Золото и грязь

      Дни летели, Вольсунг выслушивал: занимая себя чередой жалоб и признаний, принимая чужие исповеди, он не растрачивал время на систематизирование бумажных гор, что все боле возвышались на столе. Отчеты, указы, прошения, дозволения — все это следовало разобрать, принять или отвергнуть, подписать, запечатать, отослать или оставить для себя. Вольсунг упрощал, дивясь, что в том не было нужды его предшественнику, но едва ли дотянутся до всего руки в первые месяцы правления. Он расширил полномочия управителя, дабы абсурдные мелочи и вовсе не доходили до него, затем взялся за казну — гнусное ворье так и норовило утянуть из нее лишнюю монету. Решение оказалось столь же простым, сколь и безумным: казна Вольскигге вмиг опустела в пользу личных жреческих сбережений, торговлю Вольсунг стал вести как лицо частное, угробив формально храм, но полностью его обеспечивая из собственного кармана. Самый бедный из великих храмов закупал дорожайшие шелка и вина, и гневное послание из Бромьунара не заставило себя долго ждать…       Желал наведаться в гости Рагот с учеником, о чем недвусмысленно намекало принесенное накануне гонцом письмо. Мальчишку этого кормили и поили, бдительно за ним присматривали, расположив при храме, пока Верховный раздумывает над ответом, но тянуть с таковым следовало не больше недели, дабы Рагот не усмотрел в том злой умысел и подчеркнутое к своей персоне пренебрежение. Вольсунг разрывался. Он мог метать пред свиньями бисер, а мог в дружеском визите отказать — но какие тогда пойдут слухи? Прослыть бедной бестолочью Вольсунг не желал.       Тяжкими раздумьями Вольсунг занимал себя, направляясь в трапезную. Блеклой ниткой политической борьбы была пронизана вся его жизнь — от первого шага на ступень послушника при захолустном храме и вплоть до жреческого престола, она сшивала: личное с общественным, душевное с материальным, и порой Вольсунг уставал подбирать подходящие по цвету лоскутки. Разрозненное полотно не выглядело пестрым, но стоит глазу зацепиться за тонкую вязь стежков…       Вольсунг переставал быть настоящим.       Отчего-то в полумраке трапезной думалось тяжко. Обделенная окнами, она освещалась шестью подвешенными чуть выше уровня человеческих голов жаровнями, и те представляли собой массивные, полные огня чаши, поддерживаемые тонкими стальными цепями. Подрагивающий желтый свет раздражал, мельтеша перед глазами, и все помещение виделось словно в отражении водной глади. Длинный стол выглядел непривычно, не накрытый на десяток-другой персон.       Беспокоил его и бастард Жестокого Моря. Вольсунг совершил непоправимую ошибку, выпустив его из виду, а теперь посыпал голову пеплом. Не то чтобы ему было жаль чужого дитя… Но ныне дворянство насторожилось и явно точит на нового Верховного клыки — не успел взойти на престол, как разворошил семейное гнездышко. С богатым, но наворованным наследством что-то делать также стоило, ведь не только Вольсунг положил на него глаз, а дальние родственники — седьмая вода на киселе — уже наверняка собирают свои пожитки, дабы предъявить владыке Вольскигге свои права. Сам он собирался конфисковать если не золото, что отчего-то не желало находиться, будто Шестипалый его проглотил, то земельный надел и корабли.       Вкуса ни еды, ни вина Вольсунг не почувствовал, словно и не он вовсе сидел за столом. От неуместной спешки Вольсунг отказывался из раза в раз, но сегодня отчего-то не смаковалось и задерживаться не хотелось. А для чего? Обедать с хирдом скоро ему разонравилось, музыки он не слушал и скальдов — пока — не приглашал, и прием пищи обратился в досадную необходимость, пустое требование смертного тела. Скучно. До чего же скучно!       Бэккхильд, что сестрица его милого Эольфа, заглянула к нему без стеснения, словно, уловив чувства повелителя, желала ту скуку разрушить. Вольсунг, уж собравшийся уходить, остался на месте, предложил ей присесть и присоединиться к трапезе, и та приглашение его приняла. Вздохнув, он стал на грани слышимости барабанить пальцами по столу, наблюдая за малейшим ее движением, ища будто изъяны и промахи, но вся она была идеальной и будто высеченной из сурового камня — не дрогнули ни рука, ни дыханье, ни улыбка.       «Бэккхильд-Бэккхильд, что же ты за птица?» — заговорил с нею Вольсунг в своих мыслях. Та, словно услышав его, заговорила тоже:       — Позвольте справиться о вашем здравии, повелитель.       Хотя выражение ее лица ничем не намекало на скрытый умысел ее вопроса, глаза Бэккхильд весело и хитро блестели, а оттого в искренность ее он не поверил — напускная доброжелательность редко застилала ему глаза. Вольсунг даже залюбовался: до чего она была естественной, укрывая за женским обаянием столь же присущее женщинам коварство и корысть.       — Уж на что, а на здравие не жалуюсь, — бесцветно отозвался Вольсунг, став теперь разглядывать блики на гранях драгоценного камня в перстне. Пламя жаровен резво плясало в нем. — Благодарю, Бэккхильд, за беспокойство.       — Я была в отцовском доме накануне, — сообщила она, оперевшись локтями на столешницу и положив подбородок на сцепленные в замок пальцы. Ее слабая улыбка была невинной, словно то непорочная дева глядела на него, но взор ее, цепкий и выжидающий, выдавал Бэккхильд: что-то ей было нужно. — И он просит вас об одолжении.       — Каком же?       — С династией конунга мы в родстве, повелитель, — начала она, как бы издалека. Затем на миг задумалась и вновь прервала краткое молчание. Вольсунг смотрел ей в глаза, дабы угадать, что кроется у нее в голове и вовремя уйти от удара в спину. — И конунг нуждается в деньгах, а потому просит у вас в долг.       — И сколько же? — с любопытством уточнил Вольсунг, однако явно чувствуя неладное.       — Десять тысяч.       — Золотом? — уточнил Вольсунг, в мыслях прикидывая — сумма немаленькая.       — Разумеется, — она кивнула коротко и, чуть склонив голову на бок, словно кошка, стала дожидаться ответа. Отчего-то под ее взглядом Вольсунгу сделалось неловко, но это чувство он быстро прогнал от себя, раздумывая. Он стал лучшим из кандидатов, заняв пост Верховного жреца — не пора ли стать лучшим из лучших в глазах знати?       — Отчего же Кросис не даст взаймы?       — Боюсь, эти деньги уйдут как раз для расплаты с ним.       Значит, корона в долгах как в шелках? До чего же чудесно! Удушить ее своим материальным влиянием — что может быть выгоднее для молодого Верховного, чьи связи с коллегами еще не отлажены?       — Будут ему десять тысяч.       Потянувшись к Вольсунгу, Бэккхильд прильнула к его губам в поцелуе.

***

      — Могу я сходить в город, наставник?       Морокеи молчал, и оттого треск поленьев в очаге сделался оглушительно-вездесущим. Шелест переворачиваемой страницы, тихое дыхание, скрип деревянной ножки кресла… Но не голос, не желанный ответ. Аран впился глазами в увлеченного чтением наставника, глядя требовательно, оскорбленно, но тот лишь чуть склонил голову вперед, не подняв на ученика взгляда. Раздражение росло. Двемерский обруч мучительно-крепко стискивал виски, приглушая звуки мира, но отчего-то гудя роем ос где-то в черепе; неясное строение устройства, привезенного из подземных глубин, нагоняло страху, но уж привычного: то было лишь опасение сломать — металлические крепления и мелкие синеватые кристаллы прятались за ушами, две пластины крест-накрест сходились на затылке и дарили покой. Слышать все столь остро, как дали слышать ему Боги, было голубой мечтой многих, но на деле то оказалось настоящей пыткой.       Морокеи кивнул, явно не желая тревожить аномально чуткий слух ученика, и уже отчетливым было движение. В таком его поведении нашлась для Арана и польза — никогда он не расспрашивал с большим пристрастием, боясь причинить боль. Аран из-за того частенько чувствовал себя неполноценным, ведь даже собственный Крик — дар Божий — мог оглушить, а без обруча, что стоил, право, дороже самого Арана, и вовсе становился смертоносным. Но Морокеи, любя, учил и так: учил Шептать, учил выдыхать мощь Слов, не произнося их вслух…       Разве не достоин он престола? Разве глупей он, неумелей, наивней Вольсунга? Он лучше лишь тем, что всегда выживает, и никакая удавка ему не страшна — что ему до убийц, когда сердца нет, когда нечему дать ток крови в жилах. Отчего же Морокеи тогда отказался от Арана?       Вольсунг выжил раз, но хватит ли ему удачи на второй?       Аран направлялся вовсе не на рынок, но начавшаяся с легкой руки купцов ярмарка служила отличным прикрытием, а несколько пряников он обязательно достанет после непредвиденной прогулки, дабы не возникло вопросов об отсутствующих покупках… В письме старый «друг» недвусмысленно намекал — явиться следовало одному и не распространяться о грядущей встрече, если он хочет получить помощь и отомстить.       Впрочем, этот благотворитель, Аран был наслышан, и сам нуждался в помощи.       Бэйндив, прозванный Строителем за неуемную к сооружению храмов и возведению городов страсть, мечтал об окончании двух проектов: он жаждал углубить Бромьунар, воспользовавшись сетью естественных пещер, и возвести величайшую из стен меж империей айлейдов и нордскими землями. И если до последней его задумки, едва начавшейся, никому не было дела, то первая… Грандиозная, поражающая, она служила жрецам и их тайнам опорой и самым надежным замком. Бэйндив Строитель умер задолго до рождения Арана, правители столицы Культа Дракона успели не раз смениться, но катакомбы, развернувшиеся прямо под городом, досконально не знал никто. Припрятанные в них скелеты канут в небытие со смертью их владельца — кто еще сможет что-нибудь в них отыскать? Была карта, Аран смог урвать ее незаметно и, срисовав наскоро, выслать другу — дабы привести его от входа из города к захоронениям Верховных жрецов; та же часть, что осталась в руках Арана, указала на спуск в храме.       Поначалу туннель вниз отличался от жилых помещений в храме лишь своей крутостью и сырым холодом, вмиг пропитавшим мантию, и Аран лишь пожалел, что не оделся теплей. Изрезанные узорами-завитушками стены точно оживали, отдавая свои воспоминания о днях былых, когда Аран проводил по ним ладонями, улыбаясь. Хорошо. Быть может, в них, в этих стенах он будет однажды править? Затем дунул ветер, разрушив то хрупкое чувство легкости, стал трепать волосы и свистеть в ушах — Аран вмиг зажал их ладонями, стараясь защититься, но слух растревожил гул собственной крови в жилах, словно то бушевало море. Он коснулся кристалла за ухом, но менять частоты не осмелился: настраивая устройство заново, Морокеи догадается сразу — что-то неладно.       Ну и сквозняки.       Он призвал магическую свечу, когда последние лучи света растворились во мгле катакомб. Под ногами скрипела пыль, гулко оседала земля, — совсем скоро гранит сменился ею, — камни выстукивали безумную трескучую мелодию, потревоженные сапогами. Аран сверился с картой. Налево. Пляска колдовского пламени в темноте дала понять — вот оно, оговоренное место, совсем близко. Но кем же поддерживался неживой огонь в жаровнях? Как часто сюда приходят? Уж не ошибся он с выбором?       Мелькнул длинный силуэт, и сердце ушло в пятки, на долю мгновения оглушив своим диким боем о ребра. Но Аран пошел дальше, поборов тревогу. Черные саркофаги в чуднóй игре света выглядели настоящими провалами во времени и пространстве. Резные памятные таблички над ними гласили имена усопших, жреческое владение и — изредка — годы жизни. Вот и недавно почивший с миром Даник: Хаафингар знал его своим правителем больше четырех сотен лет… Чудеса творят дарованные драконами маски, противостоя даже времени, ведь входили жрецы в его витки, ступали сквозь столетия, но те не проносились через людские тела, как задумано было Богами.       Один саркофаг за другим проходил Аран. Негромко шипел огонь. На одном из них расположился человек, подстелив что-то на крышку, и он всмотрелся в его лицо, но поначалу не узнал его — волосы скрыли резкие черты тенями, словно измазав кожу углем.       — Здравствуй, Аран, — заговорил старый друг, явно простуженный. Хрип в его голосе кольнул неприятно слух. — Я слышал, оба мы в неудовольствии от правления Верховного Вольсунга.       — Здравствуй и ты, Ровере. Не только мой слух остер, да? Ты услышал все правильно. И ты обещал мне помочь.       Тревожно взметнулось в жаровнях пламя.