Меретическая Эра, 1823 год. Бромьунар.
— Скоро ворота закроют. Боюсь, даже мои денежки не помогут тебе выскользнуть, если опоздаешь, — Вольсунг не скрывал своих чувств впервые за многие годы их с Ингольфом знакомства. Он шептал, но вмиг его голос мог стать излишне громким, эхом прокатиться по запутанным коридорам и затеряться под потолками громадных зал; поймав себя на этом, Вольсунг одергивал широкие рукава жреческой мантии, пряча кисти рук под алой тканью, и сам становился напряженным, будто натянутая струна. Но когда замолкал он, раздумывая, даже воздух звенел в тишине и, кажется, само время замедляло свой ход. — Всю жизнь я ждал этого момента. Повторим все еще раз. Уже дважды он твердил одно и то же Ингольфу, дабы убедиться: ничто не забыто его верным слугой. Каждая мелочь могла утвердить их общую победу или стать бесповоротной, роковой ошибкой в череде удач, и тогда — Вольсунг готов был клясться именами Богов — он скормил бы Ингольфа псам живьем, позабыв об их, с позволения сказать, долгой дружбе. Он никогда не вкладывается в вещи, которые не смогут отбить затраченные на них средства сполна, а становление этого поганца стоило ему очень дорого. С какой-то стороны, дело было обречено на провал. Дабы исключить влияние извне, ни один из участников борьбы за титул — будь то предполагаемый кандидат на пост Верховного или же полноправный член Совета Бромьунара — не имел права поддерживать связи с внешним миром: ни семья, ни близкие друзья не допускались в сердце храма, закрытое порой не только для общественности, но и для слуг. Преступивший через этот запрет мог лишиться и тех титулов и привилегий, что у него уже были — касалось это, разумеется, в основном именно младших жрецов, верящих в свою исключительность. Верховные имели достаточно влияния, дабы скрыть сие нарушение. Однако Вольсунг планировал достаточно дотошно, чтобы ожидать, что дело выгорит. И ни больше, ни меньше — он согласен лишь только на «всё». — Вряд ли на первом заседании кто-либо одержит большинство. Каждый Верховный станет голосовать за своего кандидата. Они могут не находить компромисса месяцами. Мы не победим сразу, и… — Ты пошлешь весточку. — Точно, — Ингольф собрался убраться из храма, но Вольсунг, схватив его за ворот, завел Ингольфа за угол и прижал спиною к стене, дабы продолжить. — Я напишу имена тех, чьи голоса нам нужно купить. — Бумага не всегда молчалива, а уж люди — тем более. — Именно. А поэтому посматривай за моей лошадью. Не люблю, когда с нею возятся чужаки. Ингольф понятливо кивнул, глядя ему прямо в глаза. Он сунул руки в карманы меховой куртки, явно стараясь скрыть от своего господина подрагивающие пальцы — он волновался не меньше. — А это ведь подкуп, Вольсунг. Грешно, — Ингольф цокнул языком и покачал головой, будто бы осуждая, и сбросил чужие руки со своей груди. Всегда его шутливость разряжала обстановку, а улыбка его остужала вмиг накалившийся воздух, но ныне взгляд Вольсунга, льдисто-жгучий, словно уколол его где-то под ребрами, и все внутри у него сжалось от холода в голубых глазах, что вмиг словно покрылись морозной синей коркой. — Боги простят, — тон Вольсунга вдруг сделался жестким. — Но не я, Ингольф. Ты точно все понял? — Я не подведу тебя, — и они обнялись, словно и не проскользнула меж них искра раздора. Ингольф похлопал его по спине и чуть подался назад, отстраняясь. — Даже твои денежки не помогут мне выскользнуть из храма, — припомнил он Вольсунгу его собственные слова. — И еще кое-что. Нужно что-то решать с вдовой Даника. Ингольф кивнул ему, хотя сам находил глубоко несчастную госпожу Хенрику безобидной женщиной. Пусть ему была не чужда жалость к ней, но он видел в возвышении Вольсунга свою собственную цель, а потому не ставил его слова под сомнение. Если он говорил «нужно», значит, так оно и было в самом деле.***
Тени вздрогнули, потревоженные предрассветными сумерками, и густая, почти осязаемая темнота неосвещенных еще факелами ниш вдруг ожила, выпуская свое дитя из объятий; силуэт, едва заметный, выскользнул из опустевшего коридора. Йон изучил расписание патрулей уже очень давно, а потому мог не петлять по многочисленным коридорам, для человека нового показавшимися бы нескончаемыми лабиринтами. Но выборы Верховного жреца были достаточно редким и важным событием, чтобы Морокеи принял решение умножить число караульных и их постов едва не втрое, а потому такая неосторожность оказалась бы сущей глупостью. Нового расписания у Йона не было. Он спустился в полуподвальные помещения, где зачастую сновали лишь слуги. Среди них всегда было просто затеряться. Весь Бромьунар походил на громадный каменный муравейник, и порой казалось, что даже сам повелитель, правящий городом и окрестностями, не знал всех его закоулков и темных узких коридоров, что помогли бы незамеченным явиться в любую часть храма. Ныне храм спал. Йон свернул в пустующие прачечные. Совсем скоро слуги проснутся, повскакивают со своих постелей и вновь засуетятся, готовясь к заседаниям жрецов так, словно им есть дело до простыней да казанов. Следовало воспользоваться этой лазейкой, пока судьба предоставляла столь блестящий шанс. Ухватившись ладонью за грубый железный подсвечник, висевший на стене, он потянул его на себя. Послышался привычный скрип механизма, стена словно задышала и «отъехала» вправо, освобождая проход. Йон не забыл закрыть его за собой. Короткий коридор, что служил пристанищем паукам, право, не меньше столетия. Винтовая лестница, изящной ленточкой вьющаяся вверх, крошащиеся под ногами гранитные ступени. Снова подсвечник, в пустом, заброшенном помещении смотрящийся одиноко и как-то неуместно. Путь был знаком. Мимо окон Йон продвигался короткими перебежками, готовый колдовать, будучи замеченным. Оказавшись перед дверью своего хозяина, он трижды постучал костяшкой указательного пальца, а после, прервавшись на несколько мгновений, ударил о дерево еще раз. Дверь, явно подхваченная магией, чуть приоткрылась, и Йон проскользнул внутрь, едва слышно прикрыв ее за спиной. Хозяин не обернулся к нему. Он пил глинтвейн, чуть покачивая бокал в пальцах, — запах пряностей дал угадать напиток — и глядел в очаг. Одет он был просто, хотя обычно позволял видеть себя лишь в церемониальной мантии, и только стальная маска, отливающая голубоватым в полумраке, подчеркивала, что перед ним жрец, а не какой-то скучающий повеса-дворянин. Надел ее хозяин, разумеется, лишь для того, чтобы не показать своему слуге самого себя; кто-то говорил Йону, что безлик он, и эта маска — его единственное лицо. — Доброй ночи, повелитель, — он склонился пред ним столь низко, что волосы его, не завязанные ни шнурком, ни лентой, коснулись пола. — Быстрее. Не занимай мое время. Что привело тебя? — тон его был бесстрастен. Хозяин, на редкость задумчивый, не отрывал взгляда от огня, словно в пляске пламени сами Боги указывают ему истину и он страшится упустить хоть малейший треск дров. А, быть может, он лишь не спал ни часа этой ночью и желал отдыха. — Восис полностью полагается на влияние Рагота… Хозяин прервал его: — Нет-нет. Я знаю про протеже членов Совета лучше тебя. Почему ты явился сейчас, а не в положенное время? — Я застал одного из… — Йон замялся, ища подходящее слово. Хозяин не терпел неточностей. — свободных, Вольсунга. Он встретился со своим слугой, и последний сразу покинул храм. — Ты проследил за ним? — Нет, но я подслушал их разговор. После первого заседания он рассчитывает передать послание наружу через… лошадь. Там будут написаны имена жрецов, что не отдали за него свой голос. Он собирается их купить. — И как же? — хозяин вдруг взглянул на Йона, и голос его зазвучал насмешливо. — Золотом? И при чем здесь лошадь? — Он велел слуге «посматривать» за ней. А сведения, я полагаю, будут в записке. Хозяин с какой-то потаенной в глубине его души печалью вздохнул. Он поманил Йона пальцем, а когда тот приблизился, потянул его за руку. Порой хозяин нуждался в чьем-то понимании, чьем-то тепле, пусть даже исходит оно от тела, и Йон послушно присел на его колено, обхватив его плечи. Ему было приятно вдыхать запах волос хозяина — а пахли они, как всегда, какими-то травяными эликсирами — и слушать тишину, нарушаемую лишь дыханием и трещанием поленьев. — А он ведь даже не может помыслить о том, что его кандидатура не рассматривается вовсе, — сказал хозяин вполголоса и замолк вновь. Он жадно испил из бокала, и Йон прижался к нему, чтобы нисколько не помешать. Он выдохнул шумно и тягостно, будто что-то решая, и в задумчивости своей принялся перебирать волосы Йона, спутанные и чуть жирные, и последнему сделалось стыдно за это. Запах, от него исходивший, наверняка был чуть лучше, чем от чана с жидким навозом, и Йон удивлялся, почему хозяин, ни при каких обстоятельствах не касавшийся ничего грязного, продолжал брать его на руки, словно в детстве. — У тебя новое задание. Присматривай за ним, но не давай заметить себя. Береги, если придется. Его голова нам нужна.***
Все время, что Ингольф мог потратить на кабаки и девиц, он провел, носясь по городу, будто по улицам его гнал дикий зверь — впрочем, с чувством ответственности он не сравнился бы ни ужасающими клыками и когтями, ни размерами, ни настойчивостью. Разузнать, где Хенрика решила вдовствовать, было куда проще, нежели найти верную дорогу — сердце нордской религии поражало хитросплетениями улиц, подобно сосудам оплетающим храмовый комплекс, видный, кажется, отовсюду. Оно пульсировало жизнью: люди суетились, торговцы завлекали их, расхваливая свой товар и стараясь перекричать друг друга, путаны же привлекали молчанием, но криком их образов. Бромьунар, конечно, не сравнится ни с деревенькой, где он прожил первую половину своей жизни, ни даже с храмом Вольсунга. Он привечал купцов, всегда там было множество гостей, но это… Совсем не то. Покойный жрец Даник купил своей соловушке Хенрике большой дом недалеко от центральной площади. Купил не так давно — всего за три месяца до своей гибели. И сам Даник там не бывал ни разу. Оставалось лишь догадываться, к чему кому-то его статуса такая собственность. А Хенрика пела. Это были благотворительные вечера; она становилась на площади, ей подыгрывал скальд на флейте, иногда она сама брала в руки лютню, и пела: о любви, о героях, о Богах. Прохожие бросали монеты и за считанные мгновения — не больше часу она стояла так — их собиралось столько, что хрупкая женщина не могла бы донести их одна. Выручку она раздавала беднякам да беспризорным детям. Отчего-то Ингольфу не верилось, что сердце вдовы было столь большим и добрым, а голос столь прекрасным, но Соловушкой Хенрику в городе звали, а в определенных кругах даже любили. И как покойный жрец позволял ей такие выходки? Все-таки, это дело не только было не к лицу благородной леди, но и опасным, ведь прохожие — не всегда честные воины и безобидные старушки. Ингольф обошел имение Хенрики кругом и раз, и другой, но так и не нашелся, как перемахнуть через забор. Он был крепко сколоченный и выдержал бы его вес, но Ингольф не знал, за что ухватиться и куда ступить, ибо не имел опыта вовсе лазить по чужим дворам. Тогда он нашел укромное местечко и, укрытый ветвями можжевелового куста, принялся искать щелку, чтоб подглядеть, что творится внутри. Ингольф увидел резные деревянные перила у крыльца, мощеную тропинку и стену какой-то другой постройки. Стало быть, баня. Он поглядел еще немного, но ничего больше не привлекло его внимания, и он собрался было уж уходить, но услышав женский визг, снова припал к щели в заборе. И вправду, баня: девицы выскочили оттуда, разгоряченные, нагие, и стали, видно, играть во что-то, хохоча и бегая кругом по двору. Ингольф пригладил курчавую бороду ладонью — это был его обычный жест, когда он ухлестывал за девушками. Они ловили друг друга за руки, что-то кричали, но Ингольф ничего не разбирал, глядя на обнаженные груди. А прекрасней всех — она, Хенрика: была она чуть полновата, зато бедра ее оттого были округлыми и соблазнительными, а груди, молочно-белые, — большими, их хотелось ощупать, смять в ладонях. Редкие черные волоски спускались от пупка к лобку, где они сделались гуще и жестче, и Ингольфу вдруг захотелось провести там рукой. Он представил, как горяча она между ног, и в собственных штанах ему стало тесно. Хенрика шикнула на своих подруг, выжала длинные темные волосы и взбежала по ступенькам, вмиг скрывшись из поля зрения Ингольфа. Он разочарованно выдохнул, сжал руки в кулаки и отодвинулся. Глазеть на других девиц после нее ему уже не хотелось. Среди худосочных подружек она была богиней. Он не знал, сколько еще просидел там. Руки чесались запустить их в штаны, но на улице ему было неловко удовлетворяться. И хотя перед глазами его стояла нагая Хенрика, мысли о ней постепенно сошли на нет, и он поплелся к трактиру, в котором остановился. Дело близилось к вечеру, улицы были уже не столь людными, и не спешил убраться с них лишь тот, кому было некуда идти. И все же, не была она похожа на разбитую горем женщину, эта Хенрика. Как весела она была, сколько подруг позвала в свою баню! Что же делают они теперь? Поют ли, пляшут? Почему он вовсе думает о ней? Дальше по улице, впереди него, он заметил какую-то возню, и это отвлекло его от размышлений. Он присмотрелся. Мужчина, лет сорока, зажимал совсем еще девчонку, а та билась в его хватке и колотила его спину маленькими кулачками куда придется. Ингольф, подходя ближе, заметил яркую юбку — мужчина задрал ее и ногу малолетней шлюхи — и явно великоватую рубашку с большим выкатом на груди. — Пусти! Пусти меня! — кричала девчонка надрывно, пока мужчина ее обжимал. Денег, что ли, не дал? Она завидела Ингольфа за его плечом. — Добрый господин, помогите! Ее обидчик обернулся к нему, и Ингольф поспешно свернул в проулок. Громадный, с перекошенным то ли от выпивки, то ли от похоти лицом, он внушал некоторый ужас. А Ингольфу не нужны проблемы. Совсем не нужны.