Меретическая Эра, месяц Утренней звезды, 1824 год. Владение Хаафингар, Вольскигге.
Ровере, морща нос от витающих в помещении запахов — в основном немытых тел и плохой выпивки — и оглядываясь по сторонам, ужасался, едва его взор натыкался на прятавшийся по углам мусор и гнилые доски. Выстиранное белье было развешено на многочисленных веревках, и если в свежесть того, что висело на улице, Ровере еще поверить мог, то сохнувшие внутри вещи наверняка уже впитали в себя зловоние этого места. Есть ли в таком случае смысл стольких телодвижений, если результат все равно пойдет на смарку? Чудесная возможность существования в таких условиях Ровере нисколько не радовала. Никогда ранее он не мог предположить, что жизнь сведет воедино пути швали, которой он неистово чурался, и путь его собственный, в воображении Ровере блиставший красками безбедной жизни вне какой-либо ответственности. Ночлежка, в которую привел его наемник, в его глазах являлась нишей под пробитым дном — спускаться на такую глубину человеческих пороков и унижения могли только люди конченые, близкие к смерти и без того… Либо отчаянные. К таковым в своих мыслях Ровере вынужден был себя отнести, лишь бы не оказаться в списке смертников. Жить хотелось. Ночлежка полнилась людьми и шумом, и Ровере почувствовал себя просоленным лососем в одной с собратьями, явно с душком, бочке: было темно, неуютно и тесно. Пока наемник, чьего имени Ровере до сих пор не удосужился ни вспомнить, ни узнать заново, о чем-то договаривался с хозяйкой ночлежки, он сам заглянул в смежную с прихожим помещением спальню, и тут же обомлел от открывшегося вида. Койки стояли едва не вплотную, отделяясь друг от друга маленькими тумбочками для самых необходимых вещей, а сверху на некоторых из них водружались новые, собой образуя второй этаж. Никого тяжелее ребенка двенадцати лет второй ярус койки точно не выдержит, на что он своим видом красноречиво намекал, всего лишь косясь в сторону. Ровере увидел женщину, полноватую, но не слишком, и детей, что облепили ее. Он постарался их сосчитать, но те мельтешили, мешая и путаясь: четверо, пятеро… Шестеро?! Словно получив на что-то разрешение, они шумным ураганом пронеслись мимо, не стесняясь толкать сожителей локтями. Ровере, вздрогнув, схватился за широкую мозолистую ладонь наемника, чтобы ненароком не отстать от него в такой толпе, и стал пристально следить за его кошельком; собственных денег он не подумал прихватить, направляясь в гости, а потом… Даже думать о произошедшем не хотелось. Стояла глубокая ночь, но духа Новой Жизни* Ровере не чувствовал. Отец отослал его в праздничный вечер к Волчьим Клыкам намеренно, а сам наверняка приготовил ему подарок — был он хотя скупым человеком, но очень любящим своего единственного сына, и осознание сего словно связывало внутри кишки в тугой узел, а грудь опаляло изнутри огнем сожаления. Все охватило полымя, все рассыпалось в прах: и имение, и сад, и даже его судьба теперь втоптаны в грязь тяжелыми солдатскими сапогами. Жизнь будто раскололась, как льдина, надвое, и часть ее, что была его будущим, оказалась подхвачена бурным течением и могучими волнами; море понесло ее в неизвестность, не щадя. Ровере ощущал, что вот-вот раскрошится. Чтобы не плакать на глазах у своего проводника, он представлял, как возвратится поутру домой, увидит и, выдохнув облегченно, обнимет отца, все ему выскажет, повиснув на его шее: как ценит его, как любит, как обижается всего лишь для вида. Но по красочной, яркой и столь желанной фантазии рябью плясала отнюдь не подающая надежд реальность, на языке солью отдавала кровь и сталь, а на сердце тяжелел свинец. Что делать дальше, Ровере решительно не знал. — Пошли, птенец, — подтолкнул его наемник в спину, не грубо, но ощутимо, и Ровере словно очнулся ото сна. Не место и не время распускать сопли, решил он в своих мыслях и серьезно кивнул. К превеликому облегчению Ровере, пошли они не в ту ужасную спальню, а куда-то дальше по коридору. Затем они завернули за угол, вошли в маленькую кладовую, и взору их предстала деревянная, крепко сбитая лестница, окруженная стеллажами с какими-то тряпками, что расположились на их полках. — Полезай наверх. И Ровере послушался. Пахло сыростью, сеном и пылью, но это было явно лучшим вариантом, нежели беспокойный сон, испорченный вонью и гамом — кто-нибудь да станет храпеть! — ночлежки снизу. На чердаке, как окрестил помещение Ровере, оказалось темно так, что хоть глаз коли, а единственное маленькое окошко, запыленное донельзя, приглушало собой лунный свет, кое-как пропуская его. Бледный сероватый треугольник косо падал во тьму чердака, и Ровере чуть отполз по направлению к свету, обкалывая ладони и наверняка пачкая колени о сено, чтобы пропустить наемника, который уже, как-то тяжело кряхтя, поднимался следом. Ровере не заметил, как наемник зажег огонь, но вмиг пролившийся желтый свет заставил его обернуться и рассмотреть чердак. Абсолютно весь пол был засыпан сухой травой, и Ровере не нашел какой-никакой постели. Углы были заставлены бочками и деревянными коробами, но отчего-то совсем не становилось любопытно, что в них лежит. — Мы что, прямо на полу спать будем? — Можешь спуститься вниз и спать на кровати, — хмуро отозвался наемник, став рыться в каком-то ящике. Он достал из него какую-то шкуру и постелил на пол. Ровере приметил, что наемник-то сутулый. — А можешь спать здесь, в теплоте и даже не совсем обиде. — Я понял. Наемник кивнул ему на сооруженную им постель, и Ровере несмело уселся на шкуру. — Я гашу свет? — он взялся за свечку. В такой комнате действительно не стоило оставлять открытого огня надолго. — Гаси. Ничего, подумалось Ровере. Он свое еще возьмет.***
Вольсунг проснулся затемно. Повелители-драконы никогда не слетались в Вольскигге, как почитают зачастую Бромьунар своими визитами, но избравший самого Вольсунга дракон не покидал храма своего служителя надолго — повредив крыло в битве века назад, Файнграфас* умерил пыл душевного огня и в драки с братьями боле не вступал. Признать свою рану серьезной не позволяла дракону гордость, а потому ни один из его жрецов не смел предложить ему свою помощь. Не признавал он и того, что с битвы той сам ветер в потяжелевших крыльях сделался для него ледяным, неповоротливым, ранящим. Как ни любил Файнграфас летать, долгих полетов он не мог себе позволить. Драконы тоньше чувствуют дни, когда особенно ярко пылают в недрах земли ее кости, а магия льется со светом Магнуса напористей, быстрее; ярче сияют Магне-Ге зияющей бесконечностью своих тел на черном бархате ночного небосвода. Праздник Новой Жизни знаменовал один из таких дней. Разительно отличалось веселье дворянских имений и тяжесть печали храмов: одни отмечали пышными пирами начало нового года, веруя, что пройдут в богатстве и достатке все остальные месяцы и дни, другие же — молились Богам… и преподносили Им жертвы. Вставал с постели Вольсунг с тяжелым сердцем. Хотя грех безвинного убийства — будто Вольсунг его боялся — не ложился на его душу, жертвоприношений он совершать не любил. Это дело было, во-первых, грязным — до утренней проповеди в рассветный час следовало все в храме вычистить от крови и переодеться самому; во-вторых, требовало от жреца неимоверного труда и душевного спокойствия — капризный повелитель мог потребовал перерезать с десяток, а то и другой рабов; в-третьих же… Боги совсем не ценили смертных. Хотя не жгли они земель Кайзаля, позволяли они подняться из грязи лишь единицам из сотен и тысяч, не отличая невольника от человека свободного. Что им проблеск души в бренном теле, что изнашивается за несколько десятков лет? Всего лишь миг в глазах умудренных вечностью драконов. Для Вольсунга же каждая жизнь влетала в самом прямом смысле в копеечку, ведь для иных нужд рабов он не закупал. Те были украшением, жемчужиной, особенностью Вольскигге, но никак не рабочей силой, ведь, как считал он сам, Верховный может позволить себе оплатить труд конюха и прачки. К подбору слуг Вольсунг тоже относился трепетно. Два юноши, на подбор темноволосых и румяных, помогали ему одеваться, держа мантию так, чтобы Вольсунгу было удобно просунуть руки в рукава. Пока один из них ловко застегивал золоченные запонки, другой шнуровал сапоги, но даже столь приятная глазу картина отчего-то Вольсунга не радовала. Затем один подхватил зеркало, что длиной было ему по пояс, и встал напротив своего повелителя — Вольсунг лишь незаинтересованно мазнул взглядом по своему отражению. Хотелось бы и ему встречать праздник Новой Жизни счастьем благородных домов Кайзаля, а не страхом и смертью… — Пускай пир готовят, — кратко приказал он, обратившись к обоим слугам одновременно. Затем, хмыкнув, пояснил: — Хочу отобедать со своим хирдом сегодня. Не завтракая, он направился в то крыло Вольскигге, что было закрыто не только для посетителей извне, но даже большей части прислуги. Каждый из храмов имел такой зал, в котором отдыхал при желании дракон — ведь и они, храмы, возводились поначалу лишь для Богов. Управитель, заново подобранный, уже ожидал его с десятком рабов, предупрежденный о необходимости наличия таковых заранее, и Вольсунг, поджав и чуть прикусив верхнюю губу, окинул отобранных людей взглядом. Рабы едва не жались друг к другу в страхе, и он замечал, как подрагивают их колени и руки. Хотя умереть во славу Богов — достойней смерти раб принять не сможет все равно — считалось честью, лица их приобрели отчаянные выражения. Сердце сжалось, словно это зрелище Вольсунгу было в новинку. С тяжким вздохом он поглядел на детей — их было трое, и они как будто ничего не понимали, переглядываясь и держась за руки. — Повелитель терпеть не может детских костей. Говорит, они застревают у него в пасти. Уведи. Храмовый управитель коротко кивнул и подчинился. Вольсунг вновь посмотрел на рабов. Отчего-то он задумался, кем бы смогли они стать, получи возможность… А смогли бы? Иль Боги не ошибаются, и их предназначение — служить, какими бы ни были их статус и положение? Все красивы, все сильны, все солнечны своими головами. Каждый же из них был одет в простые, но чистые хлопковые штаны, каждый был вымыт и сытно накормлен, но едва ли это радовало их, ожидающих совсем невеселой участи. — Встаньте на колени, когда войдем, — коротко бросил он, намеренно придавая голосу холода, и звучание собственных слов заставило прокатиться по телу мелкую дрожь. — Те из вас, кто повелителю не понравится, станут вольными. Знать бы еще рабам, что делать с этой свободой. Хотелось поскорее закончить это действо. Тяжелые дверные створки распахнулись словно сами собой, и Вольсунг чуть прикрыл глаза, ощущая на лице поток ледяного воздуха. Он не освежал, не остужал бушующий в душе пламенный ураган, лишь навевал тоску и горечь. Устоявшиеся традиции были не тем, в чем нуждался народ, и такая мысль, пришедшая внезапно в голову, напугала Вольсунга. Требовались перемены, но разве могли и драконы, и их жрецы принять лишение всевластия, вечный почет? Сколько прослужит прогнившая насквозь подпорка, не треснув посередине? Сколько прослужит система, ужасающая даже одну из главнейших ее частей? Вольсунг тряхнул головой. Размышления его были греховными и не к месту. Он прошествовал к встроенной в стену цепи, которой приводился в действие механизм ворот. Слыша легкие, тихие, словно кошачьи, шаги за своей спиной, он понимал — эти люди привыкли прятаться в тени других. А смогли бы они выжить на солнечном свете и сами отбрасывать тень? Взмахом руки Вольсунг приказал рабам остановиться и на мгновение обернулся, чтобы посмотреть: те встали на колени, как и было велено. Вольсунг ухватился за железное кольцо, и оно тут же обожгло ладонь холодом. Он потянул. Цепь опускалась туго. Дракон грузно вполз в открытые ворота, словно ожидал лишь их открытия, и Вольсунг заволновался на долю мгновения, что заставил повелителя ждать. Тот, однако, не высказал неудовольствия, и Вольсунг перевел дыхание облегченно. Дракон коротко втянул воздух, и его и без того большие ноздри, казалось, чуть раздулись. Он словно пробовал запахи человеческих тел, повторив свое действие еще несколько раз. — Он, — пророкотал дракон, глядя на вздрогнувшего раба. Едва ли он различал их на вид, отчего-то подумалось Вольсунгу. И чем руководствуются Боги, выбирая? Вольсунг коротко кивнул его в знак то ли согласия, то ли уважения, и, не вымолвив и слова, взял избранного раба за локоть и потянул, вынудив подняться. В горле отчего-то пересохло, и говорить сделалось трудно. Остальные невольники не шелохнулись, хотя Вольсунг отчетливо видел, как холод заставляет волоски на их телах встать дыбом. — Мне жаль, — на грани слышимости шепнул он рабу, и его голос рассеялся в завывании ветра, шорохе волочившихся пол одежд и звуке шаркнувшей неловко ноги. Вольсунг подвел его к каменному алтарю. Он был прямоугольной формы, но на гладкой его поверхности виднелось углубление, в которое оказалась установлена того же материала чаша, и было выщерблено несколько каналов, ведущих вниз. Вольсунг спустил чашу с алтаря так, чтобы пролившаяся вскоре кровь смогла стечь в нее, и взялся за ритуальный кинжал, чье чуть изогнутое лезвие зловеще блеснуло в свете жаровни. Рукоять знакомо легла в ладонь. Жертва предназначалась для всех Богов разом взятых и словно делилась жрецом меж ними, но выбирал ее благородный дракон. Вольсунг поглядел на свои руки и ужаснулся: они дрожали, словно сам он — немощный старик. Постаравшись успокоиться, он глубоко вздохнул. — Ляг, — Вольсунг кивнул на алтарь. Раб подчинился. Он приметил, что тот зажмурил в страхе глаза. «Следует расправиться с ним быстро», — словно заговорил сам с собой в своих мыслях Вольсунг, схватившись удобнее и крепче за рукоять кинжала. — «Ради него». Свободной ладонью он огладил гладкую грудь раба, на глаз прикидывая, где расположены его ребра и сердце. Хотелось нанести точный удар, не мучая ни себя, ни жертву. Затем Вольсунг размахнулся, но, вопреки сему, вонзил острие медленно, но решительно. Хлюпнув, лезвие мягко вошло в плоть. Затем он резко дернул за рукоять и едва не выронил кинжал, почувствовав на своем лице брызнувшую доселе кровь. Вольсунг не слышал ни крика, ни стонов раба, ни его дыхания, что вмиг стало хриплым и тяжелым, только остервенело растирал по щекам алые разводы. Вольсунга трясло. Хотелось наконец омыть руки в теплой воде.***
Наемник разбудил Ровере поутру, предложив на завтрак вяленой рыбы. Пахла она столь дурно, что Ровере сразу же забыл про голод, точно выжигающий желудок изнутри, но без еды его не оставили — дали яблоко. Оно было сухим и рассыпчатым, на вкус напоминало траву, но представляло собой явно лучший вариант, нежели предлагаемая наемником рыба. Что бы тот ни говорил о сытности и нужде в серьезной пище, Ровере не желал его слушать — такая еда была ему отвратительна. Боле не медля, они покинули ночлежку. Глядя на потертую вывеску, на которой едва-едва проступало название, Ровере надеялся, что никогда ему не придется жить в таком месте. Утренний морозец, щиплющий щеки, освежал не хуже завалившегося в сапог снега; люди галдели, снуя по улицам и толкаясь, и Ровере совсем ничего не чувствовал — ни раздражения, ни страха. Думалось легко и спокойно, и он старался не впускать в свое сердце надежду, чтобы не разочароваться и себя не ранить. Получалось плохо. — Пошли, — бросил наемник, мотнув головой. Ровере постарался припомнить, что находится в той стороне, вскинул голову к небу и с ужасом наткнулся взглядом на пик Вольскигге. Площадь. К чему ему вести Ровере на площадь, кроме как не продать Верховному? Он сбросил руку наемника со своего плеча, когда тот похлопал его с почти дружеской доброжелательностью в этом жесте, и отступил на шаг, точно впившись глазами в его лицо. Добродушное, к слову, деревенское: широкая челюсть, скрытая недельной небритостью, безмятежные голубые глаза и несколько морщинок на лбу. Он не выглядел, как злодей, даже наоборот… Но Ровере не мог не бояться. — Зачем? — Проверить кое-что, — такой ответ только умножил подозрения. Сделав вид, что поправляет шнуровку на сапоге, Ровере подобрал с земли камень — поострей, но не слишком большой — и спрятал его, сжав в кулаке. Головой он понимал, что такое оружие не поможет ему защититься от сильного мужчины средних лет, но хотелось тешить душу призрачным спокойствием за свою жизнь. — В тавернах, говорят, сегодня мед отменный подают, — добавил наемник, чуть погодя. Ровере поглядел на него, как на дурака. — Первая кружка — бесплатно. А с тобой у меня две будет. Ровере фыркнул. Такая традиция действительно имела место быть. Он позволил себе расслабиться и побрел за наемником, озираясь, лишь чтобы понять, где они. В своем предположении Ровере не ошибся. На площади полукругом столпились люди, и он позволил себе рассматривать их, отодвинув в сторону настороженные сомнения. Простаки всегда одевались несуразно и в чем-то отвратительно: часто мелькали на этом сером полотне цветастые женские юбки и смешные тулупы овчиной внутрь. К удивлению, именно туда наемник и повел Ровере. — Стой здесь, — велел он, оставив его за людьми, и сам скрылся в толпе. На что глазеют все эти люди, было совсем не видно, а что говорит глашатай — не слышно, и Ровере, оглянувшись, вскочил на бочку и даже встал на цыпочки. Он обомлел, едва не свалившись на землю: связанным по рукам стоял его отец, Авюльстейн Шестипалый. Палач затачивал шумно секиру, скорее для виду, чем для остроты, а глашатай, вестимо, зачитывал приговор. Ровере хотел закричать, что отец его невиновен, в чем бы того не обвинял лживый жрец, но язык словно отнялся, а горло словно сдавили удавкой. Ладонь разжалась — камень покатился по мощеной площади. Из глаз брызнули слезы. Миг — отца поставили на колени. Еще миг — и блеснуло на солнце лезвие секиры. Снова мгновение — и Ровере закрыл глаза руками, чтобы не видеть, как покатилась с плахи голова. Сон. Это все — лишь страшный сон, ведь отца не могли убить так просто! Ровере давил на глаза пальцами, чтобы проснуться, тер их кулаками, но ничего не выходило, лишь плясали в темноте цветастые пятна. Кто-то стащил его за шиворот на землю, и он, споткнувшись о чью-то ногу, едва не расшиб лоб о землю, но рук от лица не отнял. По щекам лились слезы, жгуче обдувал ветер. — Прости, пацан, — это был голос наемника. — Жалование мне помесячно выдают. Сегодня первое Утренней звезды. Будь проклят праздник Новой Жизни.