Ничего Вы в наказаниях не смыслите

У Якова Петровича ноги подкашиваются, как никогда раньше, он изнутри похолодел весь, будто бы льдом покрылся, в то время как снаружи все тело пылает — прежде неизвестное ему чувство, а оттого становилось еще страшнее. Страх, казалось, сжимал своими худощавыми, но крепкими лапами сердце и горло, мешая сделать хотя бы один полноценный вдох. Следователю пришлось ослабить шейный платок, потому что терпеть он боле не в силах. Во рту стало непривычно сухо, сердце бешено колотится — кажется, что везде слышен и ощутим его стук — от висков и до паховой области. Гуро смерил оценивающим взглядом начальника, что усердно протирает ствол револьвера — следователь точно не уверен, из-за спины графа не разглядишь ничего толком. Бенкендорф не мог не услышать, как Яков вошел, однако никаких признаков того, что он вообще находится в этой реальности. Свою встревоженность Гуро находил безосновательной, но липкое чувство страха подсознательно давило на мозг, нещадно добиваясь внимания к себе. А в ответ — полное равнодушие. Первым решил разбавить нагнетающую обстановку Яков, окликнув начальника. — Александр Христофорович? Как вы и приказывали, в назначенное время. Ответа не последовало. Признаться, лучше бы Александр так и остался стоять спиной к следователю, ибо увиденное, мягко говоря, озадачило человека, который многое на своем веку повидал. Губы Бенкендорфа растягиваются в пугающе-насмешливой улыбке, когда тот наполовину поворачивается корпусом. — Вы не удивляйтесь, что так поздно. Сами понимаете, тщательная подготовка требует немало времени. А готовился я основательно. Все оружие необходимо было вычистить ювелирно, отобрать лучшее и наиболее подходящее. А доверить это я не смог бы никому, кроме себя, — изредка поглядывает мельком на стоящего в полном и беспросветном оцепенении следователя, не отрываясь от своего увлекательного занятия. — Безусловно, вам даже не стоило оправдываться перед, — Яков определенно замялся, все мысли и слова выпорхнули из его головы в мгновенье. Перед кем? Кто он для Бенкендорфа, для государства, какую ценность представляет, в какой мере? Не каждый вопрос можно задать, во-первых. Ничто не вечно, и Якову Петровичу наконец становится мерзко от собственной нерешительности и... мягкотелости? Во всяком случае, он считает, что ведет себя несоответственно ситуации, и его аж передергивает от этих мыслей. Он уверенным шагом приближается к начальнику, почтительно склоняет голову. Взгляд его застывает на руках графа, держащих пистолет, который аж блестит в тусклом свете нескольких свечей, стоящих по разным углам графского стола. Рисково сейчас — и Яков Петрович знает это — сокращать дистанцию или поднимать взгляд, но когда в последний раз следователь прислушивался к давно охрипшему голосу разума? Пальцы, унизанные перстнями о драгоценных камнях, мягко, но смело ложатся на сверкающий начищенный ствол пистолета, и господин дознаватель совершенно по-блядски облизывает тонкие губы. Большим пальцем он, плененный любопытством, ведет к дулу, обводит его по кругу — так нежно и уветливо, словно это искалеченная часть тела человека, который ему безмерно дорог, и причинить боль никак нельзя. Противозаконно. Александр Христофорович не помнит, в какой момент его охватывает чувство безнадежного остолбенения, — помнит только следователя, стоящего на коленях, который снял перед этим свое неизменное красное пальто и небрежно накинул его на спинку стула, который смотрел снизу вверх своими глубокими черными омутами и просил позволить ему. Яков, самую малость обнаглевший, тянет руки без разрешения к оружию, обхватывает его ствол холеными пальцами и закусывает нижнюю губу, придвигаясь к Бенкендорфу и незаметно для начальника повиливая бедрами. — На последнем заседании общества я проронил крайне много лишних, даже неуместных фраз, перебив чужую речь. А Вы, Ваше Высокопревосходительство, даже не приметили этого. Я удивлен, ибо за такое Вы имеете обыкновение наказывать, — следователь сделал явный акцент на последнее слово, интонационно выделив. Возможно, сторонний наблюдатель не придал бы этому особого значения, но эта история не про начальство господина дознавателя. — Нечего попусту воздух сотрясать, к делу приступайте. Коли уж решили сами себе приговор вынести, — едкая усмешка, слетевшая с уст Бенкендорфа, вновь заставила мужчину у его ног впасть в легкий ступор, однако у Гуро за время службы выработался несломимый иммунитет ко всем колкостям графа в его адрес, а посему следователь избрал, как ему показалось, беспроигрышную тактику и тут же припал заранее смоченными слюной губами к дулу пистолета. Он даже не решил заглядывать в глаза начальника — нетрудно догадаться, что его глаза сейчас на лоб лезут. Яков целенаправленно водил языком и губами по всей длине оружия так, будто и впрямь имитируя не что иное, как самый настоящий минет, и действовал точно так же, как если бы на месте твердой железяки был живой орган теплокровного существа. Только на вопрос о том, кому бы он принадлежал, Гуро навряд ли бы ответил. По крайней мере, не озвучил бы ответ. В какой-то момент следователь насадился ртом настолько глубоко, а застонал настолько чувственно и сладострастно, что еще немного — и Бенкендорф, кажется, ощутил бы все это на собственном напряженном и давно требующем внимания члене. Граф пошатнулся, шумно и горячо выдохнув, когда Гуро оторвался наконец от несчастного пистолета и поднял взгляд. — Еще потерпите, Ваше Высокопревосходительство. Я почти закончил, — с этими словами Яков вновь взял в рот и обхватил уже обеими руками ствол, ускоряясь и задействуя язык все больше, а затем, когда воздуха стало катастрофически не хватать, с вымученным стоном отстранился, смотря снизу глазами цвета пьяной вишни, которые теперь, к тому же, были затянуты едва различимой белой пеленой, и как-то даже ожесточенно вытер рот, оборвав тонкую прозрачную нить слюны, что тянулась от его губ до оружия. Впервые следователь столь наглым образом отнял у Александра всякую возможность проявить хоть какую-то инициативу — даже несмотря на свое теперешнее состояние. Вспотевший и тяжело дышащий, Яков поднимается с колен, кривясь и держась за удачно стоящий позади него стол, после чего фамильярным жестом почти вырывает из рук опешившего графа пистолет, кидает на него беглый взгляд — и кладет на все тот же стол. Расстегивает две верхние пуговицы рубашки, потому что жесткий накрахмаленный воротник уже невыносимо облегает шею, не давая воздуху беспрепятственного прохода, и давит под кадыком, доставляя массу неудобств. Александр инстинктивно пятится назад — похоже, что у него развивается защитный рефлекс, который срабатывает после каждого резкого движения Якова, — в оба глядя на этого безумца и невольно любуясь виднеющимся участком голой кожи в области ниже ключиц, который следователь любезно открыл взору. Не успел Бенкендорф и слова вымолвить, как оказался вжат лопатками в стену и почти полностью обезоружен. Такой расклад начальнику Третьего отделения явно не понравился, и он смог-таки взять волю в кулак, являя следователю настоящего себя. Такого, каким его знал не только весь высший свет. Яков Петрович в мгновенье ока растерял всю былую браваду, когда граф впился жалящим, грубым и терпким поцелуем в его тонкие губы, которые он неосознанно плотно сжал. Опомнившись, следователь приоткрыл рот, желая ответить на поцелуй — но Александр резко и черство отшатнулся, как только он разомкнул губы. Вышло сухое и непродолжительное, но донельзя горячее и страстное слияние, которое окончательно и решительно вскружило голову господину дознавателю. Потому что нельзя иначе объяснить то, что в следующую же секунду Гуро бесцеремонно прижимается пахом к чужому, притираясь и через два слоя плотной ткани брюк ощущая, как крепко стоит у начальника. Наказание как раз пора бы уже подвести к своему логическому завершению, думает Яков, когда дергает ремень Бенкендорфа, ослабляя его, и тянется к своему, чтобы выпростать из шлевок и откинуть на пол. Приспускает свои брюки почти до колен, не без скрытого удовольствия наблюдая за начальником, который, судя по всему, пронюхал его план, раз делает сейчас то же самое. Следователь даже вниз не смотрит — на ощупь находит чужой пульсирующий орган и прижимается к нему собственным, после чего обхватывает оба, скользя ладонью вверх и собирая большим пальцем полупрозрачную жидкость с головок. Взгляд Гуро устремлен точно в глаза напротив, и Александр не смеет поступить иначе, хотя болезненный интерес, граничащий с маниакальным желанием получить еще и визуальное удовольствие, рвет изнутри бушующей стихией, требуя свободы, и стучит в висках, отчего голова кружится и мысли плывут, образуя собой однородную кашу и смешиваясь. Наконец, Яков начинает неспешно двигать рукой вверх-вниз, с очевидным сочувствием смотря на графа, что находится сейчас не в лучшем положении. — Это наказание, Александр Христофорович. Помните. Для обоих наказание, — его слова доносятся будто бы спустя некоторое время, оттеняясь твердостью и членораздельностью, с которыми Яков Петрович их произнес. Бенкендорф не отвечает. Он отзывается тихим стоном, изнывая от желания избавиться от тянущего и оказывающего еще и сильное психологическое давление груза. Он нетерпеливо толкается в чужую руку, и Гуро словно крышу срывает напрочь. Теперь следователь плотно зажмуривает глаза, лбом уткнувшись в плечо начальника, и яростно, грубо и безудержно пылко отдрачивает обоим сразу, нарочно задевая чувствительные уздечки и сжимая собственные яйца свободной рукой. Александру делать то же самое не решается, он не уверен в положительной реакции. Отпускает их практически одновременно — Бенкендорф не выдерживает первым и пачкает свой синий мундир белым вязким, а Яков присоединяется буквально через пару секунд. Гуро все еще не сдается и с оттяжкой водит рукой по обмякающим стволам и собирает свое и чужое семя пальцами, а другой рукой неожиданно мягко касается мошонки Александра, вызывая у того непонимающий взгляд и легкую улыбку. Уставшие и раскрасневшиеся, вероятно, не только от физической нагрузки, мужчины прижимаются спиной к стене сползают бессильно по ней вниз. Словно только придя в себя, Бенкендорф судорожно застегивает трясущимися руками брюки, так и не найдя ремня, и кое-как поднимается на ноги, созерцая вид уже успевшего привести себя в порядок Якова Петровича. — А Вы, оказывается, совсем ничего в наказаниях не смыслите, Ваше Высокопревосходительство. Однако Александр, будучи тактичным человеком, предпочитает культурно умолчать о том, какое наказание светит Гуро после произошедшего, если тот вдруг оступится и Бенкендорф сочтет нужным донести это до верхушки.