***
Это походило на самый ужасный и вместе с тем одновременно желанный сон. Всё смешалось — слишком тяжёлый, сумбурный день, поиски архивных документов, долгая возня с бумагами, изматывающая работа на грани сил… а потом вдруг… девчонка. Темноволосая девчонка, с размаху налетевшая на него прямо на пороге библиотеки. Сперва Натаниэль подумал, что это — морок, галлюцинация, плод сумасшествия, демон, который его дурачит, в конце концов. Но не узнать, не узнать её было всё-таки невозможно. Китти Джонс была уж слишком живой и, как для галлюцинации, слишком дерзкой. Попытка её удержать обернулась для Натаниэля чувствительным тычком в рёбра, достаточно сильным ударом в пах и точной подсечкой под колени. Последнее как раз и стало причиной того, что девушка, подхватив уроненную сумку с книгами, благополучно улизнула, избежав его, Мендрейка, чрезмерно навязчивого внимания, а он сам остался сидеть на отбитом неудачным приземлением копчике, и тупо смотреть, как та, в чьей смерти он прежде себя винил, быстро сверкает пятками. Только в машине на него наконец накатила злость. Китти жива. Китти жива, а это значит, что Бартимеус ему солгал. Вероломный проклятый джинн. Видят боги, Натаниэлю верить ему не стоило. И привязываться не стоило. И держать настолько долго так близко, пожалуй, тоже. О нет, теперь-то Мендрейк наконец найдёт на него управу. Он больше не станет его щадить. Подлый демон его милости не достоин. И того, что в последнее время всё сильнее ощущалось где-то в глубинах сердца Натаниэля, этот чёртов джинн тысячу раз недостоин тоже. В том, что воспользуется копьём по назначению, беря его с собой в пентакль, Натаниэль, конечно же, нисколько не сомневался. Силы ему предавала злость. Да он просто кипел праведным гневом. Гнев этот слишком застлал ему наконец глаза. Руки, дрожащие от ярости, подвели, Неуклюжее тело кубарем вырвалось за пределы защитного круга. И роли внезапно переменились. А ведь этот подлый демон милостив совершенно точно к нему не будет. Но всё пошло не по плану. Дальше всё развивалось как-то совсем не так. Первым, что ощутил Мендрейк, был ослепляющий, дикий, безумный страх. Перед мысленным взором ужасающей вереницей пронеслись все жуткие истории, которые он когда-либо читал и слышал. Натаниэль допустил ошибку, так что теперь демон совершенно точно его пожрёт. Или растерзает. Или совершит что-то ещё более мерзкое, ещё более болезненное. Более… Лёжа, распластанным, на столе, Натаниэль всеми силами пытался отключить беспорядочно мечущееся сознание. Если он ничего не запомнит и не почувствует, умирать будет, конечно, гораздо легче. Но, как на зло, все чувства обострились предельно сильно. А джинн, нависая сверху в Натаниэлем не виденном прежде образе, коварно пытал его невыносимостью ожидания. И просто смотрел. Тот краткий, исполненный отчаянья эпизод, когда изо всех сил цеплялся руками за плечи джинна, Натаниэль себе пытался не объяснять. В том, что значило это действие и чем оно было продиктовано на самом деле, он просто-напросто боялся себе признаться. Чувствуя под пальцами нечеловечески горячую кожу и сталь напряжённых мышц, он так невероятно много хотел сказать — слова, захлёстывая волнами, ярились в нём, и каждый миг грозили прорвать плотину взращиваемого долгие месяцы здравомыслия. Как бы искренен не был Натаниэль, Бартимеус поднимет его на смех совершенно точно. Он высмеет его, а затем пожрёт. Натаниэль — волшебник, а он — вероломный демон. И это всё, что может их связывать. Потому произнёс он что-то неуместное и неправильное. И тем Бартимеуса, конечно же, разозлил. Сердце колотилось не только в груди. Казалось, оно нетерпеливо пляшет где-то между желудком и головой, то подскакивая, то опускаясь вновь. Пальцы джинна были обманчиво нежными. Глядя сверху вниз пронизывающим, тёмным, глубоким взглядом, демон отрешённо, долго гладил щёку Натаниэля. Как будто успокаивал. Или прощался. Или забылся. Крокодиловы слёзы. Что бы не делал джинн, он наверняка просто отвлекает волшебника, усыпляет его бдительность, поджидает подходящего момента, чтобы напасть и со всем покончить. Если Натаниэль позволит себе погрузиться в эту трепетность, в этот бесхитростный, тёплый жест, вскоре ему станет гораздо больнее. Впрочем, куда уж хуже? Кому он врёт? Умирать от рук дорогого, прежде, возможно, любимого существа — это уже и так настолько невыносимо, что любая пытка могла бы показаться невинным сном. Всё-таки коварный расчёт удался. Помимо собственной воли Натаниэль расслабился. Уплыл, убаюканный. Ведь прежде Бартимеус не касался его вот так. Потому резкое движение демона стало неожиданным для Мендрейка. Но ещё более неожиданным стало то, что Бартимеус в следующее мгновение совершил. Он целовал. Прижавшись к нему, он раскрытыми губами мягко целовал ключицу Натаниэля. И это было неправильно. Это было… не так… Натаниэль возмущённо вскрикнул. Стиснув за бёдра, его подтащили к краю, а через миг и вовсе сдёрнули со стола. Колени подкосились, но Бартимеус не дал упасть — обхватив за талию, с тёмной, едва различимой насмешкой взглянул в глаза: — Я же говорил, малыш Натти. Ты для меня особенный. — И, не позволив ответить, неожиданно жёстко завладел губами Натаниэля. Облик его был выполнен без изъяна. Задыхаясь от ужаса и восторга, всё ещё дрожащий волшебник чувствовал горячую влажность, чувствовал настойчивый язык, что вторгался в рот — и обвисал безвольно, припёртый к столу внезапно оказавшимся обнажённым красивым телом. Ему не хватало воздуха. Ошеломлённый, неуклюжий и неумелый, Натаниэль попытался вырваться, попытался выдохнуть что-то в терзавший рот и, когда это наконец удалось, только лишь в бессилии застонал, опуская голову. Он задыхался. Слишком неожиданным, слишком спонтанным и резким всё это было. Как внезапно воплотившийся сон. Сон, от которого было мучительно страшно и очень стыдно. Такова извращённая сущность демона. Такова его гнусная, мерзостная натура. О нет, он не просто уничтожит Натаниэля. В своей бесконечной враждебной подлости он прежде решил грязно над ним надругаться. А самое ужасное, что Натаниэль чувствует возбуждение. Как тогда, в холле министерства, опутанный чарами Джейн Фаррар. Только вот теперь это чувство было куда сильнее. Предсмертное безумие — не иначе. Впрочем, он ведь в любом случае умрёт сегодня? Пусть Бартимеус считает всё это своим триумфом. Пусть думает, что ненавидимый им волшебник унижен и оскорблён. Если это последнее, что в жизни осталось Натаниэлю, он хотя бы попытается получить извращённое удовольствие. В конце концов, он ведь когда-то мечтал об этом. Когда Натаниэль поднял голову в следующий раз, во взгляде его читались хмельная уверенность и жёсткая твёрдость стали. Прежде безвольные, теперь его руки обвили красивые, сильные плечи джинна. — Это ты так за жизнь цепляешься? — Тёмные глаза в изумлении распахнулись. — Заткнись, будь добр. — Прошипел сквозь зубы Натаниэль и, покуда решимость его окончательно не оставила, прижался губами к дёрнувшимся было чужим губам. Получилось у него, конечно, намного хуже, чем прежде у Бартимеуса. Что поделать? Ведь это был его самый первый желанный, осознанный поцелуй и Натаниэль старался по мере сил. Тёплая, большая рука прижалась к его затылку. Пальцы зарылись в волосы. Не позволяя отстраниться, Бартимеус снова перехватил инициативу. Он определённо показывал, кто здесь главный, и не желал уступать позиций. Возражений касаемо этого у Натаниэля, впрочем, не было абсолютно. Выгнувшись, он со стоном прижался к сильному телу джинна. Язык его беспрепятственно хозяйничал в его рту, и, подчинившись внезапному порыву, Натаниэль принялся легонько его посасывать. Реакция не заставила себя долго ждать. Руки Джинна дрогнули, напряглись, огладили спину одобрительной лаской — и Натаниэль тотчас услышал хруст разрываемой ткани. Это была его рубашка. М-да… Бартимеус всегда выказывал своё недовольство по части гардероба Натаниэля и охотно использовал каждую возможность что-то в своё удовольствие разорвать. Впрочем, к чему горевать об одежде, если она ему больше не пригодится? Это было безумие, но это безумие было сладким. Ткань определённо отнимала значительную часть удовольствия и, избавляясь от неё, джинн был абсолютно прав. Ощущать бесстыдные касания голой кожей оказалось куда приятнее. Позволив себе делать всё, что угодно, Натаниэль подчинялся любым, даже самым странным своим желаниям. Сегодня он пил лишь кофе, но чувствовал себя просто безумно, безбожно пьяным. А иначе почему так отчаянно прижимался к юноше, почему исследовал его позвоночник своими пальцами, а шею и грудь — губами? Почему ощущал, какими тесными становятся брюки и пульсирует, наливаясь возбуждением, его член? Последнее Бартимеус заметил, конечно, тоже и был этим фактом, как показалось Мендрейку, до крайности изумлён. Ну конечно… откуда бы ему знать, что последние месяцы чувствовал Натаниэль? Откуда бы ему знать, какие отвратительно сладкие мысли царили в голове министра информации, лишая его покоя? Натаниэль не знал, может ли взаправду джинн испытывать возбуждение или лишь видоизменяет личину сообразно своим нуждам. Важным было лишь то, что… ох… лучше бы не опускать глаза. Иначе зрелище… это зрелище окончательно лишит смелости и рассудка. Натаниэлю бы очень хотелось верить, что, как и он, джинн тоже чувствует удовольствие. Но он не мог, не умел, просто, как об этом спросить, не знал. Заговорить сейчас значило бы всё в один миг испортить. Дышать демонам было не обязательно. Однако же, по неведомым Натаниэлю причинам, джинн предпочитал делать вдохи и выдохи — судорожно, рвано, по-человечески. Воздух из его лёгких порой вырывался с хрипом, а, когда, преодолев прохладу нефритовых украшений, Натаниэль захватил губами его сосок, Бартимеус и вовсе коротко застонал. Значит, это место чувствительно? Стоит запомнить. А где ещё? Однако же, исследования прервались внезапным вторжением на совсем уж личные территории. Одним на мгновение появившимся когтем покончив с пряжкой, демон приподнял Натаниэля. Задница ощутила гладкое дерево столешницы, а член, наконец, свободу. Штаны вместе с трусами исчезли в неведомом направлении. Туфли же Мендрейк потерял ещё тогда, когда Бартимеус единственный, но вполне ощутимый раз с силой его ударил. В поле зрения почему-то попали носки. Простые чёрные носки. Это показалось таким нелепым, таким смешным, что захотелось зарыться с позором в какой-то щели… Но кто ему даст? Да и, в конце концов, имеют ли какие-то носки значение? Натаниэль растлён и унижен. Он пал так низко, как только мог. Он подчинился своей похоти, своим отвратительным, мерзким желаниям. Какими бы светлыми чувствами не руководствовался он сам, демон жаждет лишь одного — надругаться. А потом, что бы не говорил, он совершенно точно его сожрёт.***
Свой первый и единственный сексуальный опыт я получил четыре с половиной тысячи лет назад, почти на зоре моей головокружительной, полной свершений и славных деньков карьеры. В одном позабытом ныне племени именно так посвящали жриц. Наверное, если бы я не был так неопытен и если бы не был настолько юн, мне бы удалось избежать насилия. Впрочем, кому я вру? Я — раб. Мне приказывают — я исполняю. Как бы отвратительно не прозвучал приказ. Двенадцать жриц, укутанных плотными покрывалами, собрались вокруг просторного пентакля каждая в своём круге. Ещё один, поменьше, был вписан в центр моего и в границах его, обнимая себя за плечи, тряслась девчонка. Я, как сейчас, отчётливо помню её лицо — маленькое, детское ещё, с огромными глазами испуганной лани и парой родинок. Не знаю, сколько ей было лет, но выглядела девчушка сущим ещё ребёнком — сплошные коленки да локти, тонкие ручки, плоский живот и грудь. Мне не хотелось её касаться — такую маленькую, хилую и дрожащую. Однако вокруг курились сложные смеси благовоний — фрукты, какие-то листья, травы. Запахов было много — не разобрать. Заполняя полутёмное помещение, они отравляли мою сущность, а звучащие тихим хором певучие заклинания сводили меня с ума. То, что происходило дальше, помню обрывочно. Очень смутно. Это для нас обоих был первый раз и, почти вопреки приказу, я принял облик темнокожего пацана — мне не хотелось пугать девчушку. Это, пожалуй, не помогло. Дым от курящихся благовоний заволакивал сознание, что-то двигалось (а, может быть, то были мои движения), тёплое, лёгенькое тело девчушки дрожало и извивалось в моих руках… Четыре с половиной тысячи лет — это по любым меркам просто огромный срок. Кости той девочки стали костями земли давно. Потому-то я и могу сейчас этой историей поделиться. В иное место тогда я возвращался растерянным и усталым, пьяным от произошедшего и, однозначно, как и она, повзрослевшим, изменившимся в одночасье. С лично моей морально-этической точки зрения это было грязно и очень гадко. Впрочем, у тех людей мнение было совсем иным. Хочется верить, что та девчушка стала-таки жрицей, как было нужно. Хочется верить, то, что я с нею делал, осталось для неё таким, как для меня, туманным. Во всяком случае, более никогда я ни о ней, ни о племени её уже ничего не слышал. В общем, какими-никакими познаниями я, конечно, располагал. И так уж невинен не был. Однако же то, для чего тогда потребовались благовония и усилия двенадцати сильных женщин, сейчас произошло со мною как-то само собой. Вряд ли когда-либо кто-то всерьёз задавался подобным аспектом существования духов. А он, пусть куда более запутанный и сложный, всё же у нас имеется. Принимая тот или иной облик, я в какой-то степени перенимаю и многие из его качеств. Потому-то в выборе личин я всегда до крайности привередлив. Есть такие, которые даже мне принимать противно. Но что-то я, пожалуй, отвлёкся. Так вот: скажу коротко, чётко, без экивоков. Получать удовольствие я могу. Это вполне логично. Оборотная сторона боли, как-никак. Было бы странно ощущать одно и не замечать другого. Правда, моё удовольствие несколько более… эмоционально. Как бы совершенно не было созданное мною тело, некоторых функций оно, увы, конечно же не имеет. Конкретно — репродуктивной. Я в ней не нуждаюсь, в конце концов, а значит… ох… в общем… вы ещё не уснули там? Кажется, я отвлёкся. Читайте дальше. Поймёте по ходу дела. То, что делал, я делал по вполне определённым причинам и со вполне понятной, прозрачной целью. Я принуждаю Мендрейка, унижая по мере сил и удаляюсь в иное место, а он, уязвлённый до глубины души, о том, чтобы снова меня потревожить, более даже не помышляет. Прекрасно, понятно, просто. Все счастливы и довольны. Чудесный план, красивое исполнение, но… он абсолютно неожиданно всё испортил! Нет, ну вы только подумайте! Вместо того, чтобы приняться орать, брыкаться, возмущаться и пытаться предотвратить собственное изнасилование, он… принялся получать удовольствие от процесса. Нет, серьёзно… будто бы мне на зло. Либо же я чего-то о нём не знаю. Неумело, но решительно Нат попытался активно включиться в процесс собственного неудавшегося унижения. Руки его дрожали, губы были влажными, а в глазах светилось какое-то немного жуткое, отчаянно дерзкое безумие. С таким выражением обыкновенно бросаются грудью на амбразуры или, напивая весёлую песенку, топают бодро навстречу смерти. Но я же говорил, что оставлю его в живых. Или нет? Или мальчишка мне попросту не поверил? Так что ж это он, получается «с горел забор, гори и хата»? Решил во все тяжкие перед смертью? Или надеется такой вот притворной страстью добиться милости? Трущийся об меня возбуждённый член был, впрочем, достаточно красноречив. Часть из вопросов отпала сама собой, ведь, насколько я помню, у человеческих мужчин «хочу, да не могу» — это всегда проблема. А так, чтоб вообще ни сколько желания не было, а тело среагировало внезапно… хм… во всяком случае я о таком не слышал. Посмотрев правде в глаза, сделаем выводы. Вместо того, чтобы проучить или унизить, я соблазнил своего хозяина. И этот хозяин оказался вполне не против. Более того, Нату похоже всё это безумно нравится. Что ж, если так, пора подключить, пожалуй, немного магии. Увлекая Натаниэля в долгий, заполненный его сердцебиением и приглушёнными стонами поцелуй, я позволил себе утратить контроль на всех тех планах, которые мой хозяин не мог увидеть. Лёгкий и текучий, почти свободный, каждым новым касанием я сливался с его аурой, позволяя своей сущности перенимать весь спектр его физических ощущений и вовлекая его в приятный, сводящий с ума энергообмен. Я буквально пропитал его, я был в нём, пусть в материальном смысле этого всё ещё не случилось. Я видел эмоции Натаниэля, чувствовал: то, что мы делаем, вправду ему приятно, и отдавал взамен немного собственных ощущений. Это наверняка предало ему больше сил. Мне было действительно хорошо. В эмоциональном смысле я был даже, пожалуй, счастлив. Хриплые стоны, тёплое дыхание на моей коже, робкие порой, совсем неумелые поцелуи — это кружило голову. Он был мой. В эти мгновения он был всецело отдан моей безраздельной власти. Такая свобода… она окрыляла, она вдохновляла. Как полёт над горными вершинами, как катание на перистых облаках. Когда с одеждой Мендрейка было-таки наконец покончено, он внезапно (такой своевременный), вспыхнул смущённо-алым. Сжался, прикрылся… — Эй… — Это было первое слово, которое я произнёс. Мальчишка был испуган. Смотрел на меня, дрожа, и постепенно съёживался. Хотелось его отвлечь. Здесь бы не помогли никакие расспросы и уговоры. Посмотрев на него, я без спешки провёл пальцами по слегка опавшему члену. Сидящий на столе Нат ссутулился только больше. Я толкнул его в грудь, заставляя лечь, и невероятно длинный, как у ящерицы, тёплый чувствительный язык (уж не знаю, как это смотрелось со стороны), быстрым движением скользнул от его шеи к паху. Язык был подвижный, сильный, а кожа Натаниэля такой приятной. Одна моя ладонь мягко, осторожно накрыла его глаза, а вторая принялась исследовать грудь, ключицы… То, что я вытворял тем временем своим фантастическим языком можно бы было запечатлеть на самом видном месте в храме Камасутры (нет. Это не я его возводил. Все вопросы к Факварлу. Меня вообще на противоположной части планеты тогда носило. А жаль, а жаль). В общем, для того, чтобы Нат позабыл о своём смущении, потребовалось усилий не так уж много. Когда, хрипло застонав, он почти приблизился к финалу, я как будто невзначай отвлёкся. Э нет… Как-никак, это наша с тобою последняя встреча, Нат, так что это, поверь мне, ещё начало.***
Прежде, сгорая от стыда, Натаниэль наедине с собою несколько раз всё же себя касался. Быстро и боязливо исследуя возможности собственного тела, он вскоре научился не только удовлетворять, но и игнорировать его самые низменные потребности. И только лишь иногда позволял себе то, что считал априори постыдным и недостойным. Однако же, всё, что он когда-либо ощущал, не шло ни в какое сравнение с тем, чего всего парой прикосновений добился этот несносный джинн. О, если бы их отношения только сложились иначе прежде. Если бы только всё это не было так ужасно… Чувства Натаниэля были неправильны и сумбурны. Бартимеус издевался над ним. Бартимеус собирался его убить. Но он же доставлял ему ни с чем несравнимое удовольствие. И Натаниэлю хотелось ответить тем же. Потому-то, с трудом совладав с дрожащими руками и головокружением, он одним резким движением снова сел. Ноги и руки обвили юношу, губы уткнулись куда-то за ухо, в шею. Натаниэль льнул к Джинну, тёрся о него и щекой и телом. Он бы хотел раствориться, слиться, остаться навсегда в этом странно тягучем сладостном состоянии. Руки джинна скользнули к ягодицам — и Натаниэль невольно вскрикнул, когда почему-то склизкий, прохладный палец настойчиво помассировал его в очень сокровенном, интимном месте. Краткое мгновение боли, протяжный стон — и вот уже этот нахальный палец внутри него. Да… почему склизкий — теперь понятно. Движения были аккуратными. Плавно и очень мягко один единственный палец то исчезал, то проникал в глубины Натаниэля и волшебник подумал: джинн почему-то его готовит. Вместо того, чтобы наброситься и овладеть, он стремится избавить его от боли. Это открытие было до крайности удивительным. Впрочем, связных мыслей для того, чтобы хоть сколько-нибудь это обдумать, у Натаниэля уже попросту не нашлось. Не без некоторого дискомфорта к первому пальцу присоединился второй. Было слегка неприятно. Свободная рука Бартимеуса успокаивающе огладила спину, скользнула вверх, пальцы слегка помассировали затылок… — Больно? Какой же он, всё же, странный. Смотрит почти что ласково, гладит нежно. Разве так притворяются? Разве именно такое входит в сущность понятия «надругаться»? Ожидая ответа, джинн застыл, не предпринимая ровным счетом никаких действий. Но буквально висеть на нём, обнимать его, чувствовать горячие пальцы внутри себя — это было будоражащее приятно. На какой-то миг Натаниэль подумал: а не тяжело ли джинну вот так вот его держать? Сам себе хмыкнул. Пожалуй, вряд ли. И наконец ответил: — Немного. Нет. Это был их первый диалог. Первые слова, которыми они осознанно обменялись. — Хорошо. Пора. Отпускай меня. Это уже было, пожалуй, слишком. Такой бархатистый, тихий, приятный голос. Не подчиниться ему было попросту невозможно. Послушно разомкнув руки, Натаниэль снова откинулся на столешницу. Вздрогнул невольно: — Ч…ч… ты… что? Когда плотина была наконец-то прорвана, тишина уже не имела власти. Внезапно вновь задрожавшего от испуга, Натаниэля поцеловали в мочку. — Молчи, — приказали. И он молчал. Губы джинна накрыли его рот с агрессивной властностью, ладонь обхватила член, задвигалась, высекая искры безумного удовольствия — и всё это почти отвлекло от боли. А, несмотря на все усилия, боль была. Но была короткой. — Мой. Мой. — Джинн вторгался в него, почти что сливался с ним. Джинн целовал и обнимал под спину. Джинн раскачивался внутри, а Натаниэль подавался навстречу — вперёд, назад… Словно на огромных качелях. Таких, которые маленький, маленький мальчик Натти помнил из старой-старой забытой жизни. Той, где его не продавали волшебникам. Той, в которой он ещё помнил значение слова «мама».***
Мы были единым целым. В энергетическом смысле мы были единым целым. Если посмотрите на ауры занимающейся сексом влюблённой пары (впрочем, кому я, вообще, советую. Вы же, не сочтите за оскорбление, просто, простите, люди). Так вот, если бы вы могли посмотреть на ауру занимающейся сексом влюблённой пары, наверняка бы увидели: она на двоих — одна. Вот что-то такое сейчас и происходило между мною с Натаниэлем. И это было чертовски здорово. Двигаясь в нём, окутывая его собою, сливаясь с ним, я терялся в ощущениях, каких прежде не испытывал никогда. Я знал: это мой единственный. Мой первый и самый последний раз. Потому целовал отчаянно, долго, время тянул потому, прижимаясь к мальчишке, шепча его имя и слыша своё, зачем-то произносимое мне в ухо его хриплым, прерывистым, тихим голосом. Ох, мальчишка… да неужели же ты забыл, на что имена способны? Время застыло. Слияние стало полным. Толкнувшись в последний раз, я почувствовал эйфорию Ната. Физически он бился в каких-то судорогах, извиваясь подо мной и хрипло стонал мне в губы. Аура же его пылала золотом солнца в полдень. Я потянулся к ней, отдавая ему и свои эмоции, я принял его восторг, его почти мучительное наслаждение, вобрав его отголоски каждой частичкой сущности — и вспыхнул зажжённой спичкой. Мир кружился. Кружился я. Планы слились в одно, задрожали со мною вместе. Я трепетал потрясённо с лёгкостью крыльев бабочки и падал чем-то тяжёлым куда-то вниз. Может быть, с неба метеоритом? В тот миг не было ни меня, ни Ната. Вместо нас в кабинете стонало и билось некое существо, сотканное силой нашего обоюдного удовольствия. Но миг наконец прошёл. Существо исчезло. Я потрясённо открыл глаза, обнаружил себя лежащем на всё ещё хрипло стонущем, как-то обмякшем Нате… и томный стон его вдруг оборвался задушенным, сдавленным тихим визгом. М-да-а-а… Бывают в жизни огорченья. Однако же, Натти, тебе сюрприз. Оказывается, забывшись, я утратил контроль над собою даже на первом плане. Вот мальчишка и орал, узрев мой истинный облик во всей красе. Ну-у… по крайней мере ту его часть, которая нависала аккурат над его лицом. (А что? Он тоже не красавчик. Но я же почему-то его терплю! Пусть радуется, что я вообще в каком-никаком материальном теле!) Протянув один из верхних щупалец, я ласково коснулся его щеки. Нат завизжал опять: — Ну чего орёшь? Вопрос мой незамечено канул в небытие. Взгляд Ната остекленел. Он, тяжело дыша, смотрел ну, скажем так, в общем, в моё лицо. Я, как мог дружески, улыбнулся. Кажется, стало хуже. Да что с ним опять? Ах да-а-а… мальчишка ведь считает, что теперь-то я точно должен его сожрать. Так что это я, по его мнению, к случаю специально принарядился? Медленно выскользнув из него (даже в истинном облике с этим у меня всё в порядке — не сомневайтесь. Это я просто так уточнил. На всякий случай. Если кого-то интересует), я слегка увеличил дистанцию между нами. Ровно настолько, чтобы мальчишка заорал снова. Нервный какой. Его что, сдержанности не учили? Или хотя бы банальной вежливости. Ну да, короче, ладно. Слегка поднапрягшись (приятная истома этот процесс всё ещё несколько затрудняла), я склонил насмешливо на бок голову Птолемея: — Да что ты орать заладил? — М… ну-у… — Судя по лицу, со мною привычным общаться Натаниэлю стало немного легче. — Теперь давай, требуй, как ты умеешь. «Бартимеус, поклянись, что всё, произошедшее между нами»… уй… чёрт… — увлёкшись насмешливой пародией на Мендрейка, я принялся расхаживать взад вперёд — и в мою босую пятку тотчас вонзилась сломанная пряжка. Это же больно, блин! — Ты бы мог не разбрасывать свои брюки на пути благородных джиннов? Маленькое происшествие, кажется, мальчишку приободрило: — Ну… это ты их, вообще-то, бросил. — Так забирай. — И, подняв, я прицельно метнул предмет гардероба на стол, где восседал слегка перепачканный и очень усталый Нат. Поймав свою одёжку, он как-то сник: — зачем они мне? — протянул замогильным голосом. — Ты ведь теперь… — Да ла-а-а-адно… Птолемей с размаху плюхнулся в кресло и закинул длинные ноги на подлокотник. — Я что, похож на самку богомола? — Чего? — Захлопал абсолютно круглыми глазами ошеломлённый Нат. — Ну… это же они практикуют сексуальный каннибализм… — А… ты… У него было ещё явно плохо и с речью, и с координацией, так что пришлось помочь. Поднявшись, я подошёл вплотную: — Повторяю ещё раз, Нат, никто жрать твоё тощее тело не собирался. Ты ж хуже рыбной кости. Поперёк горла встанешь. Он поперхнулся: — Да ты… ты… — стиснул кулаки, явно начиная вскипать от гнева. — Раньше сказать не мог?! — А я говорил… — И Птолемей невинно пожал плечами. — Да кто ж мне поверит… Так? Шея и щёки Ната залились пунцовыми пятнами. Прикрывшись ладошками, как застуканная в душе девчонка, он попытался было отступить, но ожидаемо встретился задом с памятным и для меня и для него столом. Выдохнул как-то растерянно: — И что теперь дальше будет? Я улыбнулся: — Хороший какой вопрос. — А потом, приняв облик высокого шумерца, осторожно привлёк мальчишку к своей груди: — Кажется, нам предстоит долго давить тараканов в твоей и моей башке. Руки мальчишки вцепились в меня со всей силой, на которую сейчас был способен Нат: — Так ты не уйдёшь? Подхватив его на руки, я, не выдержав, рассмеялся. — Ну, вообще-то я рассчитывал, что ты меня сам видеть после всего этого не захочешь. — Мальчишка засопел. Он, кажется, тихо плакал. На проверку обнаружилось: это так. Стиснув его подбородок, я принялся аккуратно собирать крупные капли пальцами. — Да не уйду я, дурак ты этакий. Хватит ныть. Лучше давай оденься и изложи мне наконец нормально свои претензии.