Мельница

Колодезный ворот тихо поскрипывал. Цепь моталась ровно, звено к звену, поднимая ведро выше и выше. В лесу было спокойно, едва слышался голос поползня. Знахарь протянул мозолистую ладонь, подхватил ведро за ручку и вытянул из колодца, поставил на край. Вылил воду в другое и, подхватив его, пошёл в дом. Простая холщовая рубаха неприятно тёрла кожу, но Миша не жаловался, он давно привык к ткани. Только вот жемчужины, в три ряда обернувшие шею, так и не снял. Трогал иногда покатые прохладные зёрна и думал, глядя куда-то в туманную даль, поглотившую равнину, что за лесом лежала. Знахарь толкнул дверь, шагнул в тёмные сени, пригнувшись. Он вырос в этом доме и помнил то время, когда этого делать не нужно было. Тогда живы были и дед его, и отец. В комнате жар от печи стоял такой, что захотелось выйти обратно под сень деревьев, но Миша сдержался. Поставил ведро рядом, налил воды в горшок и, подхватив его ухватом, сунул в печь. Вчера приходил Григорий, сказал, что у них там на мальчишку волки напали, плохой совсем. Сейчас сварит горький отвар, и можно будет идти к больному. Знахаря и боялись, и любили, как царя. Боялись, потому что он владел силами неведомыми, да любили за то же. В прошлом году, когда Петра деревом придавило, он выходил его. Мужик здоровый был, крепкий, а со сломанной спиной не поспоришь. Но Миша привык спорить с самой смертью, куда уж там тягаться перелому. Лес был тих, безмолвен. Тонкие шпили сосен и елей, выставленных строем, будто копья новобранцев, почти цепляли пушистое брюхо густых туч. Острые, они покачивались нерешительно и чуть тревожно. Мягкий лесной настил ложился под ноги, растворял в себе звук шагов и влажно оставался на потёртой коже сапог. Их для Миши сладил местный кожевник Митька. Он всем был хорош, даром что на парней падок. От размышлений его отвлёк сухой треск, словно упавшую ветку кто-то переломил. Миша поднял голову и замер, глядя на зверя. Огромный, много больше обычного, олень стоял чуть поодаль и смотрел прямо на знахаря. Глазами человеческими. Шкура у него была тёмная, а на шее словно грива золотилась. Тучи разошлись, и солнце выхватило лучом мощную фигуру, вызолотило рога, как корону. Зверь наклонил голову, будто прислушиваясь к чему-то, и резко рванул в сторону, исчез в зарослях малинника, оставив вместо себя только золотистый, залитый солнцем пятак травы. Миша поправил сумку на плече и пошёл дальше. Лес был тих. Словно в ожидании грозы замер, прислушиваясь. * Марфа рожала тяжело. Ребёнок в животе перевернулся и теперь шёл ногами, рискуя затянуть на шее пуповину и явиться миру висельником. Миша, весь потный, в крови, рычал сквозь зубы, чтобы баба тужилась как может, а сам надеялся больше на чудо, чем на собственные умелые руки. Меньше седмицы назад он принял мертворождённого и долго потом бился за жизнь женщины, его породившей. Марфа рожала с рассвета и потеряла много крови, выбилась из сил, да толку в этом не было никакого — слишком крупный плод, разродиться она не сможет. — Вон. Пошли все вон! — на последнем слове он повысил голос так, что слышно было, наверное, даже мужикам, запершимся в ужасе в бане с самогонкой. Бабы, кудахтавшие вокруг добрую половину дня и наверняка понимавшие, что всё бесполезно, уставились на него. Лица пустые, круглые, в светлых глазах ни единой мысли. — Или вы сейчас выйдете, или порог этот ни одна уже не переступит. — Михаил поднялся, плечи распрямил и посмотрел в лицо одной из баб. Та, подхватив тряпки и скомкав их наподобие свёртка с ребёнком, молча выскочила в сени. Вслед за ней вышли и остальные. Знахарь вытер потный лоб, посмотрел на бледную роженицу, на её тонкие ноги, сейчас безвольно лежащие настороны, на кровоточащее нутро, желающее уже или смерти, или избавления от плода, и вздохнул. Подошёл ближе, прикрыл глаза, провёл руками по тёплому мясу, в которое превратилось её лоно. Замер на секунду. Раздался детский плач. «Чудо господне», — говорили в деревне. «Чудо», — кивал знахарь. * Из его ладони пылью посыпалась полынь. Сухая трава посеребрила пальцы, разлила в тесной комнате горький свой запах. Миша смотрел на получившийся круг и не понимал, зачем всё это. Вчера ночью помер Макар. Он был старый, но крепкий, да так и не смог удержать в узловатых пальцах тонкую, как паутинка, нить своей жизни. Выпустил, казалось бы, на мгновение, а схватить снова уже не смог. В жилах Макара текла та же кровь, что и в Мишиных. Древняя, сильная. Поговаривали, что Макару было уж две сотни лет, да кто ж разберёт. Самому Мише не было и двадцати пяти. Отец и дед передали ему древние, как сама земля, знания и велели смотреть за людьми. А он не углядел. Миша положил в центр круга венок, сплетённый из веток полыни, из разнотравья и васильков. Макаровы глаза, выцветшие от времени, были того же цвета, что и головки цветов. Провёл рукой по венку, ощущая на языке горьковатые нотки полыни. Установил в его центр свечу и зажёг её. Венок вечером спустил на воду и смотрел на него ещё долго, пока тот, чуть качаясь на воде, не исчез из виду, влекомый незаметным течением. * Дождливая осень сменилась снежной зимой. Медведи, вечные Мишины спутники, залегли в берлоги. Знахарь почти перестал выходить из своей избы, практически впав в спячку. Он медленно моргал, в состоянии полусна глядя на то, как горит в очаге огонь, когда кто-то тяжело постучал в дверь. Миша даже не повернулся — деревенские не дошли бы из-за снега, путники в этой части леса никогда не появлялись. Значит или лось, решивший проверить крепость дерева и собственной головы, или ветер, сломавший ветку ели, растущей у входа. Но стук повторился. Настойчивый, дробный. Ну точно ветер. И чего ему, разбойнику, неймётся? Знахарь прикрыл глаза, медленно проваливаясь в сон. Закутанный в медвежью шкуру, он был похож на своего тёзку куда сильнее, чем можно было предположить. — Эй, знахарь! Помощь твоя нужна! — голос за дверью оказался незнакомым, звонким, почти мальчишеским. Миша поднялся, схватился за край стола, пережидая неожиданное головокружение, и пошёл открыть, как был, голым. В сенях было холодно и темно, он поёжился, но всё-таки распахнул дверь. Снег тут же осыпался внутрь, замёл босые ступни. Миша поднял взгляд и замер, уставившись на визитёра. Было в его простом лице что-то благородное и странно знакомое. Одетый в оленьи шкуры мужчина стоял, держа освежёванную тушу так легко, словно она ничего не весила. — Пригласишь меня к огню? Замёрз как волк, — путник улыбнулся и, не дожидаясь, пока его позовут, сам уверенно шагнул в дом. — Водка у тебя есть? — наглое донеслось уже из комнаты. — Настойка только. На можжевельнике, — недовольно отозвался Миша и закрыл наконец дверь. Настойку ту он берёг для особого случая. Жгучая и ароматная, она нравилась ему куда больше любой другой браги. Он прошёл в комнату, жарко натопленную, и впервые смутился собственной наготы. Угловатое, почти мальчишеское тело, усыпанное веснушками, как булка жжёным сахаром, сейчас показалось ему настолько же неуместным, сколь растущий прямо в центре дуб. Дуба не было, а вот светлые пятнышки на плечах, щеках и даже животе имелись. Они появлялись каждую весну, делались ярче каждое лето и почти исчезали с кожи каждую зиму. Знахарь споро влез в штаны, не став надевать рубаху, и поставил бутыль на стол. Есть Миша не хотел, но гостю, наверное, стоило предложить. — У меня только сухари и каша. Вчерашняя. Без соли, — без нужды уточнил он. В деревне ни у кого соли не было, и местные привыкли есть разваренную кашу и такую же оленину, без намёка на кулинарные изыски. Соль ему привозили редкие гости из-за границы. Молва о способностях знахаря бежала далеко за пределы леса, в котором он жил. — Я не голоден, — улыбнулся мужчина. — Сергеем зовут. Ивановичем. А тебя, я слышал, Михаилом Павловичем? — Точно так, — Миша без нужды насторожился. Не врали поговорки — дома и стены защищают. Посидели, выпили. Сергей Иванович рассказал, что заблудился во время охоты и пошёл на слабый запах дыма, рассчитывая встретить таких же, как он, охотников, разбивших стоянку в глуши, а встретил знахаря. Сам он был не из местных, но в Гореловке, деревеньке в паре дней отсюда, поселился на зиму. Сергей Иванович был из Петербурга и планировал вернуться в город, как только снега сойдут. Миша слушал, кивал, смотрел в глаза и не слышал того, что говорил ему этот странный человек. Он вспоминал зверя, которого видел много дней назад. Огромного, как медведь, оленя с золотыми рогами и человеческими глазами. А где-то там, где ночи крылаты, где кони косматы, где щиты, мечи, латы, словно песни, звенят. Где-то там жили ведьмы с тёплыми плечами и гордыми речами. И полными губами. С плечами теплее, чем у Миши, потому что его, поцелованные солнцем, хоть и хранили следы тех ласк, уже не были напоены теплом. С речами, куда более гордыми, чем короткие, едва слышные «да ты шо» и «када такое было» Мишины замечания. И с полными губами, гораздо более соблазнительными, чем Мишины, потому что у Миши губы тонкие, и рот он кривил, когда разговаривал. Однако тот, кто был из гордого племени, живущего там, у небесной черты, целовал эти губы, жарко дыша. И не чаял он большей радости, чем шептать едва слышно имя знахаря ему в ухо. Не знал, что может быть лучше, чем стоять, заслонив его от огня, и прижиматься губами к горячей, напитавшейся летним солнцем коже угловатых мальчишеских тёплых плеч.