***
Двери в просторный зал распахнулись. В помещение, внутреннее убранство которого заставляло испускать вздохи восхищения многих иностранных послов, чеканным шагом вошёл высокий мужчина с гордой (явно военной) осанкой, в его глазах блестел огонёк, выдававший в генерале ребёнка, который хотел сообщить какую-то важную новость. Теперь в зале их было двое. Напротив вошедшего стоял тот, кто десять лет назад покорил Европу своей романтической туманностью и стойкостью, а теперь был лишь тенью того героя, которого встречали в Париже, Вене, Лейпциге. — У Вас что-то важное, Александр Христофорович? — тишина прервалась, голос императора отразился от стен эхом. — Мне доложили, что Вы никак не можете оставить Тайные общества в покое? Александр Христофорович… — Александр Павлович! — воскликнул мужчина, прервав речь императора. — Вы не понимаете, какая угроза исходит от заговорщиков. Грядёт взрыв, который взбудоражит всю Европу! Взрыв, который можно будет сопоставить с революцией во Франции! — Бенкендорф, — холодно ответил Александр, заводя руки за спину, и отошёл к окну. Наследник Павла I (скорее Екатерины II) устал от бремени правления, но всё же не терпел чрезмерной дерзости, даже со стороны близких ему людей. — Я знаю Вас давно и мог ожидать от Вас подобных действий. Я сделал всё, что в моих силах в борьбе в Тайными обществами. Два года назад был издан указ, который сделал их заседания противозаконными. Александр Христофорович от удивления замолчал. Он был растерян. Император говорил с такой серьёзностью, что было понятно — он не шутит. Наконец, спустя несколько долгих секунд вновь воцарившейся тишины, Бенкендорф сказал: — Самодержавие в Российской империи в опасности. — Я не могу быть с ними строг. Я и сам когда-то придерживался их взглядов. — Либералы и революционеры — это полярные понятия, — именно эта фраза оказалась точкой в разговоре Бенкендорфа с императором. Александр Христофорович даже не откланялся, просто вышел и таким же чеканным (как и при входе) шагом направился к выходу из Зимнего дворца. Его колотила дрожь. Удивительно, даже во время сражений с наполеоновской армией дрожи не было, а теперь… Сложно понять, из-за чего или за кого боялся Александр Бенкендорф: может быть, за себя? Его ведь первым повесят, если заговорщикам удастся осуществить свои дерзкие планы. А может он боялся за императора? Или же за Россию?***
Для того, чтобы читатель понял эмоции Бенкендорфа, я начну описывать события, повлекшие за собой восстание на Сенатской площади, с 1821 года. Именно в том году были образованы Южное и Северное тайные общества, которые образовались через три года после распада Союза благоденствия. Иронично, как за три года — срок, с исторической точки зрения, ничтожно маленький — может поменяться мировоззрение людей. — А ведь действительно странно, Александр Александрович, в осьмнадцатом году мы хотели распространить идеи просвещения, образования, — темноволосый мужчина, глаза которого были чуть на выкате, сбавил шаг. Он и не заметил, как они перешли грязную Фонтанку. Удивительно. В этот вечер к ним даже не приставали нищие, которые обыкновенно как только завидят дворянина — несутся к нему сломя голову с вытянутой ладонью. — Разве что-то изменилось, Кондратий Фёдорович? Я, как поэт, могу понять Ваше состояние… Вы в глубоком смятении! Но, милый мой, разве просвещение и, — тут Александр Александрович заговорил тише, — прощание с порядками старого не одно и то же? В ответ на слова Бестужева, более известного под псевдонимом Марлинский, Рылеев тихо опустил голову. Он хотел было что-то сказать, но подумал, что это может выставить его в глазах собеседника будущим предателем. «И всё-таки я не понимаю! Ведь в осьмнадцатом году, как сейчас помню, мы так яростно отвергли идею о цареубийстве, а теперь составляем всевозможные планы, стратегии для того, чтобы исполнить этот грешный и подлый поступок. Мы все самоубийцы, но в конце концов, когда была без жертв искуплена свобода?» — Что-то Вы, mon cher, совсем погрузились в себя… Но я, как поэт, понимаю Вас. Мне пора, вот мой экипаж. До скорого, mon cher, до скорого! — с этими словами высокий крепкий мужчина с неестественно добродушным выражением лица запрыгнул в кибитку. Через несколько мгновений Рылеев слышал затихающий стук колёс о дорогу. — Зачем я здесь? — прошептал сам себе мужчина. Он был в неведении. Почему он пошёл провожать Бестужева, да ещё и через такой большой круг? Поэт медленно побрёл к дому, в одной из квартир которого жил и где собирались члены Северного тайного общества для обсуждения планов переворота и захвата царской власти. Спустя несколько недель, в течение которых в квартире Рылеева то и дело собирались будущие декабристы, на одном из заседаний Северного общества был поднят вопрос о программной основе. До этого момента члены тайного общества строили грандиозные планы хода восстания. — Господа! — Трубецкой, подняв бокал шампанского одним словом заставил всех присутствующих оставить разговоры. Такая реакция была обусловлена тем, что Сергей Петрович был основателем всего Северного общества. Среди революционеров ходил слух, будто Трубецкой начал готовиться к цареубийству сразу после возвращения из Заграничного похода (да-да, когда Наполеона, как собаку гнали не только из России, но и из Европы). — Все мы так сладко говорим о будущем нашем успехе, который действительно безусловен! Но! Давайте же не будем ослеплены блеском будущих побед, а начнём составлять план новой Руси, которая по уровню развития опередит и Францию, и Англию! — Сергей Степанович? Что Вы имеете под этими речами? — Пущин приподнялся со стула и вопросительнл склонил голову набок. — Мне кажется, тут всё элементарно, — почти хищно улыбнулся красивый дворянин, внешности которого позавидовал бы любой иноземный красавец. Никита Муравьёв также считался одним из основателей Северного общества и пользовался уважением среди его участников. — Я займусь этим, не переживайте. — А почему Вы? — неожиданно для всех с дерзостью спросил Бестужев-Марлинский, который также, как и Муравьёв понял, что Трубецкой говорит о создании свода порядков нового государства. — Потому что я публицист, — спокойно ответил Муравьёв и поклонился литератору. — Я уважаю труд отечественных поэтов, но вы слишком много взяли от Лорда Байрона. Ваши утопические идеалы и основы романтизма не согласовываются с нашей общей целью. Не так ли?