По словам британских ученых, все американцы слепы, а русские глухи.

Всё сияет, переливается и взрывается в тщетных попытках уронить небосвод на эту грешную землю. Салют, куча, яркие огни, что не знают печали, живущие в один миг, не жалея ни о чем. США обожает салюты, поэтому сейчас стоит на улице в одной лёгкой куртке, лишь согревая колючим дыханием красные ладони, с детским восторгом вглядываясь в разноцветное небо. Он замёрз, но американец не желает тратить время, бегать, переодеваясь во что-то более подходящее, он даже не замечает болезненного онемения, захлебываясь в новых счастливых взрывах. Бах. Бум. Бах! Что-то упало на плечи юноши, тёплое и немного пушистое. США неохотно поворачивает голову малость в бок, к опоздавшему во всем, в его взгляде ничего нет, но брови всё равно искажаются в наигранном удивлении, будто упрекая в том, что русский вообще посмел появиться здесь. В ответ на него не смотрят, в зелёных глазах холодно отражаются те самые цветные огни. Мужчина всматривается, но увидеть того же, что и парень, не может. — Замёрзнешь, дурачьё, — беззлобно цедит СССР, поудобнее укладывая шерстяной плед на плечи юноши. — Велика потеря! — сломанным весельем отвечает он, однако не мешает чужим действиям, кривя тонкие губы, — Сам-то, хах, едва лучше. И правда, едва ли. На русском поношенный серый свитер с большой горловиной, по жалобам Штатов, чересчур колючий и брюки цвета самой чёрной пропасти. А на лице усталость и липкий пластырь на переносице, будто совсем и не рад яркости сегодняшней ночи. — Я привыкший, а ты – дурачьё, — обычно отзывается Союз своим лишенным чувств голосом. И верно, чего он не радуется; какая ледышка будет рада обжигающему пламени вокруг её жилища? Самая, самая глупая. Безнадёжная ледышка. Почему-то от этих мыслей в голове парня всплывают картинки Союза с разбитым носом, что смотрит на потухший бенгальский огонёк, кажется, печальными глазами — и он не может понять, нравится ему это или нет. Не может вспомнить, нравилось ли ему это зрелище несколько минут назад. — Пошли в дом. — Не хочу, — внимание вновь отвлекает шум разлетающихся искр. США ловит себя на мысли, что завидует им. Завидует этой неконтролируемой обречённости перед ясным завершением прекрасной игры света, логичному концу. Лицо в очередной раз искажает улыбка, смешок, ещё и ещё. Слышится смех, немного грустный, вовсе не в его духе. Штаты накрывает глаза ледяной ладонью, сжимает переносицу. Зрачки под веками уже рябят от сегодняшнего дня, а небесная радужка, кажись, и вовсе готова разъесться, превратившись во что-то серое, пустое. Вторую ладонь парня мягко сжали мозолистые руки, слишком тёплые для этого момента, этой страны. США глядит перед собой, но видит в глазах напротив только своё лицо, искажённое сожалением. Его сейчас стошнит, этот русский делает его таким жалким день изо дня, всё больше, когда Штаты начинает об этом задумываться. Его сердце не должно сдавливаться тяжким чувством вины, а взгляд заполняться безмолвной просьбой простить при каждой подобной встрече. Так почему? Так почему, он всё ещё думает, если ответ очевиден. Пламя потухло, пока думало, в какую сторону разгореться. К чёрту! Штаты прижимается к Союзу всем телом, тот незамедлительно кутает его в своих объятиях, как в самом тёплом одеяле. Плед одиноко падает на заснеженную землю, полностью позабытый. — Пойдём домой? — спрашивает Союз, кладя голову на пушистую макушку юноши, что всё ещё дрожит. — Только, если ты сделаешь мне чай... — на выдохе выдаёт он, прижимаясь носом к груди СССР, свитер колючий до внезапного чиха. В небе вновь слышен салют, целых два, а после радостные голоса людей. Америка не видит, но ему кажется, что мужчина улыбается.