Меретическая Эра, 1823 год. Владение Винтерхолд.
Сколь бы ни была собравшаяся в Бромьунаре компания ему приятна, омрачаемая лишь вливаемым в уши нытьем Хевнорака, возвращение в родной Винтерхолд принесло Раготу душевное успокоение, что было утрачено им в столице. Храм не разрушился в его долгое отсутствие, не ушел под землю, не был захвачен клубящимися, как паразиты, в горах фалмерами; и даже поднявшийся ветер, наметающий во дворе сугробы, в коих легко может утонуть с головой пятилетний ребенок, ласкал его лицо и льнул к рукам, не обжигая морозом. Он покорился бы Крику, унялся средь еловых лапищ тихим шорохом, но вновь заревел бы с пущей яростью спустя считанные часы, и Рагот не желал использовать дарованный Богами Голос ради мимолетного мнимого спокойствия. Винтерхолд прекрасен и в зиме, и в лете, и в лишних прикрасах не нуждается. Тепло зала для проповедей приняло Рагота, словно уронив его тело в гигантскую перьевую подушку, но в сердце закралась тоска: в пустующем храме больше месяца было некому проводить богослужений, а благородный его повелитель и Бог мог и разгневаться, почувствовав намек на гнетущее одиночество. Караульные у дверей пожелали ему здравия. Рагот взбежал по ступеням к трону, словно кем-то гонимый, не ожидая Восиса. Он не знал, что и думать, отгораживаясь от ученика стеной льда, ведь ожидал большего: даже покровительство над ним Рагота, рассорившегося с Советом на последнем же заседании, могло не сказаться на нем, будь Восис хоть чуть активнее в своем желании стать Верховным. Теперь Рагот понимал, что к этому он готов не был. Он струсил. Иль не хватило в сердце огня, чтобы пробиться сквозь толщу воды сухим, не затушенным и не размокшим? Как бы то ни было, Рагот едва ли сердился на ученика. Восис молод, где-то глуп и, скорее всего, никогда не возвысится, если продолжит держаться за край наставнической мантии. Осознание это лишь туманным разочарованием мелькнуло в его голове. Но обида точила сердце не хуже червя, пожирающего свежую зелень — и падаль, — ведь Вольсунг его обошел, словно видя Бромьунар шахматной доской и просчитывая происходящее действо на три шага вперед. Что предложил он Морокеи, жгуче его ненавидящему, что тот переменил гнев на милость? Как подкупил Отара, что в честности своей порой забывался? И даже Кросис, добрый учитель и старый друг, не последовал его, Рагота, просьбе. На Совете он остро ощутил себя скалой, что стойко выдерживает яростные удары волн, но вот-вот обрушится в море — трещины испещрили ее снизу доверху. Или была то пощечина от Вокуна каждому члену Совета? Он первым поддержал выскочку, первым разрушил все планы и договоренности, существовавшие меж Верховными; Вокун вырвал победу из рук каждого из них и бросил ее к ногам Вольсунга. А он не славился добродетельностью. И потому Рагот беспокоился о Восисе. Стоило быть осторожнее с новыми людьми в храме, ведь та змея, что скользнула на один из восьми престолов, в любой момент может ужалить, обиженная на бывших конкурентов. Каким бы ни был его ученик, Рагот любил Восиса — в победе и поражении — и не желал ему быть убитым на пике своей жизни, когда молодость кипит в крови, окрыленная бессчетным количеством возможностей, что мир предоставляет только юным. Рагот поглядел на вошедшего за ним Восиса. Он был похож на бездомного котенка: мокрый, дрожащий, разочарованный — в себе. Рагот горько улыбнулся ему, решив оставить и нравоучения, и утешения на следующий день. В чем-то ученик был похож на него самого: не хватало ему ни выдержки, ни дальновидности, чтобы быть Верховным, в них нуждался и Рагот в его возрасте. Восис, не смевший тревожить его ни лишним словом, ни неловким движением всю дорогу, не смел даже косого взгляда бросить в сторону своего наставника. Словно спеша раздеться, он схватился за застежку на теплой шубе, сжал в ладони ее — явно до боли — и едва не промчался мимо Рагота, даже не стряхнув с себя снега. Он не стал останавливать его. Пускай успокоится и остынет. — Рагот, — услышал он голос ласковый, нежный, и влюбился в его обладательницу в который уж раз подряд. Женские руки сомкнулись на его груди, а горячее дыхание на затылке прокатилось по всему телу волной мурашек. Она прижалась к нему, словно ища защиты, но отчего-то чувство безопасности пришло и к Раготу. Он дома. — Я так волновалась о тебе, мой повелитель. Он повернул к ней голову, оставшись стоять на месте. — Что со мной станется в Бромьунаре? И хотя его женщина смыслила в интригах куда лучше него, он не смел беспокоить ее подробностями. Она вытянет их из него и сама, словно подцепленную спицей нитку из полотна.***
Меретическая Эра, 1823 год. Владение Хаафингар
Эольф жалел, что назвался Верховному Вольсунгу клановым именем: теперь тот не отпускал его от себя и не замолкал в его присутствии, не упуская возможности расспросить о семействе Веселье Вьюги. Эольф, тяжело вздыхая, отвечал, не видя иного выхода, хоть и боялся сболтнуть лишнего. Верховный же не давал намеков, хочет ли вызнать он что-то конкретное или из вежливости интересуется о его семье и доме. Не подавал он и виду, что между ними случилась интрижка, о которой Эольф не мог думать, не краснея. Память хранила каждое движение, прикосновения вскользь и поцелуи горячего рта, нередко возрождала эту сцену в его воображении, и тогда Эольф хлопал себя по пылающим щекам, прижимал к ним холодные ладони, но ничего не мог с собой поделать. В ту ночь Вольсунг подарил ему не одно неизведанное раньше ощущение, заставил его тело извиваться в сладостной дрожи, но Эольф помнил — было и больно. Едва ли он хотел закрепить сей опыт. Но до чего же было обидно глядеть в его глаза, понимая — Верховный его не узнал или знать не желал. Эольф был уверен, что держал его подле себя Верховный исключительно из-за знатного рода. А отсылая, тут же повелитель поставил его у дверей своих покоев, прежде торжественно объявив, что Эольф будет не только лишь караульным в храме, что само по себе почетно, но частью его хирда* — другом, почти братом, тем, на кого можно положиться и преломить хлеб за одним столом. Повелитель Даник же круг своего хирда очертил узко, входили в него только полководцы, которые уже собрали вокруг себя собственный, и оттого ему казалось, что Вольсунг позволил Эольфу прикоснуться к священному и потаённому. И он терялся, не зная, что и думать о новом Верховном. Как себя с ним вести, он тоже не знал. Беречь покой повелителя лишь издалека казалось работой, о которой следовало мечтать. Право охранять вход в покои Верховного принадлежало его хирдманнам, и Вольсунг, увеличив их число за счет приехавших с ним и живших здесь воинов, составил график, согласно которому почетный караул и будет нести свою службу. Эольф встречался в том списке втрое чаще остальных, но приносило ему неудобства отнюдь не это. Многие часы подряд приходилось оставаться на месте, ожидая окончания караула и своей смены, не дозволялось отходить от дверей — только лишь по приказу повелителя он мог покинуть свой пост раньше положенного. Стоять неподвижно ему было нетрудно, особенно привалившись спиной к стене, но невыносимо тоскливо. Было бы не так скучно, если бы хирдманн, что был с ним в паре, мог с ним побеседовать, но даже малейший отголосок из коридора мог потревожить Верховного, а потому они вынужденно молчали. Смеяться и шутить в обычном же карауле не стеснялись. Если Верховный Вольсунг изволил выходить, то неизменно призывал Эольфа следовать за ним. Ближе к вечеру же Верховный тягу к прогулкам терял, и Эольф тихонько вздыхал, считая мгновения до прихода сменщика. Этим коридором никто не ходил, если не собирался идти на поклон к жрецу, а оттого и рассматривать, кроме стены напротив, было нечего. — Эольф! — услышал он приглушенный дверью оклик. Только его, Эольфа, Вольсунг звал по имени, словно негласно выделяя его среди всех. — Зайди ко мне. Он бросил беглый взгляд на напарника. Тот криво улыбался, хоть и не смотрел на Эольфа, явно заподозрив неладное в их с Верховным отношениях. Эольф толкнул дверь бедром и, едва войдя внутрь, тут же ее захлопнул. В покоях оказалось многим теплее, чем в коридоре, а в очаге потрескивали поленья, делясь с людьми теплом огня. Верховный был одет в свою простую мантию, и поначалу Эольф не узнал его силуэта, не обремененного различными украшениями и верхней одеждой. Вольсунг не обратил на него внимания, стоя ко входу спиной, и вертел в пальцах монетку. Она сверкала в его руках, словно начищенная специально для святейших рук Верховного жреца, и Вольсунг внимательно наблюдал за пляшущими на ней отблесками света. — Ближе, — проговорил он тихо, так, что Эольф едва услышал его голос. — Взгляни-ка, — дождавшись, когда его хирдманн приблизится к нему, Вольсунг бросил монету на столешницу. Она гулко ударилась о дерево и покатилась к краю, но он, стукнув по столу ладонью, остановил ее до падения. Эольф вздрогнул. Он присмотрелся. Золотой дракон сиял, как только что отлитый. — А теперь посмотри на эту. Верховный подбросил еще одну монету, на этот раз достав ее из кармана. Та была другой: падала она со звоном, блестела не столь ярко, будучи чуть темнее первой, явно потертой десятками рук, что сжимали ее когда-то, и отнюдь не новенькой. — Какая из них настоящая? Ответа Эольф не знал. — Дай мне кинжал. Эольф покорно передал ему свое оружие рукоятью вперед. Получив желаемое, Вольсунг стал срезать края сияющей монеты, и клинок в его руках переливался магическим свечением. Манипуляции Верховного стали ясны Эольфу: тот наверняка старался снять позолоту, столь искусно нанесенную на иной металл. Он улыбнулся своему озарению. На стол начала садиться едва заметная желтоватая стружка. — Полюбуйся, — он показал Эольфу срез, и он прищурился, стараясь вглядеться внимательнее. Виднелся сероватый металл меж двух тонких пластов сусального золота. — Подделка, — констатировал он, не зная, что сказать. — Верно, Эольф. А значит, кто-то обворовывает Культ Дракона и меня лично. Подлеца нужно найти, — Эольф кивнул ему, хотя едва ли представлял, как можно отыскать фальшивомонетчика в громадной стране. — Найди Ингольфа. Идите завтра вместе в порт и ищите там корабль Стервятник. Или человека по прозвищу Конунг, он капитан этого судна. Он должен знать о мошенниках больше нашего. — Да, повелитель. Эольф простоял еще с минуту, глядя на Вольсунга, но тот отвернулся от него и вновь принялся рассматривать свои монеты. Точно дракон: тот, что жил в Вольскигге ранее, постоянно требовал у Даника золотых украшений, хотя и смог бы прицепить их разве что на шипы, покрывающие его мощное тело. Эольф попятился, не осмеливаясь поворачиваться к своему повелителю спиной. — Постой, — приказал тот, хотя и был его голос ласков. От своего занятия Вольсунг не отвлекся. — Я знаю, что обидел тебя. Я хотел бы продолжить наше прошлое общение, если ты помнишь. А Эольф редко что-либо забывал.***
Ровере разглядывал портрет, кружась в незатейливом нордском танце вокруг служанки, что носила его, закрывая полотном свое лицо. Она покачивала бедрами и топталась на одном месте в угоду господскому сыну, что его веселило, но едких замечаний по отношению к сельской дурнушке он отчего-то себе не позволял. Бард перебирал струны лютни, и Ровере старался попадать в такт мелодии: пружинистый шаг вперед, дабы оказаться справа от служанки, затем назад. Вперед и влево. Снова назад. Девушка, изображенная на портрете, в жизни явно страшненькая, как бы то ни старалась скрыть рука художника. Широкая челюсть маскировалась, сливаясь с отбрасываемой длинным подбородком тенью, размашистые соболиные брови высились над маленькими, словно поросячьими глазками, но легкими мазками кисти художник оставил в их уголках немного темной краски, и те вмиг увеличились визуально, стали смотреться уместнее. Два хлопка ладонями. Прыжок кругом. Два хлопка. Прыжок кругом. Слишком длинная шея, болезненно-желтая кожа, которую художник украсил персиковым румянцем, уши в растопырку. И отец искренне верит, что Ровере на такой женится? Шаг вперед, шаг назад, и снова. Ровере намеренно притопывал, стуча по доскам невысокими каблуками сапог. Такие, он знал, обували когда-то фалмеры, собираясь на свои высококультурные балы, и выбивали о белоснежные мраморные полы бодрый ритм чудны́х танцев. Интересно, носила ли такие когда-нибудь мама? Отец наблюдал за творимым своим сыном безобразием со стороны, устроив локоть на подлокотнике кресла и подперев голову кулаком. Глаза его были черными, словно два клочка бездонной пропасти, а оттого с ним редко встречались взглядами: смотрел он зло. Впрочем, едва ли этот его прием убеждения действовал на Ровере — он давно уж привык к виду собственного родителя и совсем его не боялся. — Может, ты прекратишь скакать как ошпаренный? — мрачно спросил он и откинулся на спинку кресла, вытянув ноги и стукнув пятками о доски пола. Затем отец сложил руки в замок и зловеще захрустел пальцами. Два хлопка. Прыжок кругом. — Отчего же? Мне весело. — Я вижу. И почему ты веселишься, позволь спросить? — Один олух надеется выдать дочь тана Волчий Клык за бастарда Авюльстейна Шестипалого. Любой, кто услышит, рассмеется. Или, чего хуже, справит нужду на месте от смеха. Отец шумно вдохнул, и Ровере ненадолго остановился, чтобы взглянуть на него. Тот гневно сжал руки в кулаки, стал метать молнии взглядом, но боле никак не выдал своей злобы. Ровере знал, что отец не поднимет на него руки́, а потому вновь пустился в пляс, улыбаясь. Он привык быть с ним относительно честным. — Сначала ты мой сын, а только потом — сын своей матери. Им нужны наши деньги, а тебе нужен титул, — Ровере ненавидел, когда с ним общаются, как с малым ребенком. Именно этим отец и занимался сейчас, терпеливо разжевывая выгоды брака на какой-то уже полумертвой девчонке. Он фыркнул, выказывая свое нежелание слушать дальше, но отец не обратил на то внимание, продолжив, — Семейство Волчий Клык высоко взобралось, но скоро их сдует с вершины ветром. Протянем им руку помощи? — Они отгрызут тебе шестой палец, — заявил Ровере дерзко, но весело. — Не хочу я жениться на этой уродине! Она еще и больная, наверное. — Тебе же лучше. Быстрее овдовеешь. Успей только ребенка заделать. — Уж ты в этом мастер, папочка, — он всегда колол отцу глаза своим появлением на свет. Редко полукровки бывают красивы, так вышло и с ним самим: грязно-серая кожа, острые плечи и колени, горбатый нос и раскосые синие глаза совсем не делали Ровере красавцем. В каждой брошенной вслед усмешке, снисходительном или жалостливом взгляде, обидном слове в свою сторону он винил отца и только. Ну зачем, зачем плодить такое уродство?! — Что же ты сам на ней не женишься? — Молодое к молодому, — философски ответил отец спустя несколько мгновений раздумий. Иногда за резкие слова Ровере бывало стыдно: даже такой подлец, как Авюльстейн Шестипалый, может любить. А верность погибшей любовнице он хранил рьяно. Ровере вздохнул. Он точно разрывался, покуда метался в выборе: жениться или не идти на поводу у отца? С одной стороны, он видел уважение, что смог бы он получить, породнившись с таном, но с другой стояла страшная жена и общий с ней быт. А если увидеть ее поздно ночью, в полной темноте, разгоняемой лишь лунным светом? Как бы сердце не встало от такого зрелища! А может, уродина и вправду сдохнет?