены и что проник в сердце мира, его умертвив.       Имя же человека прочно ассоциировалось с теплом. Теплом жизни, исходящим от людей, приветливым земным солнцем, с переменами и надеждой. С Хлоей. И с тем, кого он поклялся уничтожить.       Неважно, сколько имен Иммануил возьмет — любое не позволит забыть о боге.

***

      Постепенно Хлоя его принимала, и чем больше она к нему проникалась, тем занимательнее было возле нее находиться. И тем глубже она раскрывалась.       Ему казалось, что он узнал ее всю, пока столько времени следовал за ней неотступно, но это было не так. Только общаясь с ней лично, он познавал ее суть. Суть человека, которого на ее примере — и для нее же — он продолжал из себя лепить.       Когда он что-то ей говорил и делился небесными тайнами, когда она ему отвечала, когда, затаив дыхание, ему внимала, Иммануил не хотел замолкать. Он наконец касался того, о чем грезил, и это будоражило и завораживало его так же, как общение с далекими мирами, неуловимо окружавшими его всегда.       И он не замолкал. Показывал ей поток метеоров, воплощенный в звездопаде, — удивительно, что она, будучи человеком, никогда их не заставала! — говорил о боге и своей к нему неприязни и почти не лукавил. Говорил то, что говорить не планировал, и вкладывал то, что хотел оставить внутри. Постоянно окликал ее по имени, будто не верил в то, что она в действительности с ним общалась. Что не отвергала его, когда, повинуясь первозданным инстинктам, должна была бежать и спасаться. Что ему доверяла — и тем губила себя.       Она была первым человеком, с которым Иммануил сближался. Он избегал людей на земле, сторонился служителей бога на небе и даже за теми, кто были потенциальными проводниками, следил на расстоянии. А теперь — был рядом. Смотрел прямо в душу и сквозь, предвосхищал ее надежды и страхи, и она будто сама это все ему вверяла, потому что другому никому не могла. И вес чужой души, добровольно лёгшей к нему в руки, был странным и непривычным. Он не чувствовал гнета мира, ответственность за который на себя взвалил, но одна-единственная душа, сама ему отдавшаяся, клонила его вниз. И странной, противоречивой была сама Хлоя, которая замыкалась, перед ним открываясь.       Сомнения, которые он в ней посеял, пускали корни, но толку от них в зыбкой почве? Дотянет ли до Рая хрупкая душа, исполосованная этими корнями вдоль и поперек?       Хлоя, как и духи, сама выстроила историю Эрхарта с его полуслов, и он испытал облегчение оттого, что ему не пришлось лгать напрямую. Судьба проводника, ему доверившегося, была печальна и греховна, и Иммануил стремился уберечь ее от разрушительной правды. От той правды, которая могла спугнуть и разрушить все планы.       Долг преемника мира как властителя душ — избавлять их от мук. Даже тех, кто предначертан алтарю. Тех — прежде всех. И если Хлое будет легче поверить в ложь — он ей солжет и раз сто, хоть обман и заострял истины клинок.       Хлоя была ближе к духам, чем любой повстречавшийся Иммануилу призрак, и ближе к людям, чем любой встретившийся человек, и простой человеческой маски не хватало, чтобы окончательно расположить ее к себе. Он проникал в ее душу и легко вытеснял оттуда прочих, ведь они — ее друзья, коллеги и родня, — были с ней на деле незнакомы. Так, как он, не знал ее никто — целиком. Не знали ее проводником, будучи обитателями земными, и не знали ее человеком, встречаясь с ней на одних небесах. А Иммануил видел все стороны ее сущности, которую она таила — и пыталась спрятать от него, прекрасно понимая бесполезность такой затеи. И сама распахивала перед ним сердце.       Она вручила ему все нити и поводья, все слабости и страхи, все от себя ключи, — всё, кроме готовности встать на его сторону, и Иммануил растерялся. Все шло не по плану. Он чувствовал, что заполучил душу Хлои больше, чем любой ее напарник или же друг, но не ее согласие, — а это было важнейшей ступенькой к его цели. Ему не нужны были ее откровения, но он бережно их принимал и откровенничал сам, и все его планы трещали по швам. Он окружал ее нехитрой заботой, пусть этим было ее не задобрить. Все перерастало не в то, к чему он готовился, и это его поражало. Он сам выбивался из колеи и сам же себе удивлялся. И в какой-то момент начал сомневаться в готовности собственной — той готовности, которой добивался от Хлои и которую утрачивал раньше нее.       Обретая человеческий лик, Иммануил — Эрхарт — забывал о том, что он призрак, и так же, как теснил он прочих людей в душе Хлои, теснилось единственное чувство, которое ютилось в нем. Боль миров и безмолвные крики духов угасали подобно небу, застывшему в морозном сне; угасали перед робким человеческим желанием, стремительно, как пожар, разгоревшимся из крохотной искры пламени. Желанием быть человеком, желанием жить — делать открытия день за днем, на что-то надеяться и в чем-то разочаровываться, и поддаваться теплому потоку времени, несущемуся вперед. Жить рядом с Хлоей, быть ее другом, товарищем и опорой. Жить.       И на все это — на разрушение планов, которые он строил годами — у него ушло меньше дня. А до рейса в Ад оставалось совсем немного, там подступал и Рай — колебаться и медлить было нельзя. Мир разрывался и норовил вслед за собой разорвать его.       И тогда Иммануил решил избавиться от всех пагубных уз, что приковывали его к земле, словно настоящего неупокоенного. Даже если он вновь засомневается и поддастся людским желаниям, дорогу обратно уже не найдет.       Он не мог стать другом Хлои, но ее другом он мог воспользоваться.