Движения в ритме боли

Он вышел из своей церкви и тут же тяжело вздохнул. Как же он устал от этих шумных пестрых ярмарок в воскресный день! И кто только придумал проводить их так близко к церкви? Воскресенье, как и любой другой день, для того, чтобы молиться, а отнюдь не для того, чтобы устраивать какой-то балаган. Яков Гуро остановился у дверей и с хмурым видом оглядел это "веселье". Люди толпились у ярких палаток, как стадо баранов переходили друг за другом от одной к другой, с совершенно бессмысленным взглядом рассматривая то какие-то нелепые безделушки, то сладости и леденцы, лежащие на прилавках. Невольно он задумался, может ли он сделать что-то, чтобы раз и навсегда прекратить этот кошмар? Подумать только, каждое воскресенье! Каждое воскресенье после его великолепной службы, люди выходили из церкви и, кажется, тут же совершенно забывали о Боге, устремившись к цветастым шатрам, чтобы развлечь себя. А должны были идти к себе, думать о возвышенном и продолжать замаливать свои грехи. Яков старался быть более терпимым и понимающим, как гласила ему его вера. Старался убеждать себя в том, что эти люди все равно думают о прощении, как бы то ни было. Но каждый раз, когда взору его черных очей представало очередное увеселительное "мероприятие", ему хотелось лишь проклясть весь свой приход на веки вечные и пообещать им лишь то, что никакой рай им не светит. Как будто он не читал этим простакам святое писание вот уже который год. Как будто он не делал упор на том, что то, чем они занимаются, - грешно. Разве не ведомо было им, что Иисус смеялся лишь единожды - лишь горько усмехался в тот самый момент, когда узнал о том, что будет предан. И как могли эти люди после очередной молитвы идти веселиться, вместо того, чтобы думать о вещах более важных? Гуро выдохнул и покачал головой. Терпимее. Он должен быть гораздо терпимее. Во всяком случае, если не к себе, то хотя бы к своей пастве. Он не должен был так злиться. Яков в очередной раз напомнил себе, что он однажды выбрал путь священника, решил жить так, как было угодно Господу. И его задачей было лишь наставить грешников на, так называемый, путь истинный. А это было непросто. Для этого он должен был заручиться терпением и лишь смиренно ждать, пока все жители села Диканьки начнут разделять его убеждения. Терпение и спокойствие. В очередной раз услышав оглушительный взрыв смеха, он прикрыл глаза и покачал головой. Работы ему предстояло очень много. Печаль, сожаления и горестные размышления были верными спутниками не только священника, который уже почти отчаялся наставить заплутавших сельчан на верную дорогу. Между лоскутов сверкающей ткани и веселящихся наслаждающихся воскресным праздником людей брел отчаявшийся поэт, низко опустив голову. Сегодняшняя его пьеса совершенно провалилась. Вновь. Алексей Данишевский возлагал на свое очередное творение огромные надежды, однако им не суждено было сбыться. Казалось бы, он должен был привыкнуть к тому, что здешняя публика не большая любительница стихов и сложного драматургического действа, однако каждый провал все с большей силой расстраивал его. Ах, сколько усилий поэт вложил в свои стихи! Как корпел он над каждой строчкой. Сколько смысла вкладывал он в каждое слово! Сколь старательно он обдумывал каждую метафору, каким символичным было каждое предложение. А сколько усилий он потратил на то, чтобы организовать постановку. Он лично, лично отбирал каждого актера, даже на самую маленькую с виду незначительную роль. Он не пропустил ни одной репетиции. Алексей, его бы воля, не только бы занимался спектаклем, но и сам лично сыграл бы каждую роль, если бы только мог. Но, так как то было невозможно, ему пришлось возложить все надежды на своих актеров и довериться им. Как Данишевскому самому казалось, это его творение вышло самым лучшим, и его воплощение на сцене не должно было никого оставить равнодушным. Однако же, к несчастью, не он поразил публику Диканьки, а она его. И не в том смысле, в каком ему бы хотелось. Сперва Алексею казалось, что постановка на воскресной ярмарке, куда обычно стекается все село, - отличная мысль. Где и когда еще ему удастся собрать всех? Но все пошло не так с самого начала. Долгое время все не могли рассесться. Дети, которых заботливые родители притащили с собой, чтобы устроить им развлечение, никак не могли спокойно сесть, всё рвались веселиться и в упор не понимали, почему их вынуждают сидеть. Едва только Данишевский хотел объявить начало, как очередной отпрыск своим криком срывал все его планы. И когда было Алексею показалось, что, наконец, ему все же удалось завладеть вниманием публики, как скучать начали уже взрослые. Те, кто сел в самом начале, заскучали от бездействия и хотели уже не смотреть какую-то там пьесу, а лишь как можно скорее встать и размяться, отправиться к торговцам, которые уж точно знали толк в веселых шутках и развлечении. Немыслимо! Это казалось несчастному поэту просто немыслимым. Но, стоя в стороне и наблюдая за тем, как взгляды его зрителей обращены куда угодно, но только не на сцену, на которой как могли надрывались его актеры (к слову, не слишком уж одаренные талантом), Алексей чувствовал, как все внутри него буквально обрывается. Для чего были все эти бессонные ночи? Для чего были эти изматывающие репетиции, из-за которых он то и дело забывал поесть? (Нет, он отказывался быть честным даже сам с собой и признавать, что он не забывал обед, а просто старался отвлекаться от мыслей о том, что из-за провала его произведений ему вот уже сколько времени не хватает денег на еду). Ужасно. Просто ужасно. К происходящему на сцене и так не оказывали должного почтения, но в один момент все окончательно пошло крахом. На каждую ярмарку неизбежно прибивались самые бедные люди и изображали из себя шутов, надеясь получить несколько лишних монет от повеселевших и особенно добродушных селян. И в это воскресенье даже они нашли себе развлечение, что было им по душе. Невесть откуда на ярмарке появилась местная диковинка - звонарь из церкви, горбун, который против воли притягивал к себе взгляды. И, несомненно, шуты не могли отказать себе в удовольствии поразвлечься с таким-то уродцем. Едва ли Гоголь, которого насильно втянули в хоровод, понимал, что на самом деле над ним смеются. Он лишь стоял, зажатый между шутами, нелепо покачивался в их окружении и глупо улыбался, глядя на тех, кто вовсю потешался над ним. Актеры начинали путаться в словах, увлеченные этим зрелищем, и если раньше хоть сколько-нибудь пытались играть, то теперь совершенно забросили читать свои реплики с выражением. Да и сами зрители уже мало смотрели на них, отвлеченные звоном бубенцов и скабрезными песенками, что во весь голос горланили ярко разодетые бедняки. В конце концов, и сам Данишевский поймал себя на том, что уже совершенно не следит за своим полным провалом на сцене, а все больше глядит в сторону этого шумного действа. Махнув на все рукой, как мысленно так и буквально, он двинулся прочь от сцены. Не на шутку разошедшиеся шуты, довольные всеобщим вниманием, решили, похоже, короновать свое новое развлечение. На голову Гоголя был водружен яркий колпак с бубенцами под одобряющие крики и смех толпы, и Данишевский поспешил отойти подальше. Неужели, чтобы добиться успеха у селян, ему надо писать пошлые стишки и ставить на сцене совершенно нелепые, глупые кривляния? Но ведь душа его лежала к совершенно другому... Что же ему делать? Как выйти из этой гротескной ситуации? Как ему найти компромисс между тем, что нравилось делать ему, и что хотели видеть жители этого села? От тяжелых неутешительных мыслей его отвлек странный перезвон. Перезвон, что не был ни капли похож на позвякивание бубенцов на шутовских колпаках. Лавируя между широкими спинами, Данишевский подошел ближе к церкви, где, как ни странно, столпились сельчане, хотя служба прошла еще несколько часов назад с утра. У самого храма танцевала прекрасная девушка, ловко играя с бубном. Она была одета в одно лишь легкое нижнее белое платье и, пожалуй, уже одним этим притягивала к себе толпу, что была не прочь насладиться таким зрелищем. Но смотреть на нее хотелось не только потому, что она была практически не одета. Девушка почти порхала по небольшой площадке, кажется, ничуть не волнуясь о том, что вдруг может запнуться о камушек босой ногой, пораниться и упасть. Казалось, она даже не глядя чувствовала, куда наступить. А порой Алексею даже чудилось, что ее белоснежные ступни и вовсе не касаются земли; ему казалось, что она буквально парит, поражая грацией своих движений. Девушка, что сперва даже невольно показалась Алексею видением, выданным его измученной фантазией, не находящей должного выхода, и ужасным голодом, вызывающим самые разные миражи, непринужденно извивалась, ничуть не смущенная тем вниманием, что привлекала к себе. Но восклики и хлопки, что вокруг него доносились от тех, кто так же, как и он, был увлечен этим танцем, показывали, что юная обольстительница не мерещится ему. Девица грациозно подпрыгивала, отчего просторная юбка то и дело вздымалась, обнажая тонкие прямые ноги и белые колени. Иногда она подбрасывала бубен, перекладывая его из руки в руку, и начинала крутиться на месте, отчего звон заглушал любой шум. Или Алексею просто так казалось? Казалось из-за того, что он больше не замечал ничего вокруг себя, кроме этого дивного танца. Он чувствовал, что этот прекрасный танец, эти взмахи рук словно бы забирают все его печали и дурные мысли. Чудесная девушка будто бы смотрела на всех и одновременно не замечала никого. Она улыбалась, сверкая озорными зелеными глазами. Но на кого же она смотрела? Данишевский все силился поймать ее взгляд, но это никак ему не удавалось. Посчастливилось ли кому-то пересечься с ней взглядом? Ох, ему даже не хотелось об этом думать. Душа его трепетала, и он ловил себя на том, что сильнее всего ему хочется, чтобы эта обворожительная танцовщица смотрела только на него, плясала для него. Когда она вспорхнула прямо рядом с ним, едва не коснувшись его щеки черными кудрями, наверняка на диво мягкими на ощупь, Алексею даже показалось, что колени его подкосились, и он едва устоял на ногах. Танцовщица вдруг замерла посреди небольшой площадки, по которой крутилась еще секунды назад, и пару раз стукнула в бубен. После она стала ловко собирать монетки, которые ей уже успели бросить за ее чудесный танец, словно бы чего-то дожидаясь. Толпа замерла, предвкушая очередное соблазнительное зрелище, но тут к девушке подошла небольшая козочка. Заслышав разочарованные вздохи, девушка звонко расхохоталась, словно ее ничуть не расстроила такая реакция. Алексей даже позавидовал тому, что она так просто относится к не слишком приветливой встрече ее представления. - Джали, кажется, они не понимают, что происходит, - сперва никто даже не понял, к кому обращается девушка. - Давай покажем им, что ты умеешь? - она общается с козой? Ему же это не мерещится? Это казалось совершенным безумием, но, похоже, девушка действительно разговаривала со своим питомцем так, словно какая-то козочка могла не то что понять свою хозяйку, но даже и что-то ей ответить. Неужели эта прекрасная пташка просто сумасшедшая? - Джали, ну-ка скажи господам, который сейчас час? - лукаво спросила девушка, положив бубен перед козой. Ну что за глупости? Откуда, спрашивается, обычной глупой козе знать, сколько времени? Лишь недавно пробило одиннадцать, но откуда об этом могло знать неразумное животное? Однако козочка подошла к бубну и начала копытцем отбивать удары. Толпа, сперва настроенная так же скептично, как и сам Алексей, стала, тем не менее, считать удары. На десятом ударе смешки сменились на восхищенные вздохи, а когда коза послушно отошла к хозяйке после звонкого одиннадцатого удара, раздались громкие хлопки. Невероятно! Или же это простое совпадение? - Так, Джали, хорошо. А скажешь господам, сколько будет три да четыре? А девушка точно хорошо знала, как завоевать расположение толпы. Даже Алексею не пришло бы в голову назвать собравшихся сельчан господами. Господа. Подумать только. Данишевский мельком осмотрел лица ближайших к нему "господ", выражающие лишь бессмысленный наивный восторг, и вновь обратил все свое внимание на танцовщицу с ее козочкой. Животное отбило ровно семь ударов, что изрядно удивило Алексея. Девушка выглядела совсем простенькой. Однако мало того, что знала счет, так еще и научила считать козу. Или все это какой-то фокус? - Что за чертовщина? - этот низкий бархатный голос, пожалуй, выразил мысли многих. Танцовщица обернулась, ища того, кто это сказал, и вновь звонко рассмеялась. Это, пожалуй, показалось Данишевскому самым странным за сегодня. Если бы Яков Гуро стоял напротив него, так грозно на него смотря и таким тоном задавая ему вопрос, он бы предпочел провалиться под землю хоть в сам ад, лишь бы не пересекаться с ним взглядом. А девушка бойко смотрела на него, гордо распрямив плечи и слегка задрав голову. - Оксана, - сквозь зубы процедил Яков, смотря на танцовщицу. Эта девчонка уже давно словно бы специально отравляла ему жизнь. То и дело плясала на ярмарках, собирая толпу благодарных зрителей, но сегодня... Сегодня она перешла, кажется, все границы. Мало того, что ей пришло в голову устроить свои пляски перед самой церковью, так еще и она не стеснялась показывать всем при свете дня, что она - ведьма. А иначе как можно было объяснить то, что ее коза вела себя так, словно была разумным существом? Гуро остановился прямо перед ней, стараясь не отводить от нее взгляд. Хотя ее белое почти прозрачное платье оставляло такой простор для фантазии, что ему хотелось смотреть куда угодно, только не на нее. Лишь бы греховные мысли не терзали его. - Священник, - дерзко ответила она и снова рассмеялась. Жгучий взгляд, способный, пожалуй, испепелить любого, нисколько не смущал ее. Оксана давно уже заприметила этого священника. Статный, красивый, так и прожигающий взглядом черных глубоких глаз. Но он был священником. И как бы Оксана ни старалась дразнить его, она понимала, что он едва ли обратит на нее внимание. Едва ли он посмотрит на нее тем же взглядом, каким одаривали ее другие мужчины. Если бы только она знала, как часто Яков наблюдает за ее танцами на ярмарке! Если бы только было ей ведомо, что мысли, которые Яков так тщательно таил в себе, были куда более опасными и более смелыми, чем у большинства мужчин, что любовались ее плясками. - Как смеешь ты колдовать прямо перед церковью? Совсем ничего не боишься? - Гуро поджал губы, вглядываясь в это дерзкое лицо. Полные губы, искривленные в насмешливой улыбке; зеленые, почти что изумрудные, глаза, так и сияющие озорством и предвкушением очередной шутки; черные волнистые волосы, мягкие щеки, покрытые нежным розовым румянцем. Невозможно было не заглядеться на юную девицу, с таким бесстыдством демонстрирующую себя всем, кто только хотел на нее смотреть. Якову то и дело приходилось одергивать себя и напоминать себе, что он здесь для того, чтобы отчитать эту распутную танцовщицу и показать всем, сколь греховно это создание. - Колдовать? Кто же тут колдует? Ни я, ни Джали не умеем колдовать. Мы просто считаем. Разве ты не умеешь считать? - девушка вскинула брови, а Гуро лишь больше нахмурился, только заслышав, что толпа смешками поддержала эту нападку. - Животные не могут считать. Это магия, - с нажимом произнес Яков, бросив гневный взгляд в толпу. Что ж, если танцовщица нисколько не боялась выдерживать этот взгляд, то на селян его злость пока действовала как надо. Те, кто еще минуту назад зачарованные этой дерзкой девицей, были готовы поддержать ее, вмиг стушевались. Некоторые даже отступили на несколько шагов, лишь бы не встречаться глазами с тем, в чьей власти были их бессмертные души. - Джали не просто животное, Джали мой друг! - Оксана рассмеялась, сжимая в кулачках монеты. Она понимала, что ей бы уже пора улизнуть. Кажется, в этот раз священник рассердился не на шутку, с него бы сталось возжелать наказать ее прямо на глазах у местных, как назло с таким восторгом глядящих на нее. Но как было ускользнуть, когда он стоял так близко, и ему стоило лишь вытянуть руку, чтобы схватить ее. А что могла она, против взрослого мужчины? Разве уберегли бы ее привычные колкости от обыкновенной мужской силы? - Коза - твой друг? А с кем еще ты водишься? Не с самим ли Сатаной? - Яков скрестил руки на груди. Эти громкие слова возымели свое действо - толпа, еще минуты назад восхищавшаяся девушкой, уже смотрела на нее с подозрением. И в самом деле. Что нужно было делать, чтобы научить простую скотину понимать человеческую речь? Научить ее считать и указывать время? К своему стыду, пожалуй, не все сельчане бы могли похвастать умением определять время без ударов церковных колоколов. А тут обычная коза, жизнь которой должна состоять из жевания травы и давания молока, может отбить время на бубне. Оксана уже была готова ответить что-нибудь язвительное и, если не оправдать себя, так хоть шуткой отвлечь всех от того обвинения, что было так смело брошено в нее, как вдруг взгляд Гуро словно бы скользнул сквозь нее. Кажется, его гнев уже был готов направиться на другую цель. Яков сощурился, вглядываясь в толпу. Может, ему показалось? Однако уже спустя несколько мгновений он понял, что ему этот кошмар не привиделся. Его воспитанник, тот, кто жил с ним при храме, был облачен в шутовскую одежду - и когда только его успели еще и переодеть? - а его голову венчал совершенно безобразный шутовской колпак, бубенцы которого издевательски звенели при каждом резком нервном повороте головы. Вот же позорище! И как он только сумел незамеченным улизнуть на ярмарку? Гуро не раз внушал своему ученику, что это грех, и что он не должен соваться к шутам, но порой он сомневался в том, что его воспитанник всегда в здравом уме и понимает, что до него пытаются донести. Он последний раз посмотрел на танцовщицу, но все же сочтя, что сперва должен уберечь своего воспитанника от еще больших издевательств, а уж потом разобраться с этой девкой, Яков решительно направился через толпу, чтобы забрать Гоголя. Воспользовавшись тем, что от нее, наконец, отвлеклись, Оксана наскоро подобрала еще несколько монеток, подхватила бубен и, поманив Джали, поспешила скрыться прочь, пока сельчане не успели всерьез задуматься о том, что она якшается с самим Сатаной. Надо ведь было сказать такую глупость о том, что она дружит с козой, при священнике! Иногда она заигрывалась и совершенно забывала о том, какими христиане бывают суеверными, и что могут значить обыкновенные слова, брошенные в пылу задора ради шутки. Добравшись до Гоголя, Яков схватил его за руку и потащил за собой, уже думая о том, что как только они останутся наедине, он как следует отчитает своего воспитанника. Может, до Николая доходили и не все слова, но уж грозный тон он понять точно сможет. И, должно быть, больше не подумает сунуться на ярмарку. Во всяком случае ближайшие несколько воскресений, что она будет проходить в Диканьке. А это хоть ненадолго обеспечит Гуро спокойствие и даст возможность заняться другими, более важными делами. Предчувствуя грозное настроение Якова и ужасное недовольство своего наставника, Гоголь даже не думал сопротивляться и покорно брел за ним. Колпак, который он так и не удосужился снять, печально позвякивал от того, что он не переставал крутить головой, словно бы так и силясь высмотреть кого-то. Уже подходя к входу в церковь, он заметил ловко скользящую в толпе танцовщицу, старающуюся скрыться от взгляда того, кого нечаянно всерьез рассердила. - Красивая, - совсем тихо промычал Гоголь. Гуро лишь фыркнул, ускорив шаг и сильнее стискивая пальцы на предплечье ученика. Не надо было даже уточнять, о ком это, чтобы понять, кто вызвал такой восторг его воспитанника. Впрочем, может, этот интерес еще послужит ему.