Даже воздух в порту был просолен.
Дышалось тяжело, в нос точно въелся рыбный запах, и Ингольф проклинал Вольсунга — надо же было послать его в такую дыру с утра пораньше! Теплая постель едва выпустила его из своих нежных объятий, а разочарование вместе с бешеным ветром в лицо подгоняли возвратиться и утонуть в уютной перине. Но он мужественно шел вперед, прорываясь сквозь снег и толпу, а облюбованный Вольсунгом мальчишка плелся за ним, как тень. Доски сбитой явно наскоро пристани, кое-где даже прогнившие, отвратительно скрипели под ногами, прогибаясь под весом прохожих, как коромысло, и Ингольф приметил, о чем следует Вольсунгу сообщить.
Он, к слову, рассчитывал закончить дело в максимально быстрых темпах — зимним утром Ингольф явно предпочел бы прогулке согреться у очага — и на проводника, присланного к нему Вольсунгом, едва ли обращал внимание. Тот мальчишка, чьего имени Ингольф отчего-то не запомнил, оказался страшным мямлей и с трудом объяснил, чего хочет теперь-уже-повелитель. Это его тоже оскорбило — Вольсунгу ничего не мешало найти Ингольфа в храме или хотя бы за ним послать, но Верховный, занятый своими особыми жреческими делами, просто-напросто не желал его видеть. По крайней мере, так считал сам Ингольф, обиженный данный фактом.
Чем вообще этот мальчик ему приглянулся? Глуповатый и трусоватый, он привлекал разве что своей красотой. Ингольф помнил его: первой ночью в Вольскигге Вольсунг не преминул трахнуть самого милого юношу на все храмовое пространство, и выбор его пал на белокурого, голубоглазого и губастого, как сам Вольсунг. Впрочем, в последнее время он зачастил приглашать к себе темноволосых: чтоб волос, как смоль, а кожа, как мел. И служанки, и стража в его окружении им заменялись, и лишь макушка этого мальчишки то и дело маячила в коридорах.
Люди сновали туда сюда: одни выгружали из трюмов крепко сбитые ящики, другие — заносили точно такие же на палубы, а оставленные на досках краской метки купцов давали понять, кому принадлежит тот или иной товар. Корабли, задрав носы, стояли у пристани, словно аккуратно разложенные по местам игрушки. Впрочем, судно пиратского Конунга Ингольф узнал сразу, пусть оно и не слишком отличалось от всех прочих: белые паруса, стройные мачты… И лишь алый флаг, трепещущий на ветру, подчеркивал совершенно особый статус Стервятника в этом порту, ведь означал он принадлежность к флоту Верховного.
Он заметил и знакомые лица. Партнерами его с пиратами было не назвать, но нередко они выпивали вместе, и Ингольф знал их как людей пусть не слишком порядочных, но очень даже приятных в общении. Очаровательно улыбался южанин, темный, как любимый Вольсунгу кофе, и лепил свежевыпавший снег, согревая его ладонями, чтоб подтаял. На лбу его красовался застарелый шрам — его бывший хозяин вырезал треугольники над переносицей всем своим рабам.
Ингольф поглядел на палубу: там бушевал помощник капитана, крича и размахивая руками.
— Бляди вы пропитые! — прогремело как гром среди ясного неба, стоило к нему лишь прислушаться. — Остолопы! Я вам, блядь, яйца натяну по уши!
Тирада его прекратилась брошенным аккурат меж глаз снежком. Южанин сразу же схватился за лопату и принялся перекидывать снег с места на место. Ингольф невольно хихикнул, не сдержавшись.
— Привет, Буро, — обратился он к южанину по имени. Тот взглянул на него, заулыбался вдвое шире, и подмигнул Ингольфу. — Рад встрече. Конунг в городе?
— Празднует, — он слегка прикусил кончик языка, словно его демонстрируя. Делал он так при разговоре очень часто, и это то веселило, то раздражало. — У себя, — пояснил он.
Ингольф похлопал его по плечу, кивнув, и шустро поднялся по узкой сходне на борт. Ни снежинки не легло на палубу за время простоя судна, и было совершенно ясно, отчего: помощник капитана человеком был суровым и не позволял матросам лоботрясничать. Он же бросил на Ингольфа взгляд злой и колкий, будто ненавидел его за одно лишь существование, но смягчился, признав его тоже.
— Ты зачем бороду постриг? Тебя не узнать! — Ингольф пожал плечами и мотнул головой, как бы указывая на спуск в каюты. Тот недоверчиво покосился на проводника, застывшего за его плечом и любопытно все вокруг разглядывавшего.
— Человек Вольсунга, — успокоил его Ингольф. Капитанский помощник скривился, словно ему в эль подмешали козлиную мочу, но никак этого не прокомментировал.
Ингольф был бы не прочь поболтать с ним еще, но больно уж холоден здесь ветер, и его имя, как назло, вылетело у Ингольфа из головы, а потому пришлось им распрощаться некрепкими объятиями. Нужную же каюту отыскать труда не составило, ведь не раз он бывал у Конунга, чтобы вызнать для Вольсунга подробности преступной жизни.
— Пацан, — остановившись перед самой дверью, негромко позвал Ингольф проводника, что до сих пор не подавал голоса.
— Да?
— Говорить буду я.
— Конечно.
Ингольф вздохнул: вряд ли мальчишке, да еще и высокородному, вправду хотелось тереться с пиратским отребьем и вести на корабле милые беседы. Даже легкая качка, кажется, была ему жутко неприятна, и он точно побледнел за те минуты, что они успели провести на корабле.
Ингольф постучал и, не дожидаясь разрешения, вошел в капитанскую каюту. Хотя она не впечатляла размером и свободным местом, была она уютной: отчасти из любви Конунга к красному цвету, а отчасти из дороговизны обстановки. Вольсунг не жалел денег на слуг и за информацию платил щедро, а потому и сейчас карман Ингольфа ныне оттягивал увесистый кошель.
Он осмотрелся по сторонам. Кровать с забавными бортиками, которые, видимо, должны были удержать чуть что человеческое тело от падения, была пуста, но примята, и за устойчиво устроенным столом, педантично прибранным, никого не оказалось.
— Ну что еще? — скрипучий голос доносился из-за ширмы, на которую небрежно, в противовес чистому столу, была накинута рубаха красного цвета. Свисали белые завязки-шнурки с двумя бусинами на концах. Вдруг высунулась седая макушка. — Ингольф-Ингольф, друг мой прелестный, какими судьбами?
Быть узнаваемым пиратами, в самом деле, было странно. Ингольф и сам посчитал бы себя соучастником грабежей, не знай всей ситуации. А прелестным капитан обзывал его с тех самых пор, как у него едва проклюнулось что-то посерьезнее светлого пушка над верхней губой, и Ингольф повел плечами от осознания — пятнадцать лет он возится с сомнительными делами ради Вольсунга. Срок внушительный.
— Вольсунг теперь Верховный.
— Энто мы знаем, — Конунг, наконец, вышел из-за ширмы, держа в руках винную бутылку. Выпивать он любил, а к хорошему пойлу пристрастился лет десять назад, с тех пор храня у себя если не бочку, то пару бутылок сладкого южного. — Видал, какой флажок прислал?
Ингольф выдвинул стул из-за стола и сел, не ожидая приглашения или намека. Конунг не разменивался на «сухопутные приличия» и едва ли оскорблялся, когда их нарушают.
— Видал. Ну и наглец ты, Конунг. Знамя храма у него «флажок»! — Конунг усмехнулся и, не теряя времени даром, молча достал кружку, дабы угостить Ингольфа и тем самым заткнуть ему рот. Но он махнул ладонью в знак отказа и едва заметно покачал головой.
— Не обмоешь со мной мой флажок? — Конунг моргнул удивленно.
— К сожалению, я по делу. Вольсунг Верховный, а потому намерен вычистить всю грязь Хаафингара.
— Эвона как.
Ингольф положил на стол поддельную монету, переданную ему Вольсунгом вместе с платой для Конунга. Тот нахмурился, отставил бутылку, даже не отпив из нее, и принялся «золотой» дракон вертеть. Срез он, конечно же, разглядел сразу и хмыкнул, облизнув губы. Наблюдая за его реакцией, Ингольф смекнул: что-то этот старый хрен знает.
— Хорошая монетка.
— И ты знаешь, чего Вольсунг хочет. Он ненавидит чужих махинаций, которые не приносят ему прибыли.
— Ну, пускай пресекает оборот, — Конунг пожал плечами и откупорил бутылку, будто бы дело его совсем не касается.
— Он хочет найти фальшивомонетчика.
— Пускай ищет.
— А если так?
Ингольф достал кошель и небрежно бросил его на стол. Весело зазвенели монеты, точно лаская слух. С довольной ухмылкой Конунг прибрал его к рукам, взвесил в ладони и распустил шнуровку, чтобы залезть внутрь пальцами. Подцепив монету, он повертел ее на свету и попробовал на зуб.
— Я бы смеялся, если б Вольсунг набил туда фальшивых монет. Он может… — кошель снова оказался туго затянут и припрятан. — Что же, слушай. Знаю я одного купца, нечистого на шестипалую руку-то. Авюльстейн звать.
— Шестипалый который?
— Я же говорю! — прорычал Конунг, раздраженно хлопнув ладонью по столу. Боковым зрением Ингольф заметил, как его белобрысый проводник вздрогнул. Дитя неразумное, подумал Ингольф с некоторым снисхождением. — Его надо проверить. Если не он отливает, то знает, кто.
— Спасибо тебе, Конунг, — благодарить было за что. Наводка ценная, осталось лишь надавить… Что Вольсунг делать умел. Они обменялись кивками, и Ингольф встал, слегка качнувшись вместе с неустойчивым полом под ногами. Следовало поскорее сообщить о подозрениях Конунга Вольсунгу. — Пошли, пацан.
Он быстро пересек комнату и вышел за дверь. Отчего-то задерживаться не хотелось. Столь же спешно он оказался на верхней палубе, а затем и на твердой земле. Глядя на нездорово выглядящего проводника, Ингольф подал ему руку, когда тот спускался по сходням, чтобы он не свалился в ледяную воду, и тот принял ее, не заботясь ни о своей репутации, ни о чести, хотя в головах многих принятие жеста помощи могло бы ее запятнать.
— Наконец-то, — он глубоко вздохнул и согнулся, оперевшись ладонями на колени. Ингольф хмыкнул насмешливо, хотя в глубине души ему было жаль мальчишку.
— Пошли. Повелитель не любит ждать.
Тот кивнул и поплелся вперед. Ингольф решил не обгонять его, чтобы он не исчез из виду, ведь если его проводник отстанет или, того хуже, в толпе потеряется, Вольсунг может устроить такую кару Божью, что мало места станет всем в храме.
На бегу в проводника влетел мальчишка и, извинившись, растворился среди снующих рабочих порта. Ингольф машинально потянулся к карману, словно бы врезались в него. Вдруг в голове что-то щелкнуло.
— Пацан, ты карманы проверь. Вдруг щипач?
С растерянным видом тот стал их выворачивать. Наличие кисета для монет в руках мальчишки Ингольф воспринял, как добрый знак: а что еще воровать, как не деньги?
— Тут записка, — он продемонстрировал свернутую в трубку бумажку, глядя на нее растерянно, словно и вовсе впервые видит.
— В смысле?
— Ничего не пропало, но появилась записка.
Ингольф, нахмурившись, вырвал ее из рук проводника и немедля развернул. Перед глазами словно зарябило: резкие иероглифы священного языка, пусть и написанные ровно, точно плясали на желтоватой, но явно дорогой бумаге. Даже держать такой пергамент в пальцах было приятно.
— Надо показать это послание повелителю.
И Ингольф сжал ее в кулаке.
***
Утро же Вольсунга было занято проповедью. Никогда прежде не сходилось к нему на службу столько людей, и для него как для жреца это было едва ли не признанием его ораторского мастерства. В приподнятом настроении Вольсунг рассказывал люду о мирских благах — и их незначительности в вечности — и рассуждал о золоте: ведь совсем неважно Богам, богат ты иль беден, глядят они на ум и душевную силу…
В отличие от людей.
Избавиться от каменного трона Вольсунгу не удалось. Тот был слишком тяжел и слишком велик, чтобы его смогли вынести, однако сидеть на шкуре снежного саблезуба, постеленной поверх шерстяной ткани на сидении и спинке, оказалось не так дурно, как Вольсунг мог себе представить. Лишь мерзли ладони на подлокотниках. Каждым мгновением, проведенном на возвышении, Вольсунг наслаждался; глядя сверху вниз на собравшийся люд, он чувствовал себя не Богом, но земным властителем, и в сладостном этом чувстве купался, словно в теплых, обволакивающих светом лучах Магнуса. Народ, видно, чувствовал хорошее расположение духа своего повелителя, и отдавал ему вдвойне больше, чем тот давал им: восторженными вздохами, шепотками о его милости… Толпа всегда предсказуема, ею всегда владеет эмоция, и Вольсунг легко различил царящую в ней любовь.
К нему.
Править из Вольскигге было приятно. Вольсунг пригласил к себе послов северных айлейдов, и те, окрестив его Морским Драконом, поселились в предложенных им покоях, дабы переговоры, даже затянувшиеся, были приятны в провождении обеим сторонам. И едва ли Вольсунг понимал Рагота, что столь упорно с ними воевал — в партнерстве оказалось куда больше пользы, чем в конфликте. Особые минералы, особые металлы, особый шелк и камень — не было у них чего-либо для нордов обыденного, и он с удовольствием расставался со своим кровным золотом взамен на все эти диковинки.
О Раготе он думал тоже. Тот был красив, статен, но в то же время порывист и скор на расправу. Никогда ранее такие люди Вольсунга не привлекали, но отчего-то его коллега не шел у него из головы, даже когда Верховный посвящал себя изматывающим занятиям — выслушивал чернь. Решил он, что то будет хорошей идеей: показать с самого начала, как важно ему их мнение, а после поступать, как нужно, но с народным одобрением. Сначала ты работаешь на репутацию, а затем репутация работает на тебя — так рассудил Вольсунг.
Люди кланялись, лобызали руки, молили и заглядывали в глаза, силясь их различить сквозь прорези маски…
Громко хлопнули двери. В зал едва не ворвался Ингольф вместе с Эольфом, плетущимся позади. На половине слова Вольсунг призвал жалующегося ему крестьянина усердно молиться и не роптать, пообещав ему скорейшую подмогу, и поднялся с трона, взмахом руки приказав вошедшим следовать за ним. Едва они покинули зал для проповедей, Вольсунг их разделил: Ингольфа он отправил согреваться питьем — в честь их победы Вольсунг подарил ему несколько бутылок дорогого вина — и баней, а Эольфа пригласил к себе в покои. Тот мялся, краснел, но едва ли сказал хоть слово против.
Коридоры Вольскигге за прошедшие дни стали Вольсунгу родными, и он боле не ждал, когда ему покажут дорогу. Оказавшись в своей спальне, Вольсунг, не стесняясь, сел в роскошное кресло и пригласил Эольфа сделать то же самое. Тот, впрочем, его жеста не понял, оставшись стоять, и Вольсунг решил не смущать мальчика еще сильнее.
— Что сказал вам Конунг?
— Что следует спросить с Авюльстейна Шестипалого. И я с этим Конунгом согласен. Он, вообще-то, тот еще подлец.
Вольсунг хмыкнул задумчиво и сцепил пальцы в замок, тут же принявшись вертеть кистями рук. Это прозвище он припоминал. Поговаривали даже в Купеческой Братии*, что шестой палец на левой руке ему дан, чтобы ловче обворовывать владение. Впрочем, доказательств его нечестной торговли ни у кого не находилось, и Вольсунг сразу же позабыл о нем, едва услышав.
— Хорошо… Очень хорошо. Конунг столь же хороший союзник, сколь опасный противник, Эольф. Что-нибудь еще?
— Да, — ответ сей для Вольсунга, уже приготовившегося отправить и Эольфа отдыхать, стал неожиданным, а потому он замер, не вымолвив и слова в ответ.
Эольф, впрочем, не медлил и что-то достал из кармана. Вольсунг чуть приподнял брови в удивлении, когда он протянул ему свернутую и перевязанную ниткой записку, но взял ее из дрожащих пальцев, про себя отметив, что руки Эольфа жуть как покраснели от холода. Развернув бумагу, Вольсунг опешил еще пуще: исписана она была довазулом.
— Откуда она взялась?
— Кто-то подкинул. Воришка в порту, но он ничего не стащил. Оставил это.
Вольсунг принялся читать. Иероглифы были ровны, словно кто-то чертил прямые линии для аккуратности строки. Он вспомнил письмо из храма: то было написано столь же педантично в чистоте и точности каждого росчерка пера.
«Прими мои поздравления, Вольсунг. Не обольщайся мнимым спокойствием Вольскигге, он полон тайн, кои тебе предстоит разгадать, а Совет еще долго будет наносить тебе колющие удары. Уклоняться ты умеешь, я знаю. Но я буду наблюдать за тобой.
Доброжелатель»
Повертев записку в руках и боле текста не найдя, Вольсунг повел плечами и оглянулся по сторонам невольно. Жутко — осознавать, что ежечасно за тобою приглядывают. Он попробовал подогреть бумагу над свечой, но и тогда нового текста не появилось. С чувством выполненного долга он, взявшись за самый ее край, сунул принесенную Эольфом записку в огонь и бросил на стол, как только жар добрался до пальцев.
— Спасибо, Эольф.
Нет ничего страшнее непрошеной помощи.
