Все тебе, мой ангел

Впустишь? Птицам больно, в ледяной зиме.

      Сон беспокойный судорогами схватывал, то в жар, то в озноб бросал, стонал вымученно Шатов и в угол, как если бы от кого прячась, утыкался. Сам сделался весь бледным, точно покойник, руки только, дыханием Алексея обогретые, нецелованные, и в слезах несдержанных, глупых омытые. Простыни под Иваном все взмокли и сбились, хотя и Кириллов упорно заправлял их. Всю ночь ни на минуту глаз не сомкнул, от Шатова не отходил - повязки холодной водой смачивал, посылал дважды за врачом, да бестолку в итоге... А к утру и сам не заметил, как подле ног Шатова свалился, прильнул к ним влажным от пота лбом, и веки сами собой закрылись. Снилось Алексею всякое дурное и неразборчивое, как будто вот он сам и стоит посреди ветхого дома, в землю по окна уходящего и мхом сырым изнутри всюду обросшего. Вокруг темень такая - ничерта, ни зги не видно, руку вытяни - нет руки. Идти приходится на ощупь, песок от гниющих стен в ладони с хрустом впивается, а ноги в земле рыхлой вязнут, ко всему еще и тяжко в груди сделалось, будто бы кто камней туда напихал до самого горла. Кириллов не останавливается, сила неведомая из трясины ноги его вытягивает и вперед, в спину лапищей своей громадной толкает. Рев необычайный раздается отовсюду и сразу, заунылый, до самых костей пробирающий. Свет едва-едва сквозь налипшую оконную сажу пробивается. Алексей видит, как будто посреди комнаты, в рясе черной монах и стоит в молитве согнувшись до пола, крестится. Сверху откуда-то вода падает, да не по обычному - без разбора, как полагается ей, а аккурат вокруг старика, точно его заговорами завороженная... Гул не замолкает, с каждой секундой все пуще, сильнее становится, с шумом воды в гремящую какофонию звуков сливается. Когда уже Алексей подбирается ближе, к самому столпу водяному впритык, старика того нигде не оказывается, будто и не было вовсе...Чертовщина какая! Ежели сон дурной снится, то ведь и по-началу воспринимается все будто взаправду на яву. Отчего и теряешься при пробуждении, не сразу доходит, что все это бес ночной путает, над головой твоей нитками нехорошими мысли вьет. Вода вся разом невесть куда испарилась, и остался Алексей стоять да все в том же доме, но как если бы новеньком, только-только отстроенным и побеленным. Забубнили, заголосили и детский плачь, и смех, и перезвоны голосов разных заполнили широкое пространство. Голова кругом идет, плывет в глазах все и стелется легкой сизой дымкой у самого потолка пар. Алексей ноги ватные едва переставляет. Нутром чувствует - случится что-то, дурное будто... Тоска на сердце задыхается, и сердце точно последние секунды свои стучит. Толпа расступается, попускает тающего на глазах Кириллова. И вот в самом углу, под святым Петром в деревянную рамку заколоченным, крест дубовый выситься. И вправду ведь, все так, но не Христово тело, не его кровь по лодыжкам заломанными на дощатый пол стекает. Не в силах Алексей взгляд отвести, ни слова вымолвить, слезы по щекам горячие только бегут и сердце в груди сжимается с треском. Вихры кудрявые в терновый венец закованы, от крови черными сделавшиеся. Как же это... Быть того не может! Закричать хочется Алексею, но звуки никак до горла не доходят, горечью рот связало. Из последних сил в крест руками упирается Кириллов, колено христово целует, мед и полынь на губах его застывают, с кровью смешиваясь и престранный вкус образуя. На одной щеке у Ивана «Человек» на другой «Бог», корявым гвоздем выцарапано. Теория кирилловская в действии. Прямо перед ним, руки в стороны разведя — смотрите, мол, что Вы, безумный, сделали! Вот Ваша дражайшая истина, гвоздями меня прибила — ликуйте же, свершилась теория! Кириллов точно бредит. И в горячке от себя, от мыслей и дум полуночных своих отрекается. Клянется, что тотчас же выйдет из шайки Ставрогинской, да хоть бы и смертью! Во всем раскается, переменится, себя из себя выдерет... Вот только Ивану эти жертвы уже не надобны. Губами дрожащими обводит выступающие косточки на пальцах, словно прощение запоздалое, дарует и отдает — все разом. Просит Алексей за то, что любил он мало, не умело, не смело порою. А прощает за глупость сущую, еще в Америке Шатовым совершенную... И за ссоры их пустяковые, за то, что никогда первым Иван не шел, не звал к себе никогда. Толпа оживляется, перешептываются, тычат пальцами, плюют и чуть ли не корчатся. В ряду первом, ближе всех он стоит. Как всегда надменно чуть губы кривя — Петр Степанович, собственной персоной. Пристально за Кирилловым наблюдает, над безумием его потешается. Ах, дьявол! Сам черт поди из ада вышвырнул Вас, коль и в последнюю минуту никак оставить не можете! Но какой же черт без своего Фауста? Кириллов не сразу в том исхудавшем, посеревшем даже будто человеке Ставрогина признал. Ну, стало быть, теперь все в сборе. Воистину пуст ад. — Для чего же?.. За что сотворили вы с ним такое?! — срывается Кириллов, отчаявшись и желая причинить большую боль, влепляет Верховенскому пощечину, глухой удар теряется в шуме толпы. Петра Степановича только пуще веселит ничтожная попытка. Верховенский, в самом деле, давно уже боль физическую не чувствует, вытягивает сложенный в двое платок, чтобы костюмчик новый не пачкать, и с самым сочувствием, невинно произносит: — Помилуйте-с, Алексей Нилыч! Самосуд вершить — это более по вашей части, любезный, — Верховенский ничуть не оскорблен, и даже только веселее становится, — Вы, кстати, в карманчик-то загляните... — подсказывает бес, с прищуром на Кириллова поглядывая. Кириллов ничего уже не соображает, все движения у него совершенно машинальные, так называемая «кожная память» в действии. Он лезет в карман и три ржавых, погнутых гвоздя вытаскивает, окровавленных к тому же сильно... И замирает. — Неужели до сих пор не доходит до Вас Кириллов? — Ставрогин как черт из табакерки выскакивает, подле Верховенского становится, — Ведь это Вы! Вы собственноручно сотворили! Мотивов к тому предостаточно, вспомните же, теория Ваша хотя бы... Вы ведь в сущности — сплошной трус, на себе испытать не смогли, а Шатов собачкой бегал за вами всюду... Дальше Алексей слушать уже не может. Какая же все-таки подлость! Ведь не мог Кириллов, не мог своими же руками... Он Шатову за всю жизнь только одного желал, и больше всех противился вступлению его в их «революционный» бедлам. Он ведь любил Шатова! До сих пор любит... Гвозди из рук Кириллова сыпятся и Алексей назад пятится, головой мотает часто — не верит. Ни за что! Никому больше он не поверит! Истины отныне ни в чем не существует. Все есть ложь. Ложь повсюду и всех охватила, чумою черную внутри у каждого сидит. Теперь, когда вся его жизнь, вся его правда таким извращенным образом замучена, в буквальном смысле распята, уже нет никакого смысла бороться. Всего лишь и нужно только в последний раз к устам холодным припасть, кудри милые сжать и пасть на грудь Шатова замертво. А эти... Пускай хоть весь мир перегубят, ведь уже и не важно — убить одного и значит весь мир в крови искупать. Кириллов перед самым крестом спотыкается, два шага не дойдя, будто нарочно все, и падает, но вовсе никак земли не найдет, летит и летит в яму-бездну, ничего уже совсем не чувствует, ни боли, ни обид, ни желаний. Все внутри ссохлось и умерло. Это сон.… Не бойся - больше не приду, Еще раз дотронусь к твоему лицу... *** Рука неспеша зарывается в спутанные и чуть кудрявые от влаги волосы над виском. Горячие грубые пальцы с особенным трепетом оглаживают и ласкают. Руки у Шатова всегда были грубыми, вечно смозоленные с занозами ладони, и грязь под ногтями обкусанными. Кириллов же видел в таком, с виду совершенно нехитром и неотесанном даже образе, особую красоту. Все равно, что из камня любовно вырубать себе Аполлона, но стачивая при этом косые углы и сколы, самую суть камня отрицая. Оттого и любил Алексей его, как никого и никогда — в Иване жизни было больше, чем во всех идеях гладенько отполированных и в тетрадочку с запретными мыслями занесенных. В сколах его мозолей и косоватости плеч — сама жизнь отпечаталась. — На полу-то чего улеглись, Алексей Нилыч... — с просони получается хрипло и неразборчиво, Шатов откашливается, принимая сидячую позу. Кириллов веки с трудом разлепляет и ото сна дурного еще не совсем оклемавшись, вскакивает спешно, едва о ботинки Шатова не запнувшись. Не сразу даже ясно, кого из них вчера лихорадило пол ночи - глаза вон кровью налились и рубашка к спине липнет вся, хоть выжимай. Первый шок сходит, и Кириллов на кровать садиться, тяжело выдыхая. С мыслями собирается. — Что у Вас такое Кириллов, не пугайте, — Шатов ближе придвигается, одеяло на плечи бледному Кириллову натягивает, — Лихорадит Вас сильно... Кириллов голову склоняет, жест этот Иван давно выучил — вот сейчас и улыбнется ему, для успокоения. — Глупости Шатов, все глупости... Пройдет сейчас. Вы бы лучше ложились, рано еще вскакивать. — Да как бы поздно не стало, Кириллов. — серьезно отвечает Шатов. — Что же Вы говорите такое, Шатов? — укоряет Алексей. Шатов в спину его горячим лбом утыкается, не хочется ни о чем больше говорить. Месяцами бы так сидел и не заметил, просто рядом с Кирилловым быть, запах его в себя вбирая — трав душистых и свежего хлеба. Распробовать хочется, на языке держать долго-долго, пока не растает совсем. Нежность граничащая с болезнью. Кириллов сам на встречу губам сухим, обветренным тянется. Иван целует медленно, начинает у самого загривка, и ниже, по позвонку поцелуями короткими мажет. Кожа от пота чуть солоноватая. У Кириллова родинок больше, чем снега за полярным кругом и, кажется, с последнего раза их только прибавилось... Кириллов млеет. Ведения те дурные и мысли беспокойные силы уже никакой над ним не имеют. Вот, что значит правильная тактика. Шатов сам не ведает, что на него нашло в этот день, они ведь редко теперь встречались, а чтобы так, сразу, в омут с головой... Да сил никаких больше нет — вся эта блажь ставрогинская, с кружком его и припадошным Верховенским... Устал. Не хочет он никакие перевороты свершать, да и зачем оно ему, студенту-недоучке? Все, что нужно для жизни счастливой и полной, уже давно с ним, во всех мыслях и желаниях. Даже в самых тайных, тех, что сильней всего горят. Четверть часа спустя. Кириллов полубоком устроился, а на плече у него взмыленный и довольный как кот, сметаны до сыта объевшийся, Шатов. Разве есть на земле человек, счастливее их в эту самую минуту? Разве какая теория сможет ему заменить живое и теплое, о щеку кудрями своими колющее? И ведь уже поверил сам. Уже почти свершил задуманное... — Я переменюсь, — решительно начинает Кириллов, — в тех мыслях, что я находился все время, истины я так и не нашел, хочу чтобы Вы знали, Шатов. — Вы всерьез сейчас говорите? — в слова друга (любовник звучало крайне пошло и вызывающе, по отношению к Алексею) верилось с трудом, Милый Кириллов, что же вы мою душу травите? - Всерьез и навсегда. Я так решил, но, поймите же, не хочу теперь рубить с плеча, потому и Вам все рассказываю первому. Научите меня... Как можно вот, глаза закрывать и не думать, не мыслить о всяком, а лишь в темноту смотреть, не ожидая ничего дурного из. И моментом, секундою обыкновенной наслаждаться. Даже будь та секунда всего лишь вдох, игра света на мягком листке, — голос Кириллова делается тише, печальнее словно, - Я, понимаете, не умею так... Но мне хочется, ужасно хочется попробовать, и чтобы, пусть если, если не в Бога уверовать, то хотя бы в себя. Может быть я дурак, Иван... Скажите же, если чувствуете во мне эту глупость, ребячество, называйте как хотите, от слов своих отрекаюсь, предаю все во что верил и чем жил... - Так ли все? И какое же это предательство вдруг? Взгляды со временем на многие вещи меняются. Что до ребячества — то, как думалось мне всегда, оно как раз взгляды ваши на месте годами держало, как собаку на цепи, а сейчас только что с цепе сорвавшись Вам и кажется, будто цепь была надежнее, ведь кроме нее вы не ведали ничего. Иван над самым лицом Кириллова вдруг повисает, и вновь губами едва касаясь, прижимается осторожно, без давления. Движения медленные, полуприкосновенные, словно в меду тянется, и от желания обоюдного, нежностью наполненного дыхание схватывает. Если все это сон, то пусть бы им вовеки не проснуться. — Неужели думали Вы, что стыдить буду я? Я, кто сразу к Вам сбежал, едва Мари порог комнаты переступила... А ведь помните, как бывало, что месяцами и себя и Вас изводил расставанием? Никогда Вы мне не напомнили бы, а я всегда принимал, как данность вашу ласку и доброту. Разве такому мне, Вас, милый Кириллов, стыдить? Смешно ведь, ей Богу... — Спасибо. За правду и за то, что пришли все-таки, потому что я всегда Вас жду, чтобы Вы там себе не думали... И даже если б через год пришли, я впустил бы сразу... «Если бы жив был, разумеется...» — умалчивает Кириллов, еще вчера казавшееся единственным верным решением. — Что до мыслей Ваших... Я Вам верю, во всем абсолютно, и если могу чем-то помочь, то непременно буду рад помочь. Хочу только узнать, из-за чего Вы так решили? Причина, видимо, серьезная? О, не то слово. Вы. Самая серьезная причина из имеющихся. — С переменами этими как-то связан Верховенский? Кириллов головой качает. Хотя и отчасти прав Шатов. Связан, веревкой на шее у Кириллова болтался и никак сниматься оттуда по доброй воле не желал. — Я вдруг ясно понял и осознал, что обесцениваю все, что когда-то любил, как будто без чувств становлюсь, изнутри камнями набитым и сам в эту глыбу каменную превращаюсь. А вчера, когда Вы пришли в таком состоянии, я действительно испугался, но уже за Вас. Шатов не знал, что ему ответить. Он действительно поначалу думал, что причина будет немного иного характера. Но разве у таких честных и искренних бывает что-то кроме? И ведь сам понимал — что виновен в дурных мыслях, хотя бы тех, что примкнули к Кириллову после их долгой поездки в Америку. Ведь мог, мог Иван еще что-то сделать, но не сделал — не решился, сбежал попросту говоря. А Кириллов ему все давно простил, потому что не умел он зла держать, не любил подолгу обижаться. В этом он весь и был. — Простите меня, Алексей. — За что? — За меня. И за все, что можете. Я ведь мало хорошего сделал, и не знаю отчего Вы так меня любите, но без любви этой, верите ли нет — жизнь свою представить уже не могу. — Зря вы так о себе думаете, Шатов, вы ведь совсем не плохой человек, просто Вы это Вы, и я вас люблю независимо от случившегося. Потому что я это я. — Верно, Кириллов, другого Вас и нет больше! — смеется в макушку Шатов, и вдоль груди руку свою укладывает. Мое. А я Ваше. Валяться в кровати до самого позднего вечера, пить остывший давно чай и учиться жить заново. Вместе. Разве быть счастливым это порок? Лишь приму в объятья выдох легкий — Твой…