мгновения общей вечности.

Я перепутал твои руки со своими. Они были такими же изрезанными, казалось, кровь вытекает из чего-то, что заложено глубже костей, и ты не хотел стирать её, а позволял ей течь, течь, течь… Мои руки вечно оставались без единой царапинки спустя максимум месяц, но я помнил, что шрамы на твоих не заживают. К своим порезам я никогда не относился так же серьёзно, как к твоим, потому что они были выписаны очередными рисунками на в половине случаев безразличном теле. Причину такого поступка с твоей стороны я не знал, но чувствовал: вина, ранее склонившаяся над моей спиной, положив на дрогнувшие плечи свои грубые тяжёлые руки, теперь сжимала пальцы едва не на ключицах, вдавливая их в тело, словно стараясь расплющить сердце, чтобы оно лопнуло и растеклось по прочим внутренностям. Ты же регулярно видишь мои мысли, верно, Рёга? Я хочу себя ненавидеть за это, но тебе будет так только хуже, ведь ты хочешь добра, тепла, добра, тепла — и ничего больше. Ты согласен смотреть на меня, любящего, но глубоко страдающего, ты не решаешься вытащить из моей лодыжки огромный осколок, который я сам туда непременно засадил, не решаешь, потому что боишься сделать ещё больнее. А я понимаю, что я больше не хочу смеяться: вижу твои руки — понимаю, что больше не хочу. Ненавижу свой голос, который рвётся на отчаянный крик, ненавижу за то, что тебе станет хуже, ненавижу за то, что когда-то этим самым голосом подал тебе надежды на бессовестно разрушаемое сейчас счастье, и пытаюсь, пытаюсь глушить прочую ненависть, потому что не хочу подавать вид, что от твоих действий стало намного хуже. Абстракция всегда переходила в реальность, но теперь реальность её уничтожила, поставив нас друг перед другом и ударив недостаточно сильно для того, чтобы отрезвить, однако достаточно сильно для того, чтобы мы увидели слёзы боли на щеках, — ты на моих — я на твоих, — и разом канули в собственные головокружительные чёрные дыры, до звёздочек в глазах сжимающие… ах, если бы разум. Кровь всё ещё течёт, а я всё смотрю. Она течёт, я смотрю. Ты стоишь, я смотрю. Ты стоишь, я плачу. Ты плачешь, я плачу. Ты плачешь, я дрожу. Ты что-то говоришь, я дрожу. Ты что-то говоришь, я ничего не слышу. Ты стоишь, я ничего не слышу. Ты стоишь, я падаю. И ты падаешь. Вот бы мы падали вместе. Рёга, пожалуйста, согласись. Это последнее, о чём я прошу тебя. Я расскажу тебе всё, если ты выскажешься мне. Знать друг о друге всё удобнее, мы соединим не только души, но и их волю упасть. Пусть не упадём. Но падать вместе веселее. Рёга, пожалуйста! Я осознаю, что прошу о чём-то мираж перед собственными глазницами. Глаза закалились в другую реальность и не видят мир, в котором я смог самоутвердиться, но так никого и не нашёл. Можно просто повторять твоё имя? Оно так близко… Почти как ты, только с тобой мы совсем далёкие. Рёга… Рёга! Рёга!.. Рёга, понимаешь, я не люблю говорить тебе что-то новое. Что-то, о чём я бы мог подумать и загрустить. И именно из-за этого я такой скрытный. Остальное забывается или рассказывается тебе сразу. Я доверяю тебе, помнишь? Доверяю твоим рукам. Доверяю твоей улыбке, доверяю всем твоим жестам, и вместе с этим доверием в меня проникает доверие к людям. Но люди совсем другие, Рёга. Рёга, люди совсем не добрые, совсем не ты, совсем не слышат меня. Или слышат, но не могут ничего сделать, видя моё отчаяние, видя нежелание прибывать здесь и сейчас. Рёга, твои руки всё ещё истекают кровью, ты можешь умереть на моих глазах, а я только и продолжу плакать, романтизируя эту смерть, и в конце концов умру с тобой рядом, завершив падение по отдельности и в последний раз неудовлетворённо всхлипнув в жалком обращении ко всему миру. Желая умереть с тобой или хотя бы в одну минуту с тобой, беру нож, поднося лезвие к сонной артерии. Резко полоснув по кожу, улавливая лишь лёгкое неприятное жжение. Зрение расплывается. Ты не бежишь ко мне, ты тоже падаешь. Мы всё равно не упали вместе. Я уверен. Потому что мы глупые. Потому что не умеем. *** — Тсузуку. Первое, что я вижу перед глазами — прядь осветлённых волос. Чуть приподняв голову, случайно носом задеваю твою щёку. Твои руки не успевают прижать меня ближе, как я с истеричным смешком дёргаюсь и выхватываю из ночной темноты очертания порезов на них. Но там ничего нет, и лишь теперь до меня доходит, что сейчас четыре часа утра. Скоро начнёт светлеть. И у меня есть ты. Ты не упал, не исчез и не уронил меня. — Рёга, — выдыхаю коротко, но чувственно и, в своём репертуаре, безумно. Множество слов рвётся наружу, и тут же бесследно пропадает, растворяясь в тебе; ты понимаешь всё во мне. Как я мог забыть об этом? — Прости, что разбудил. — Единственное, что всё-таки сорвалось с языка. Ты мотаешь головой, показывая, что извинения не нужны. И я не чувствую себя виноватым. Лучше, чтобы ты был спокоен за меня, и тогда тебе самому будет спокойно, правда? Ведь можно не падать, Рёга. Я укрываю нас одеялом и обнимаю тебя настолько крепко, насколько хватает сил в расслабленных рук. Когда ты отвечаешь тем же, я чувствую счастье. Перед глазами теперь свет. Хочу, чтобы так было всегда, и утыкаюсь в твою шею снова, как и парой минут ранее. — Тсу, пожалуйста, не переживай за меня так сильно. Кажется, ты сам не понимаешь, зачем говоришь это. Я обещаю постараться, но глаза закрываются сами собой, увлекая меня в незатейливое падение в сон. Слышу: ты зеваешь так мило, что хочется пискнуть и заулыбаться, но я лишь чуть приподнимаю уголки губ. Руки, неизрезанные и родные, прижимают ещё ближе в последний раз за ночь. Мы засыпаем. Падаем в сон, потому что больше нам падать некуда. И на этот раз точно падаем вместе.