Вторая жизнь

После заключения графа де Винтера в Консьержери король прибыл в Париж, но без отряда. Ответил, что он пока ещё готовится. Тогда Мазарини, разразившись злобой, обрушил на Людовика гневную отповедь о том, что и он тоже предал Францию. Учителя не отставали: каждый норовил отругать, а мать и вовсе самолично нанесла несколько ударов розгой. Людовик в качестве протеста закрылся в спальне, отказываясь даже появляться на трапезе, и составлял списки будущих реформ. Еду ему приносила служанка, которая, слава богу, не роняла свой фирменный яд ему в душу. Играть в бильярд теперь не с кем. Камердинер просил, скорее даже умолял Людовика выйти из комнаты на свежий воздух, но тот лишь открывал окно пошире и отвечал, что выйдет, когда графа де Винтера выпустят из тюрьмы. — Мы не можем, Ваше Величество. Этот бунтовщик опасен. За государственную измену полагается казнь, а он почему-то ещё жив. — Тогда и я не выйду! Вы уже несколько лет пьёте деньги и кровь из Франции. Народ в гневе! Вон, камни в окна летят! Камердинер пожимал плечами и уходил. Людовик несколько раз пытался издать подобие указа об освобождении графа, но всякий раз этот указ пропускали мимо ушей. Кое-кто из придворных пустил слух, что кардинал лично сжигал указ в камине. Что, как подтвердили потом, оказалось правдой. Фрондёры же не утихали: в Париже, в Берри и Гиени убита значительная часть сборщиков налогов, деньги, ещё не переданные ими в казну, возвращены людям. Собралось около полумиллиона ливров. Супруги де Ла Фер лично руководили резнёй, в Берри и в частности Ла Фере убили около двадцати сборщиков налогов, самых недобросовестных. В провинциях, подчиняющихся Фронде, собирались крестьяне и солдаты, объединялись, а затем ждали момента нападения на столицу. К сопротивлению присоединились Прованс, Шампань, Фландрия и также начали убивать кардиналистов. Ещё и извне давить начали: генерал Кромвель разузнал, что Карл I жив, и потребовал выдачи, а в противном случае он объявит войну Франции. Едва только эта весть долетела до Парижа и до Консьержери, граф де Винтер понял, каких дров он наломал операцией «Нимфадора», и выразил удивление не самым приличным образом. Мазарини поспешил через посла ответить англичанину, что сначала надо управиться с гражданской войной, а потом уже с внешней политикой. Кромвель пообещал ждать. Он уже знал о подмене короля, разоблачив самозванца посмертно, но решил не торопиться. Мария сумела продержаться дома пять дней, получив в Лувре сведения о том, что графа заключили в тюрьму. Эти пять дней прошли для неё в напряжении, и по их истечению ей сообщили, что графа выпускают. Мазарини, оказывается, все эти пять дней решал, как поступить с мятежником. Но подробностей Мария не получила. Ей только сказали, что графа вдобавок заклеймили за государственную измену перед тем, как заточить в Консьержери. На шестой день одиночества Мария получила от графа письмо, где он сообщал, что явится в Лувр без неё, и наказал оставаться дома. Лорд Винтер же, не догадываясь, кто скрывается под маской графа де Винтера, держался спокойно и думал, что с уходом этого бунтовщика ситуация в стране наладится.

Граф своё слово сдержал: явился в Лувр пятого июня. Лето уже пылало буйством ярких красок, но война омрачила его потоками крови. Придворные глядели на графа с невыразимым отвращением. Вид у него был такой, будто он не спал вовсе: под глазами залегли чёрные синяки, которые не скрыла даже пудра, белки глаз подёрнуты краснотой, вечно прямая спина заметно сгорблена, на руках выступали костяшки. Можно было сказать, что он выглядел так ещё до тюрьмы, поскольку часть увечий так и не зажила после той пытки в таверне, а тюрьма Консьержери их только усугубила. Светло-голубой камзол хорошо очищен от пыли, туфли стучат об пол. В тюрьме граф снова сорвался и принялся за самоистязание: бросался на стены, царапал ногтями запястья. Клеймо, нанесённое палачом по неосторожности, к освобождению только-только затянулось чем-то, напоминавшим волдырь, но болело всё также нестерпимо. Отчаявшись, граф отправил в Берри короткую записку, где не указал даже отправителя: «Maman, je suis en vie!»(Мама, я жив!) Остановившись в центре зала, напротив короля, королевы и кардинала, он обратился к Людовику: — Похоже, ультиматум мы составили только для того, чтобы повыёживаться, — в голове слог «жи» автоматически меняется на «бы», только гортанью это поменять не позволяет положение. Кардинал потребовал стать на колени, истолковывая это как жест раскаяния. Граф отказался наотрез. — На колени я стану только перед одной. И не перед вами, Ваше Величество, — последнее адресовано королеве. Анна Австрийская собственной персоной пригласила графа на танец, так называемый «менуэт позора». Он вёл партию с таким бесстрастным видом, что гости подумали, что у него не осталось никакой совести. Музыка играла медленная, немного с нотками грусти и траурной обречённости. При этом сердце стучало глухо, отдаваясь в затылок, затмевая все прочие звуки. — Кто та женщина, перед которой вы становитесь на колени? — поинтересовалась, даже не убавив властного тона. Упивается превосходством над поверженным, низвергает его ниже самого нищего из нищих. — О, Ваше Величество. Замечательная женщина, настолько прекрасная и настолько неотразимая, что её никто не заслуживает. В неё не влюбиться невозможно, — чистая правда, приукрашенная толстыми мазками словесной кисти. — Неужели? — Да. Даже я не устоял. Скажу больше: я знал её всю свою жизнь. — Она затмит даже меня? — воскликнула, явно оскорблённая. О, эти королевские особы: только уколешь их самолюбие, столкнёшь их с искусственно возведённого пьедестала, как они вопят от боли. — Даже вас. Её не заслуживает даже собственный муж. — Так вы любите замужнюю? Стыдно, сударь, стыдно! — Мне это не мешало, — бросил совершенно бесстрастно, как показалось королеве, с очередным оскорблением. Когда танец закончился, кардинал объявил, что граф де Винтер отлучается от двора. Отныне ему запрещается появляться в Лувре и остальных возможных королевских резиденциях, а также он исключается из луврского фехтовального клуба. Слушая эти пышные разглагольствования, граф обратил внимание на лорда Винтера, стоящего в первых рядах толпы, но сделал вид, будто не узнаёт его. Сам лорд, увидев лицо графа и с секундной задержкой осознав, кто перед ним находится, с резким криком схватился за сердце. Стоявшие рядом гости отшатнулись, а граф кинулся в сторону лорда. Вот он, второй сердечный приступ! Одиннадцать дней истекли ещё два дня назад, но проклятие настигло старого вельможу только сейчас. Граф склонился над дядей, сверля его взглядом, полным ненависти. — Узнал меня? — спросил, громко, чтобы много кто услышал. — Смотрю, ты живуч. На два дня дольше прожил. Жить тебе недолго. — Ты! — прохрипел Генри, не отпуская рук от сердца. Боль разрывала грудную клетку, каждое сокращение сердца ощущалось слабым толчком. — Французский выродок!.. — хриплый, свистящий кашель. — Он убил меня! Убил... — Тихо, тихо, дядюшка. Уже поздно. Господа, — граф поднял голову, — лекаря можете не звать. Он отходит! — хлопнул замолчавшего лорда по лицу. Тот скомканно, рвано кашлянул и схватился теперь уже за горло. На этот раз смерть точно настигла его и уже протягивала руки. — Помогите мне... — хрипел Генри, вращая глазами в поисках сочувствующих. — Милосердия... Сжальтесь!.. Граф поднялся, отряхнул камзол с таким видом, будто только что побывал в грязи, и свысока взглянул на умирающего. Он не получит прощения, даже самого малейшего. Его совесть уже настолько запятнана, что её никакая исповедь не отмоет. Выпрямил спину и выставил вперёд, слегка наклоня, руки, будто насылая гипноз. Лорд уже бился в предсмертных конвульсиях. Перед глазами всё расплывалось, по краям затягивалось чёрной пеленой, сердце угасало с каждой секундой. Ощущалось, как кровь перестаёт течь и застывает в сосудах. Видимым оставалось только лицо племянника, ненавистное и вместе с тем такое желанное. — Милосердия... — прохрипел Генри снова, делая слабую попытку подняться. — Прошу вас, милосердия... — Нет. Нет. Не будет тебе пощады, — голос так и сочился ядом, а глаза торжествующе сверкали. — Умри! Умри с позором от божьей руки! Умри с отчаянием! Будь проклят! Отправляйся в преисподнюю! — приблизился, сел рядом на колени, вынул из рукава ленту и накинул петлю на шею умирающего. Потянул на себя, вызвав шок у гостей, короля, королевы, упавшей в обморок, кардинала и добив лорда окончательно. Лицо у того посинело от нехватки воздуха, на шее остался багровый след. Когда последний выдох с жутким свистом вырвался из горла лорда, Джон смог наконец ослабить железную хватку. Больше нет. Лорда Винтера больше нет. Этот содомит и убийца точно будет жариться в аду на сковородке. Жалости к умершему, немного даже убитому он не испытывал. Лорд Генри заслужил свою бесславную кончину. По-другому его смерть Джон не представлял. Умер даже не как подобает джентльмену. Пришлось добить. Поднялся, снова стряхнул с камзола несуществующую грязь и окинул взором зал. Упавших в обморок дам приводили в чувство, кавалеры стояли в оцепенении. Король и вовсе закрыл глаза руками, чтобы не видеть страшного зрелища. — Как вы жестоки, сударь! — произнёс Людовик, отнимая руки от лица, явно шокированный и разочарованный. — Вы убили его! Боже мой! — Надо же, надо же, надо же такому случиться, — равнодушный, слегка нараспев, ответ, при котором граф не удостоил короля даже взглядом. Нервный смешок. — Умер от разрыва сердца, меня увидев! — граф буквально насмехался над умершим. — Жадный до денег содомит, скользкая мелкая мразь. Но пошёл он к чёрту, ведь я теперь наследник! И, не удостоив правящих особ поклоном, граф де Винтер вышел из зала, переступив через труп лорда Винтера. По пути к двери его сморил сон, и он свернул к жилым комнатам, но успел прикорнуть возле подоконника. Сон прошёл без всяких сновидений, только создалось ощущение, будто дух покинул тело и расслабленно лежит рядом, освободившись от земного гнёта. Время теряет своё значение, уходит куда-то вдаль, расплывается, если, конечно, оно это может. Правой руки касается чужая рука, по ощущениям приятная и нежная, кладёт в неё нечто и сжимает пальцы в кулак, осторожно загибая каждый из них. Секунду спустя эта же хрупкая рука проводит по отросшим до плеч волосам, пропуская пряди сквозь пальцы. Граф признаётся сам себе, что не может передать собственные ощущения. Блаженство. Истома. Не разберёшь. Проснулся он от шороха за соседней портьерой и оттого, что в ладони что-то закололо. Разжал руку и не без удивления обнаружил записку, написанную витиеватым аккуратным почерком, в котором он узнал руку матери. «Ты совсем измотался. Езжай домой и поспи хорошенько. На тебе буквально лица нет. Целую и скучаю».