Меретическая Эра, 1823 год. Хаафингар.
Культ Драконов давно погряз в продажности и крови, и Вольсунг, зная об этом и ничуть не ужасаясь, спешил занять место в очереди к трону Вольскигге. Верховный жрец Даник находился при смерти; уже долгий месяц лучшие лекари всего Кайзаля боролись за жизнь повелителя, но в последние дни — не слишком усердно. Каждый из младших жрецов Хаафингара, слыша тревожные вести о здравии жреца, понимал: близятся выборы нового Верховного. Каждый хотел занять жреческий престол. Особенно ясно понимал и рьяно хотел Вольсунг. Он гнал коня, словно сам скрывался от дышащей в спину смерти, и за ним едва поспевали верные не совсем ему, но его золоту воины. Стояла середина месяца Начала Морозов и первый снег, мелкий и острый, срывался с потяжелевших от серости туч небес и хлестал всадников по лицу. И люди, и кони дышали тяжело, будто морозом сжимало их груди, и белесый пар, клубясь у ртов, рассеивался в воздухе. Вольсунг был по натуре своей торговцем. Он продавал и покупал: шелка, драгоценности и даже людские чувства. Пожалуй, за это его не любили, а некоторые таили жгучую ненависть в душе. Никто не терпит чужих успехов. Храм его, стоявший на камнях и соли, у самой воды, не мог приносить прибыли иначе как купечеством: на скалах не вырастить хлеба, пасти скот — непростая, а где-то очень глупая затея… Совсем скоро ему понадобилась своя печать, и изображать она стала рыбу-убийцу. Сей факт был чудным поводом для зависти — личная печать обычно появлялась лишь после восхождения на пост Верховного жреца. — Господин, лошадь загонишь, — весело обратился к нему Ингольф, поравнявшись с ним. Он был отъявленным хитрецом и обаятельным негодяем, а таких людей Вольсунг оценивал весьма и весьма высоко. — Повелитель, — поправил его Вольсунг, хотя за слова такие вслух, при живом Верховном, и полагалась бы кара, услышь их чужак. Они и вправду неслись, как бешеные, хотя впереди уже виднелся пик Вольскигге.***
Встретил их гулкий колокольный звон, и значить он мог лишь одно — Верховный испустил дух. К храмовым воротам начинала стекаться толпа, люд появлялся словно из ниоткуда и как-то нехотя освобождал дорогу конным всадникам, и то из страха быть затоптанными насмерть. До ушей Вольсунга изредка долетали ругательства простолюдинов: лошади здорово брызгали грязью из-под копыт. Истошно кричали перепуганные птицы, что вили себе гнезда на крышах. — Жрец умер? — спросил Вольсунг у себя самого, ненароком вслух, и тяжко вздохнул. — Мы не успели. — А ты хотел сделать вид, будто победил в дуэли? — Вольсунг не любил терпеть ехидных уколов в свою сторону, но шутка выдалась удачной, и он слабо улыбнулся, покосившись на довольного собой Ингольфа. Он был бы не прочь взять верх в поединке, чтоб занять место Верховного по праву силы, но жадный до своей власти Даник того не дозволил даже своим ученикам. Нездоровый, Даник был в праве отказать Вольсунгу в его вызове. И отказал бы. — Хотел посмотреть ему в глаза. Говорят, он был слепой уже как год, — Вольсунг хмыкнул, глядя на Вольскигге, и чуть натянул поводья, дабы притормозить лошадь. Хотя жреческая мантия не подходила для путешествий верхом, нагрудная часть церемониальных доспехов и ало-золотые стяги, трепещущие на ветру, разъясняли личность первого всадника, и воины, охраняющие храм и непосредственно Верховного, расступились тоже. — Жрец едет! — крикнул страж у ворот, и створки их стали открываться изнутри, впуская всадников. Осматривая все вокруг, Вольсунг дважды объехал двор по кругу, прежде чем спешиться и передать лошадь в конюшни. Храм Вольскигге никогда не внушал романтических чувств, но при всей суровости его вида не слыл и скорбным местом. Стены его зал уходили глубоко в недра земли, а их резные потолки касались небес; от каждого камешка, малейшей трещинки веяло величием и святостью древних. Вольсунг не был набожным достаточно, чтобы горевать о запятнанных святынях, но порой в их стенах и его сердце сжималось от мысли: «Что будет, если люди утратят веру в драконов?». Представлял он, как огненный дождь обрушится на землю — и такая кара была бы справедливой, ибо предательство Богов — немыслимое злодеяние. Он не стал заходить в молитвенные святилища, направившись сразу внутрь, и охрана его, не получив наказов, отправилась за ним. Воздух стоял тяжелый и каждый вдох Вольсунг делал усилием воли. Ныне всевеличие убранства Вольскигге потеснили траурные полотна. Красные знамена с вышитыми на них драконьими головами сняли, на их месте оказалось черное сукно. Зал для проповедей оттого сделался мрачным, темным и будто бы незнакомым Вольсунгу, и он едва не повернул назад, забывшись. Казалось, весь храм, вся прислуга вымерла и даже караульные сталью своих доспехов походили на серы тени, что будто копошатся от сквозняков по углам. Проходя мимо каменных лавок для прихожан, Вольсунг вспоминал, как сам, будучи мальчиком лет пяти, сидел на такой же, слушая, как велят жить Боги. Тогда Они велели любить Их и близких, почитать жреца, что несет Их волю, и трудиться честно. Лишь теперь стало все сложнее чуточку: выдумывать приходится, что велят, трактовать молчание и безразличие. Как славно, что воля Богов всегда на стороне тех, кто ее доносит до доброго люда. Вольсунг поднялся по ступеням, что разделяют прихожан и жреца, читающего проповедь, да столь медленно, будто каждый шаг доставлял ему невероятное удовольствие. Он действительно смаковал каждый миг, ибо сам увидел в том метафору своего восхождения к власти. Трон манил. Никто, кроме Верховного, не занимал его, и это знание лишь подогревало соблазн испробовать его удобство на себе. И остановила Вольсунга от необдуманных поступков лишь его нелюбовь к холоду и грубости тесанной из камня мебели. Он прошел мимо, зная, что однажды заменит его на нечто более подходящее повелителю. — Жрец умер? — спросил Вольсунг снова, но у караульного, что нес службу в коридоре. Он оказался совсем юным мальчишкой: его выдавал смешной пушок, а нежные губы его хотелось целовать, и лишь потому Вольсунг заговорил с ним. Язык никак не повернулся бы назвать его воином. — Так точно, — забавно отчеканил юноша, явно не знавший Верховного достаточно, чтобы горевать и убиваться. Вольсунг не допустит такой ошибки. Его будут обожать. — Как тебя зовут? — Эольф, господин, — то ли караульный так мило румян, то ли смутился простого вопроса, но розовые щеки очаровательно ему шли. Пожалуй, он хотел бы отдохнуть в компании воина, что столь хорош собой. — А я жрец Вольсунг. Ты слышал обо мне? — Да, господин, — мальчик Эольф кивнул столь резко, что на мгновение Вольсунгу показалось, будто ему сделалось дурно и голова его и вовсе не удержится на плечах. — Говорят, будто вы богаче повелителя. — Болтают, — отмахнулся Вольсунг. — Наши богатства примерно равны, — и он улыбнулся собственной шутке. — Я приехал на похороны Верховного. И на это время мне и моим воинам нужен кров. Ты знаешь, где управитель?***
Эольф не спал. Не нужно было обладать острым умом и блистать гением, чтобы догадаться: ресницы его дрожали, зрачки бегали из стороны в сторону под закрытыми веками, дыхание его было рваным, словно и дышал он усилием воли; сам он то хмурился, то вздрагивал, когда Вольсунг оглаживал слегка липкую от пролитого вина юношескую грудь. Вольсунг запустил руку в его коротко стриженные светлые волосы, сжал их в кулаке и ощутимо потянул на себя, но и тогда он не открыл глаз. Трусишка. Внешне Эольф напоминал Вольсунгу самого себя, а потому, быть может, приглянулся. Оба они были людьми светлой породы: белокожими, белокурыми и синеокими. Только волос Вольсунг стричь не любил. — Ну хватит, открывай светлы очи. Ты и так до рассвета мне спать не давал. Кто кому не давал спать — дело другого толка. Вольсунг поднялся и взял в руки крохотный красный сундучок. Поначалу он наглаживал позолоту узоров на крышке, а затем отворил свою шкатулку, принялся выбирать серьги да перстни, ничуть не стесняясь наготы. Впрочем, занялся он этим, дабы не смущать пристальным взглядом Эольфа — уж очень он ему понравился. — А не грешно? Вольсунг прикинул, предвидел ли он душевные метания своего юного неразумного любовника или наивный в своей простоте вопрос выбил его из равновесия. Он насмешливо фыркнул, и Эольф в тот же миг зарделся, как нетронутая девица перед брачной ночью. Правда, в их случае краснеть было несколько поздно… Но отчего-то Вольсунгу не хотелось смущать Эольфа, и он прокашлялся в кулак, будто бы не смеялся вовсе. — Простыл, наверное… — Вольсунг сел рядом с Эольфом, огладил ладонью его живот. Сам не имея силы в руках и во всем полагаясь на магию, Вольсунг любил, что называется, стальные мышцы, любил смотреть, как поигрывают ими, стараясь впечатлить, мужчины… — Ну что ты, Эольф. Дибелла позволила нам предаваться любви. Разве любовь может быть грешной? Сам себя Вольсунг ощутил коварным Сангвином, соблазняющим невинные души на непристойности. Улыбнувшись, он склонился над Эольфом, коснулся губами его переносицы и скользяще спустился к самому кончику носа, но отстранился, так и не поцеловав в губы. Эольф чуть нахмурил брови. Вольсунг догадался, что он собирается что-то сказать, но прервал его мысль, не дав ей и родиться: — Тихо, молчи, — он приложил указательный палец к горячим губам Эольфа, и тот от волнения облизнулся. Стало жечь внизу живота. И отчего любое действие этого невинного юноши было столь похабным и возбуждающим? — Я жрец, мне лучше знать, — подчеркнул Вольсунг свою авторитетность, не дав Эольфу усомниться ни в едином слове. Когда Вольсунг заберет свое, он приблизит его к себе. Непорочный, а оттого интересный, юный, живой, разгоряченный — все это Вольсунгу в нем нравилось. Порой стук в дверь — вежливая формальность — оглушительнее, чем грохот грома, чем крик боли иль услады, рев лесного хищника, рокочущий в мощи своей Голос, чем любой другой звук, что только можно услышать в жизни. И не успел он отозваться, как в дверях показалась русая макушка Ингольфа. Застав своего господина в столь естественном для него виде — нагишом, но в золоте — он забавно выпучил глаза, тут же зажмурился и поспешно захлопнул дверь, не сказав и слова. Вольсунг с Эольфом переглянулись и не сумели сдержать смеха, хотя последний смущенно прижимал к груди подхваченную с пола рубаху. — Не дают нам покоя, мой друг, — Вольсунг цокнул языком и, взявши свою мантию со спинки стула, накинул ее на голое тело. — Говори так, раз явился! — чуть прикрикнул он, чтоб голос его был слышен за дверью. — Вам бы поспешить! — последовал ответ. — Жреца уже на трон сажают. Торопиться действительно следовало.***
В предрассветные сумерки Верховный уж сидел на своем троне в зале проповедей, омытый и переодетый в парадные одежды, расшитые переливающимися на свету драгоценными каменьями и златом; и до полудня чернь могла с ним попрощаться, раскланиваясь, падая на колени пред мертвым уж повелителем, лобызая его бледные сухие руки. Разумеется, сие мероприятие охранялось столь рьяно, будто жрец еще живой. Грозила опасность не жизни его, но телу — оскверненный, дух его мог не попасть в Совнгард. Толпа всегда собою портила воздух, в зале, разумеется, стоял запах пота и не чищенной конюшни. Вольсунг был неописуемо рад, что пропустил эту часть проводов Верховного в Залы Доблести. После жрецу помогли покинуть рабочее место — и начался последний пир Верховного в мире смертных. Его перенесли в другое помещение, предназначенное для празднеств и закрытое для простолюдинов, и усадили на трон снова. Вольсунгу это зрелище представлялось забавным, и он почти жалел, что не поспел на него, хотя и застал, как окоченевшие пальцы Верховного усилием сгибали на ножке бокала слуги. Перед троном расположили столы, а некоторые сдвинули стык в стык со жреческим — места рядом с Верховным принадлежали его семье и приближенным. Именитые полководцы сидели по правую руку от повелителя, вдова же и ученики, оставшиеся без наставника, занимали места слева. Редкостью слыли женитьбы жрецов, а уж их молодые вдовы… Всех этих людей Вольсунгу предстояло устранить. Проститься с повелителем приехали многие: и знать, и другие младшие жрецы, так же, как и Вольсунг, желающие объявить о своих притязаниях на жреческий престол Хаафингара. Весь пир был лишь ожиданием возможных приемников — дабы они и доставили поутру тело умершего в Бромьунар, где полагалось хоронить всех Верховных жрецов. Сам Вольсунг сидел не так далеко, чтобы счесть это оскорблением, но и недостаточно близко, дабы слышать разговоры вокруг мертвого жреца. Они были тихи, немногословны, но, несомненно, важны для будущего возвышения. Пир не был оживленным. Скорбные настроения витали в воздухе, смешиваясь с запахом зажаренного на вертеле кабана, и кусок не лез в горло; эля Вольсунг не любил, а потому он почти не ел и не пил. По традиции, многие подходили к Верховному, раскланивались ему в пол, соловьем заливаясь о любви и уважении к умершему; спрятавшийся за каменной спинкой трона глашатай отвечал им, как бы от лица Верховного. И хотя Вольсунг обычай этот считал смехотворным, он и сам поднялся с места для того же. — О повелитель, — остановившись перед жреческим столом, Вольсунг склонился, изящно отведя руку. Но глядел он отнюдь не на Верховного, а в глаза, что были неприлично сухи для утратившей мужа женщины. Он слабо улыбнулся жреческой вдове, — вы были отцом всему честному люду. Вы были нам опорой и защитой, и в правление ваше спали мы спокойно, — он прикусил щеку изнутри, дабы не улыбнуться шире дозволенного, вспоминая, насколько бурно провел ночь, окончившую властвование Верховного жреца Даника. — Но ныне вы покидаете нас. И сердце мое замирает в груди, когда я думаю об этом. На кого вы покидаете нас? — Не печалься, мой друг, и не плачь обо мне, — послышался голос глашатая. — Ибо ждет меня Совнгард и вечный пир. Отвечал он всем примерно одно и то же, лишь заменяя слова. Вольсунг даже поражался фантазии этого мужчины — он не повторился ни разу. — И все же — на кого? И подхожу ли я на эту роль? Вопрос сей, полный наглости, остался без ответа. Глашатай, очевидно, растерялся, будучи не готовым говорить нечто более осмысленное, нежели озвучивать собственные мечтания о чертогах Шора. Шум вокруг поутих.