Вторая жизнь

Звучала монотонная молитва, обычно произносимая перед похоронами. Священник говорил на латыни, как и подобает католику, хоронящему католика. Перед с гробом на рядах деревянных скамей сидели приглашённые почтить память умершего - людей собралось много, даже тех, кто был с ним почти не знаком. Ближе всех к гробу сидел молодой человек в чёрной одежде, расшитой золотом. Его светло-русые волосы прикрывали глаза, в которых играла притворная скорбь. Рядом примостилась девушка, также в траурной одежде. Слегка напудренное лицо гостьи скрывалось полупрозрачной вуалью. Оба не двигались, глядя на гроб с забитой крышкой, а если бы и совершили хоть какое-то движение, то оно было бы слишком порывистым и полным скорби, которая, как мы уже знаем, была высшей степенью актёрского мастерства. Изобразить достоверно сожаление по человеку, который желал твоей смерти ещё с самого твоего рождения, многого стоит. Наконец молитва окончилась, и в зале наступила тяжелая тишина, не нарушаемая даже колыханием ветра. Молодой человек выпрямился, встал со скамьи и заговорил. — Меня зовут барон Мордаунт, урождённый Джон Френсис Винтер. Сын Анны де Бейль, моей матери. Сегодня я провожаю в последний путь лорда Генри Томаса Винтера, брата моего отца. Как же я ждал этого момента, и как теперь люблю я эту смерть. После этих слов молодой дворянин закатил глаза и упал навзничь в аккурат на гроб, очевидно, лишившись чувств. Собравшиеся онемели. Девушка в чёрном пышном платье, сидевшая рядом, с беспокойным взглядом повернула голову к толпе, откинув вуаль с лица. По рядам пронесся вздох ужаса - люди с объяснимым страхом смотрели на пересекающие её щёки глубокие шрамы, заметно проступающие сквозь слой пудры.

Чуть позже, после похорон лорда Винтера на кладбище Невинных, присутствовавший на них давний хороший знакомый покойного, Чарльз Паулет, человек волевой и амбициозный, решил побеседовать с новоявленным бароном, выведать, что он чувствует после гибели родственника. Сделать он это решил, позвав его к фонтану Невинных. Гибель лорда Винтера он лицезрел своими глазами, находясь в тот роковой день в Лувре, и выполнил свой долг — почтил его память спустя три дня. Изучил его дурной нрав вдоль и поперёк, в особенности невыносимую жажду огромных денег, в частности из-за которой лорд, собственно, и скончался. Жадность дворянина сгубила. Плюс ненависть к племяннику. — Вы были великолепны. Сыграли безукоризненно от начала и до конца. А этот обморок? Так красиво его может изобразить только изнеженная придворная дама. К примеру, ваша юная подружка. Признайтесь, у вас к ней чувства. Джон поморщился и отрицательно мотнул головой. Отзываться о Марии, уехавшей домой сразу после похорон, в таком неприличном ключе для него было сродни греху, который никакой исповедью не искупишь. После церемонии он всё ещё чувствовал себя дурно: плечо адски болело, отдаваясь во всё тело. — Вряд ли, сударь. Я отрицаю любовь. Но не материнскую, не привязанность. Любовь матери начинается с рождения, с самого первого дня. Когда теряешь мать, вместе с ней теряешь и часть жизни. Она одна знает жизнь так, как мы сами. — А вы умеете рассуждать трезво, барон. Это похвально, — ответил Паулет, сверкнув серыми глазами. Оправив пышный воротник, молодой дворянин пригласил Паулета в трактир напротив фонтана и спросил приличного вина. Трактирщик налил два бокала бургундского. Чарльз принял свой бокал с некоторым подозрением. И его можно понять: вино иногда могло прокиснуть. А умирать в самом расцвете ему никак не хотелось. Тридцать пять лет — не много, не мало. Да и сам Паулет внешне подтверждал это, будучи крепким рыжеволосым мужчиной среднего роста. — Вы не пьёте? — Нет, что вы. Просто немного не мой вкус. Но в целом, терпимо, — проронил Чарльз и резво осушил бокал. Не прокисло. Свежее. — А всё же, как вы получили свой титул, если должны были именоваться лордом Винтером? Джон посмотрел на бокал сквозь свет, бивший из окна, и ответил: — Мне его даровала королева Генриетта, за заслуги покойного брата моей матери перед королём Карлом. По-другому она не смогла его отблагодарить. А с моим дражайшим родственником по отцовской линии я не желаю иметь ничего общего. Слишком много зла он причинил мне. Чарльз одобряюще покивал. Таких собеседников из знати он встречал часто, поэтому остался доволен. Решил, что с этим человеком можно иметь дело. — Если нужно, я помогу вам подняться выше. Хотя бы до самого захудалого маркиза. Вдруг в приоткрытых дверях наполовину полного трактира показался Огюст Вернье. Увидев Джона, стоящего к нему вполоборота, офицер в шоке пробормотал что-то невнятное и без сознания упал на пол. — Быстрее! Принесите нашатырь! — прокричал Чарльз Паулет, едва не выронив пустой бокал из рук. И пробурчал про себя: «Ещё один падучий больной». Такой немного пренебрежительный тон был для него обычным, разве что иногда переходящим в едкую насмешку. Новоявленный барон и Паулет быстро перенесли офицера на грубую лавку, подхватив под конечности. Подоспели люди, среди которых оказался и хозяин трактира с пузырьком в руке. Чарльз осторожно приставил нашатырь к лицу Вернье, тем самым пытаясь заставить его прийти в себя. Но тот не вставал. Чарльз решил покинуть трактир, оставив барона и офицера наедине. Джон присел на край лавки и молча смотрел на бесчувственного Фельтона. «Что же его так удивило? Что я стал дворянином? — подумал он, наконец поднявшись с места, осмотревшись вокруг и дав знак людям, чтобы те вернулись к своим делам. — Неудивительно. Мечусь в общественном положении, как рваный сапог в проруби. Чего ещё можно ожидать?». Наконец Фельтон пришёл в себя. Оглядевшись, он увидел приличного вида трактир, много людей и новоявленного барона, склонившегося над ним. Протёр глаза. — Неужели… Вы теперь уважаемый человек. Вы получили дворянство! — восхищённо шептал он, уставившись на вышивку камзола барона. — Я так и знал! — Небольшая поправка. Меня уже отлучили от двора. Проклятие сбылось, собирайтесь и возвращайтесь в Англию. Я дам вам денег, чтобы вы смогли зажить достойно, — ответил Джон, отстёгивая от пояса кошель. Взвесил, подбросив на левой ладони. На правой означало бы снова тревожить помеченное плечо, болящее как само по себе, так и от резких движений. — Здесь две тысячи ливров. Обменяйте их на фунты и живите счастливо. И избавьтесь уже от своего «Огюст Вернье». Теперь вас никто не осудит. Фельтон смотрел на него, будто прикованный. Принял кошель с заметным не только в горящем взгляде, но и порывистых движениях тела благоговением, присущим почти всем фанатичным особам. Вцепился в правое плечо барона, по совпадению как раз туда, где пряталось клеймо, не только выжженное поверх старого, но и вышитое чёрными нитками поверх чёрной ткани. Боль вспыхнула резко, обожгла руку, и Мордаунт резко оттолкнул Фельтона, совершенно не заботясь о его догадках. — Спасибо вам, — шепнул тот по-английски, уже без режущего слух в клочья французского акцента и наигранной до зубного скрежета картавости. — Вам тоже, Фельтон, — ответил, тоже перейдя на английский, ломая спёкшиеся губы в едва уловимой улыбке. Джон Фельтон покидает трактир тихо, без особого шума, в то время как Жан де Винтер направляется к улице Сен-Рош.

То ли тревожные одинокие дни взяли своё, то ли природная сдержанность, но едва только Джон вернулся, Мария встретила его без лихорадочных пылких объятий, а отделалась лишь бесстрастным рукопожатием, будто они исключительно соседи, а не живущие под одним потолком и спящие в одной постели. Каждая линия её тощего тела говорила о не скрытой ничем зажатости и тревоге. Дёрганная, на нервах, без лифа, не причёсанная, Мария стояла напротив компаньона, не выпуская его руки. Наконец ослабила хватку, нервно передёрнув плечами. — Ты обедала вообще? — спросил, делая шаг к кухне. — Да. Миска супа. Сейчас и тебе налью. — Поминальный обед, так сказать, — торжествующая усмешка. Мария остановилась на полпути к кухне и развернулась в дверном проёме. — А разве поминок не было? И что случилось вообще? — Дядюшку Винтера сегодня похоронили, ты же слышала, — ответ с торжествующим видом. — Сердце разорвалось, едва он меня увидел! Знаешь, я его настолько ненавижу, что даже не бросил цветок на гроб. На поминки я вообще не пришёл. Наливай, помянём здесь этого содомита. Обед прошёл в молчании. Тревога Марии понемногу улетучивалась, зато Джона она съедала не хуже заядлого людоеда. Записка от матери. Как она могла попасть сюда? Мать лично вложила её ему в руку. Зачем она появилась в Лувре? Ответ прост. Послание из Консьержери успешно долетело до неё, и она лицезрела и отлучение сына от двора, и «менуэт позора» с королевой, и смерть лорда Винтера, на похоронах которого её уже не было. Теперь она может вздохнуть спокойно, зная, что сын жив и с ним всё в порядке. Вселяет крохотную крупицу надежды. Вечер выдался вполне тихий. Оба уснули сразу. Лучше лежать на левом боку, чтобы лишний раз не тревожить и так плохо заживающее клеймо. Снова иллюзии, которые отпускать нет никакого желания. Пьянящие, затягивающие в себя всё глубже. Изголодавшееся помутнённое воображение снова рисует материнский образ размытой кистью. Тело снова ощущает прикосновения её нежных рук, тепло, исходящее из сердца, жар дыхания, опаляющий шею. Проклятое измученное сознание опускается с головой в эту иллюзию, верит ей, признаёт истиной. Вот она. Стоит или сидит — неважно. Находится рядом, крепко-крепко обнимает, позволяя вдохнуть терпкий, отдающий цветами аромат светлых волос, накрывающих невесомыми волнами такое желанное аристократическое лицо и частично округлые плечи, на одном из которых, левом, горит позорная лилия. Позорная, но так красиво отделанная. Понятия добра и зла расплываются. На правом плече сына теперь тоже горит позорный чёрный цветок. Что она скажет, если узнает? Нет смысла думать. Разум накрвает блаженство, когда мать, совершенно не стесняясь, запускает руку под воротник, едва ощутимо оглаживая голую спину под тонкой тканью. Подлинное блаженство. Без всякого преувеличения. Счёт времени уходит куда-то вдаль, на задний план.