6.04-7.04. Страхи
Антон отошел от окна. Нет, это была уже даже не страшная сказка. Говорят, родившийся в апреле — всю жизнь дурак; вот и чувствовал Горячев себя не меньше чем полным идиотом, очнувшимся в комедии абсурда и не знающим, как оттуда выбраться. Беда была в том, что абсурд зачастую скрывал под своей нелепой оболочкой некую мощную проблему неразрешимого характера. Последняя надежда — в литературном анализе Антон не был силен еще в университете, а потому оставалось лишь верить, что и в своих аналогиях он ошибался. Не прошло и пяти минут с того момента, как машина Богданова выехала с улицы, а Антон уже вытащил телефон. С каждым днем тот все сильнее и сильнее плоховал, реагируя на прикосновения пальцев к ранам-трещинам болезненной дрожью экрана. «Видел лицо Романа? Если не будешь отвечать на мои сообщения и писать сам — я найду тебя и ты будешь выглядеть так же», — в сердцах написал Горячев. Страшно болела голова. Он всегда хотел быть сильным мужчиной — железным, яростным, непоколебимым. Но от того, что происходило с конца прошедшего месяца, все сильнее хотелось просто упасть на пол и выть. На переживания и на их осмысление сил уже просто не оставалось. Когда Антон увидел Льва еще днем — понял, насколько все серьезно. И как бы ни противоречивы были мысли и чувства, а смотреть на человека, которого сначала хотел призвать к ответу, потом оттолкнул, испугавшись возможной правды о себе самом, — на то, как он мучается голодным ожиданием, на то, как пытается достучаться, стало невозможно. Теперь у Антона руки горели от душераздирающих прикосновений. Губы — от самого недолгого и неловкого в жизни поцелуя. Голова — от тяжелого, как раскаленный свинец, знания. «А душа может гореть в аду за пороки уже в этом месяце, если я его не переживу», — было у Горячева такое ощущение. Постоянные нервные срывы, плохие люди, связь с тем, чью жизнь они хотели бы получить — приходилось приплюсовать к проценту летальных рисков еще и все это. Антон вернулся на кухню. Роман, даже несмотря на побитый вид, в центре всей этой вакханалии выглядел эталоном спокойствия — Горячев жалел, что сам не выпросил чудодейственную таблетку. Сисадмина было искренне жаль. Даже больше: за него тоже все еще было страшно. Антон старался гнать из головы хотя бы часть дурных мыслей и не смотреть на товарища по несчастью, как на предвестника злого рока. — Ну что? Легче? — Горячев осторожно отодвинул пакет замороженной брокколи, который Роман прижимал к лицу. Вблизи и на свету он выглядел совсем дурно — под опухшим веком глаза почти не было видно. — У меня тут не медпункт, но есть мазь от ушибов… Мне часто приходится биться о чьи-то кулаки — так после нее заживает все, как на собаке. Антон выложил на стол наполовину скрученный тюбик, не отрывая взгляда от изможденного бледного лица. Будто еще вчера Горячев видел, как бритый амбал прикладывает Романа виском о стеллаж… А сегодня? Он думал: как же может быть, что человека так мучают? Как может быть, что мучаешься сам? И мучаешь других? — Антон, я же у тебя на теплой кухоньке, а не в подвале с мудаками. Как думаешь, мне легче? — Роман издал звук, похожий на усмешку, но в его исполнении это было неясное фырчанье от заложенного носа. — А кто так начальника-то разукрасил? Все лицо в синяках… Горячев помолчал. Вздохнул. Память до сих пор отказывалась воспроизводить тот эпизод в красках. Будто нахлынувшая когда-то ярость безвозвратно выжгла его. — Я… — Молоток, — кивнул Роман и закрыл глаза, откинувшись на стенку, возле которой стоял табурет. — Если за мной придут, врежешь им тоже. — Можешь не сомневаться. Кухня погрузилась в тишину еще на две минуты. Антон, чтобы чем-то занять время, уставился в экран телефона. Уведомлений не было. Сообщения Богданов пока так и не прочитал. Да и все как будто затихли, спрятались от ударившей по городу стихии. Нарушать покой людей, которые пока еще пребывали в мире, Горячев тоже больше не хотел, а потому вернулся к Роману. Последний смотрел на Антона со вниманием змеи, на которую внешне казался похож. — Хочешь есть? У меня суп, курица и овощи на пару… Еще могу подогреть чай… — Да, — сисадмин пожал плечами. Было в нем нечто неприятное, что часто отталкивает взрослых в подростках — чувство собственного достоинства. Воспаленное, мрачное и слишком раздутое. — Слышь, Горячев, а ты изменился за это время… Какое сегодня число? — Шестое апреля. Тебя не было ровно месяц в общем… У Антона появился еще один повод разблокировать телефон, прежде чем направиться к холодильнику и наполнить квартиру совершенно будничными, но оттого уютными в такое время звуками: звоном и скрежетом посуды, сочным чавканьем еды, гулом микроволновки… — Трандец, — голос Романа надломился, но ненадолго. — Значит, ты превратился в человека за месяц. Я был уверен, когда первый раз увидел, что ты… Не понравился ты мне, в общем. Да и я тебе не очень. А сейчас прямо как человек. — Ты меня не знал. Я тебя тоже. В людях, как оказалось, вообще очень легко ошибиться… Или, вернее, обмануться чем-то внешним. Точку поставил последний истошный писк, и перед Романом появилась полная горячая тарелка. Дальше мысли Антона заглушал только шум воды. Так он и жил всю неделю: перебирал вещи, вытирал пыль в самых дальних углах, мыл полы и окна — даже целиком перепроверил и почистил жесткий диск, который с учетом специфики работы Горячева был все равно что помойка, в которую свое барахло годами скидывали разные заказчики. В этом бесконечно бездушном процессе эмоции вспыхивали отдаленным эхом, иногда толкая на резкие выходки, иногда — на нежности с самыми случайными предметами. Роман всем своим видом напоминал о предварившем его приход рассказе Льва. Раз — захотелось нож вогнать в глаза тем людям, которые могли сотворить подобное с обоими; но Антон смог лишь грубо вернуть его на подставку. А вот чашку, из которой Богданов так и не выпил, Горячев долго и неопределенно рассматривал, словно забыв, что с ней делать. Но опомнившись, бережно раздвинул для нее место на полке. — Та-а-а-а-а-а-ак, интересненько, — криво улыбался Роман, закладывая за щеку немного овощей. — Первый приз в номинации «папочка для кружки» присуждаю Горячеву Антону! Колись, Антоша, кого ты там представляешь? А то такой мечтательный, что мне сейчас самому в уши зальется. — Просто любимая. Подруга подарила, — буркнул Горячев. Укол подействовал на него отрезвляюще. И, вроде, не соврал о самой кружке — но ложь о собственных чувствах обожгла щеки. — Ага, — издевательски хихикал Роман. — А пил из нее Богданов. Не осквернил, не? Любимую кружку-то? — Нет. С чего вдруг? Антон раздраженно хлопнул дверцей посудного шкафа, а там уже и со своей чашкой громко уселся за стол. Он хотел быть спокоен. Но каждое стороннее слово о Богданове до сих пор раздирало болезненные, едва-едва стянувшиеся корочкой раны внутри. Никак Горячев не мог стерпеть. Мог — только злиться и защищаться. — Да просто спросил, — мастерски съехал с темы сисадмин. — А что он у тебя тут делал? Вроде как, до того как я… До этого всего ты ладил больше с Еленой. «Ну не могу же я сказать? Как это объяснить?» — почти приходил в отчаяние перед едким любопытством сисадмина Горячев. А сам все сильнее хмурился да устало моргал. — До этого всего он был единственным, кто хотел тебя найти, помимо меня, — вывернул Антон из памяти хоть какую-то правду, что могла заменить их со Львом договор. Тот самый договор, правила которого они оба нарушили между собой, но продолжили соблюдать с другими. — А потом прошел месяц. Много воды утекло… — Лев неплохой человек, Антон. Я это знаю. Но у него свой путь, который уже изуродовал и мою жизнь. Я его не виню. А тебе благодарен. Я понимаю, я мешаю, — вздохнул Роман, гоняя последнюю брокколину по тарелке. Он выглядел абстрагированным, словно вырванный из реальности кусок пазла; хорошо действовали принятые таблетки, стирая яркие переживания, припудрив их спокойствием. — Почему ты не уволился? Я пропал, начальство странное… Что тебя держало? — Влюбился, — ляпнул Горячев, а у самого челюсть свело от слова, которое он все это время никак не мог пристроить к своим мыслям. И так плеснуло кровью через край сердечной чаши, что сразу же чуть не вскочил и не отнял у разболтавшегося калеки тарелку. Но усидел. — Доедай. Я помою. — Дурак ты, Антон. Но я тоже такой дурак… Столько времени потратил в никуда. Любовь — дерьмо, как оказалось, а я был верным… Не ожидал, что меня так просто продадут. Не ожидал, что это даже случится не под давлением, а задолго до начала катастрофы. Знаешь, на что это похоже? На то, что я никогда ничего не стоил, — Роман звучно вздохнул. Последний кусочек пищи никак не просился в глотку, словно ассоциация к рассказу сисадмина: остывшая и никому не предназначенная часть былого целого. Такая же сидела у Антона на кухне. Роман стих. Сидел, опираясь спиной о холодную стену, и долго смотрел вглубь собственных воспоминаний в попытке проанализировать все с ним произошедшее. У него не получалось, он морщился от боли. — Я кое-что знаю про тебя, Горячев, — вдруг сказал Роман, когда надежда на продолжение разговора иссякла. — Но никому не расскажу то, что знаю. — И что это? Удиви меня. — Что ты ненавидишь пидоров. И меня, — засмеялся сисадмин. — А еще что на работе ты не только работал. Не пугайся… Я ночевал там частенько, а твой счастливый вид, выплывающий из правого крыла, мне о многом говорил. Антон приподнял брови. «Следовало догадаться по твоей гадючьей морде», — ответил он про себя, но ничего не сказал. Тарелка все-таки вынырнула из-под носа у Романа и отправилась в раковину. И все же Горячев продолжал слушать. Он оставался рядом, взволнованный и восприимчивый. Все это начинало походить на мазохизм. — На самом деле ты и твои попытки подкатить к Елене — единственное, что держало меня на плаву все это время. Было смешно, учитывая, что я знал, к кому ты там ходишь… — Роман издал три коротких едких смешка. Не злобных, но едких. — Вот уж правда, пути Господни неисповедимы… А еще смешнее — это твой Богданов, который просрал все свои меры безопасности с тобой меньше, чем за месяц, — он шмыгнул носом и ухмыльнулся. — И сейчас тоже смешно. Горячев поджал губы, вперившись в сисадмина долгим взглядом. Без ненависти или осуждения. Что-то заворочалось внутри, ощетинилось на колкости да спряталось еще поглубже. Антону тоже было смешно. Но это все еще был смех над комедией абсурда, где веселит не тонкая шутка, а то, насколько бредово строится все действие. Вот Антон два месяца ходил к «женщине», которая с самого начала склоняла его к анальным ласкам — и у него даже мысли не закралось о том, что он мог влететь. Видел то, что хотел видеть, как «она», в сущности, и велела. А чего не хотел — о том даже не думал. Погоревать об этом Горячев уже успел. Может, и впрямь оставалось только смеяться? — Знаешь, что тебя ждет? — Антон подпер голову кулаком, немного наклонившись к Роману — не иначе как с видом строгого следователя, перед которым пытается паясничать главный подозреваемый в пособничестве громкому преступлению. — Удиви меня, — передразнил Горячева сисадмин. — У меня только одна кровать. А у тебя болит все тело. Держи это в голове, пока пытаешься со мной подружиться. Роман прыснул со смеху. Напряжение пало, а вместе с ним и ядовитая манера речи. — И кому из нас от этого хуже, Горячев? Я с таким мужиком, как ты, никогда не ложился в постель-то… Хоть попробую, приятно будет! Антон улыбнулся и еще подтянул вожжи. Спускать нахалу он не собирался. — Что, завидовал Богданову? Когда я к нему ходил? — Очень. Незаметно, что ли? Ну вот, видишь. Вот ты к этому относишься с иронией. Телефон, лежащий на столе, моргнул ярким синим глазом и завибрировал, сообщив о новом уведомлении. А за ним скрывался ответ от Льва: «Я доехал до дома. Меня пугает твое стремление разукрасить мне лицо. Давай я куплю тебе аквагрим вместо кулаков?» Антон усмехнулся. Забыв о Романе, он тут же снова вступил в войну с умирающим сенсором. «Хорошо. Значит, если пропадешь — найду и покалечу. А если будешь хорошо себя вести — заберу у Алены ее косметичку и сотворю с тобой то, что представлял каждый сраный день. Спорим, я не ошибся и тебе действительно пойдет темная помада? =)» «Я слишком стар, чтобы становиться блогером, но ради тебя могу и это». Роман надоедливо постучал пальцем по столу, обращая на себя испаряющееся от каждой вибрации внимание Горячева. Его тяжелый взгляд осел на телефон и тут же прояснился от простейшей догадки. — Ой, Антон, брось это. Он человек денег, а ты — нет. Для него ничего не стоит купить, продать, захотеть чего-то и вывернуться наизнанку, а после — бросить. Специфика их работы заставляет врать и выкручиваться, выкручиваться и врать. Он тебе врет, сестре врет, мне врет, всем врет. Просто для того, чтобы получить то, что ему необходимо. И, как мы оба знаем, любыми путями, совершенно любыми. Он так выживает, это нормально… Только такие деньги и зарабатывают. Но ты уверен, что тебе стоит привязываться? Я думаю, стоит порвать сейчас, пока еще некрепко… И ты целее будешь. И он — тоже, если там вообще что-то человеческое есть. Ты доверяешь? Ему? Антон вмиг помрачнел. Вопрос доверия все еще нарывал ржавым гвоздем под ребрами. Две жертвы веры сегодня смотрели Горячеву в глаза своими израненными взглядами. Мог ли он прямо сейчас ответить твердое да? Все еще вряд ли. Но мог ли уже ответить нет? Не после того как Богданов отдал долг и заплатил своей искренностью. — Он жертвовал, — качнул головой Антон, уткнувшись взглядом в слова «ради тебя могу и это». — Есть в нем человеческое. Ты сам сказал, что он неплохой человек… — Если это выгодно. Он хороший, если это выгодно. «Все не так уж и плохо». Антон никогда особенно не задумывался о том, оптимист он или пессимист. Реалистом он себя, впрочем, никак не мог назвать. Однако уже на второй день пребывания Романа у Горячева в квартире темные тучи понемногу разошлись, и вместе с заглянувшим в окно солнцем вернулась надежда. Сисадмин умерил излишнее любопытство, наелся, окреп. Он не занимал много места, не трогал ничего, что не предлагали, и даже пару раз благодарно помыл посуду. Горячев почти ласково называл его про себя «геем на передержке» — подобрал ведь, как брошенного питомца, выходил и ждал, когда заберут. Они могли часами даже взглядами не пересекаться. Антон вверил Роману приставку в качестве терапии, вечером они заказали пиццу и суши, за едой всякий раз сцеплялись языками — и это обязательно заканчивалось бурным спором, по итогам которого каждый, впрочем, оставался довольным и при своем мнении. Сисадмин отличался подозрительностью и даже в беде позволял себе отпускать гнусные комментарии в адрес ближнего своего, но Антон скоро понял, что зачастую за этим не кроется никакого личного негатива. Да и как-то раз, проходя мимо закрытой ванной утром, он слышал тихие всхлипы… Можно ли было винить за злобу и обиды того, кто только вчера выбрался из Ада? Антон со своей стороны пытался отдать все, что мог. Но главное — понимание и сострадание. Взамен — не просил ничего. В чем Горячев действительно нуждался, так это в сообщениях от Богданова. Но тот не отвечал. «Я добрался до Елены» или «я дома» — вот и все, чего можно было от него дождаться. Утром субботы он написал: «Нашли жилье для Романа. В 12:00 в воскресенье поезжайте на ст. м. „Парнас“, там его встретят». Антон отвечал: «Хорошо». И, боясь отвлечь Богданова от куда более серьезных проблем, совсем скоро перестал решаться на большее. В последний вечер, который Роман провел у Антона, они уже привычно лежали каждый на своем краешке постели. Сисадмин тихо смотрел какой-то научно-фантастический сериал, Горячев — рылся в ноутбуке. Им обоим не спалось. И дела себе Антон никакого найти не мог. Все затягивающееся молчание Богданова не давало покоя, и в голову вместе с тем настырно лезли воспоминания и мысли о настоящем, о туманном, совершенно непостижимом будущем. Эти вопросы: «Кто я? Кто мы? Что теперь будет с нами?» — которые Антон задавал себе с четверга особенно часто и не мог даже придумать, какой ответ хотел бы услышать. — А ты… — нарушил он наконец молчание и обратился к Роману, вынув из уха наушник. — Как понял, что ты… гей? И когда? Горячев подбирал слова осторожно. Какая-то его часть еще сопротивлялась, требовала отрицать случайный, но слишком чувственный опыт. Он зашел далеко. И если физическое влечение Антон еще не осознавал в себе потому, что из-за стрессов едва ли мог чего-то хотеть, то от эмоций, от врезавшейся в ребра привязанности избавиться не выходило. Кем бы ни был Богданов, каким бы человеком он ни оказался — нельзя было просто забыть все время, проведенное за переписками, полными как испепеляющей страсти, так и спокойной человеческой нежности. — Просто однажды в шестнадцать у меня встал в раздевалке бассейна, — усмехнулся Роман. — Я всегда это о себе знал. С девочками почти не пробовал, один опыт и тот неудачный. Да и женское тело меня особенно не привлекает. Красиво — да. Уважаю — да. Но трахнуть бы не хотел. Другое дело — мужское. И я не сопротивлялся. — Не сопротивлялся? Ты типа… Пассив, так? — Нет, универсал. Все могу. Но по мне, может, и не скажешь, да, — гаденько ухмыльнулся Роман, глянув на Горячева. — А что, Антон, личный интерес имеешь или просто так спрашиваешь? — Для общего развития… — фыркнул Антон и замолчал. Но ненадолго. — А если мне только девки всю жизнь нравились? Может это измениться? — Вполне. Это же не клеймо… Значит, ты бисексуал; можешь с любым полом, нравятся все. А вообще я больше верю в химию и гормоны. Значит, твои гормоны законтачились в этот раз с не девкой. Гормонам-то все равно, Горячев, у них стереотипов нет, — легко улыбнулся Роман, не отрывая взгляда от экрана телевизора. — Вот я теперь свободен, вдруг тоже девка понравится… Прикинь меня и… Богданову? Я думаю, там ответ на вопрос «кто сверху?» будет однозначен… Фантазию Горячева можно было любить или не любить, но в самое острые моменты избавиться от ее плодов хозяин точно не мог. Он даже не успел хорошенько обдумать свою возможную бисексуальность, как невольно представил Романа — вот такого же побитого — где-нибудь в подвале, в колодках, вместе с одетой в латекс и вооруженной пыточными орудиями Еленой. Наказывала бы она сисадмина за то, что тот плохо отладил безопасность серверов фирмы… Не сдержавшись, Антон заржал в голос. — Ну я же говорю, Антоша, однозначен, — хихикал Роман. — А вообще ты просто все попробуй. А там что тебе зайдет, то и выбери. Я вот под тобой Богданова тоже плохо представляю, но хрен его знает, как у вас повернется-то. — В смысле не представляешь? — Горячев резко остановился и посмотрел на сисадмина. Вспыхнул в одну секунду. — Я что, по-твоему, менее мужественный? Слушай, да я, пока вы зад намасливаете, столько баб… — Это математика, Горячев. Смотри, вот если мужественность твоя измеряется в бабах, да? То какова мужественность того, кто подминает под себя мужественных? Мужественный в квадрате? Горячев, все. Это личный вызов — найди самого мужественного и подомни под себя. Антон сердито засопел. Достаточно остроумно ответить Роману, который как минимум обладал опытом в обсуждаемой сфере, чтобы рассуждать подобными категориями, не выходило долго. Да и куда там: не то что в сексе, но даже в жизни личных мужских побед у того же Богданова было больше. Как минимум он построил дом — даже не один. Мог и дерево вырастить. Оставалось лишь надеяться, что список целей из известной присказки был не так уж важен к выполнению, когда дело доходило до постели. Тогда, прежде чем отвернуться окончательно, Горячев в последний раз как мог гордо отстоял свое достоинство и заявил: — Если я так буду делать, то это уже не гейство будет, Рома… Это будет онанизм.13.04. Четверг. Ультиматум
Становилось тепло. Апрель авторитарно властвовал, раздавая с легкого барского плеча столько тепла, сколько Лев не мог ожидать. Природа медленно оживала, молодая весна беззастенчиво показывала все свои прелести; пестрели яркие зеленые листочки в обрамлении черных с холодного марта веток, благоухали цветы, молодели люди, раскрываясь целующему солнцу. Дурманил сладкий и слегка приторный запах превосходства одного сезона над другим. Лев всю неделю не видел Антона. Как только вскрылась правда о слежке, к его сердечному безумию прибавилось еще одно, не менее надоедливое и иссушающее, вообще не его — Елены. Сестра пришла в небезосновательное бешенство, которое не лечилось ни обещаниями, ни хорошими поступками, ни правдой. Ничем не лечились и ее попытки обезопасить семью от влияния извне, от занесенной карающей длани, которую, в отличие от самого Льва, Богданова ощущала более явственно. — Это ты виноват. Ты вылез в СМИ тогда из-за него и все стало ясно. Ты во всем этом виноват, — тыкала Елена пальцем во Льва, протыкая вместе с плечом душу. Он понимал, все понимал и был даже согласен с тяжелой правдой, но иначе в тот момент поступить не мог. Объяснить этого ей не мог тоже. У сестры на все пыльные рассказы о желании жить полноценно, а не моральным калекой, в сухом остатке ответ был один: — Нет, Богданов. Ты уже разрушил однажды нашу жизнь, не разрушай снова. И в этом она оказалась по-своему смертельно права. Лев действительно разрушил жизнь Елены. Полную, насыщенную, правильную, без ограничений. Жизнь, в которой Богданову любил отчим, были друзья, будущее, деньги и план. Полная чаша, которую никто не хочет разбивать даже ради родного человека. Самопожертвование. Лев верил бы, что этот феномен является светлым, чистым и непорочным отростком человечности, если бы не видел последствий, расцветших пышным букетом противоречий в поведении единственной родни. В молчании Богдановой, которым она мучила душу брата годами, он слышал обвинение. Бесконечная паранойя, попытки обезопаситься, постоянная работа над системами, планами, вранье, вранье, вранье — доказательства того, что свою жертву Елена Богданову так и не простила. Все, что у Льва осталось настоящего в процессе выживания — имя. — У нас здесь так много нажито, а ты опять, — шипела Елена, и слова эти безжалостной свинцовой пыткой вливались в уши, застывали в мозгу уродливыми формами. Лев не мог от них скрыться. У него не было защиты, опоры и обороны от собственной сестры. А все потому, что для него побег от отчима был спасением. Долгожданной свободой. Для нее — армагеддоном. Неисправимой раной на теле судьбы, которую Лев нанес нечаянно самой своей сутью. Богданов был благодарен за принесенную жертву. Но почему за нее столько времени приходилось неустанно платить? Неизвестно. Поэтому Лев молчал. Молчал, когда Елена начала с еще большим остервенением проверять сотрудников. Молчал, когда угрожала увольнением тем, кто ей казался подозрительным. Молчал, когда приказала готовить документы и прятать деньги на заграничных счетах, чтобы сохранить в случае чего капитал. Молчал, когда она запретила звонить Горячеву и приходилось украдкой писать сообщения. Молчал, когда собрали чемоданы. Молчал, когда на стол с оглушительным треском тела, встретившегося с асфальтом, шмякнулись два свеженьких паспорта. Они еще пахли ламинированием, чернилами и печатью. — Что это? — спросил Лев, словно не знал ответа. Елена фыркнула, села в излюбленной манере на стол. — Паспорта. Новые. Если все пойдет к чертям, мы уедем. Скорее всего, в Сибирь или за границу. Посмотрим по ситуации. — Лен, — Богданов покачал головой и открыл книжку. На розоватых страничках синел штамп, новая фотография, подпись и имя… Лев Артурович Синицин смотрел на Богданова его собственными глазами. — Не хочу ничего слушать, Лев. Тебя здесь точно ничего не держит. Ты понимаешь, что он уже не просто играет… Он калечит. Жизни рушит, избивает, пытает… Это ненормально. Это попахивает кровью, которую из тебя он в случае чего выпьет всю. Найдет и выпьет. Иначе зачем все это столько времени? Мы даже не конкуренты! — Личный мотив, — выдохнул Богданов. — Именно. Мы причина мучения остальных людей. Особенно ты. Елена была уверена, что у них на хвосте вот уже полтора года сидит отчим. Лев тоже это чувствовал, но верить не хотел. Он просто не знал причины, не мог уложить это в стройную логическую цепочку в своей голове и объяснить самому себе, за что. Строго говоря, Валентин Витальевич — а так звали человека, заменившего Богданову родителей — никогда его не любил. Их отношения складывались исключительно из придирок, яда и денег. Денег, которые он вкладывал в Богданова. Денег, которые после Богданов ему возвращал. Если причина была в этом, то Лев был готов отдать все до последний копейки в любой момент. — Я не могу все бросить. — А если он тебя убьет? Лев вздохнул и достал телефон из кармана брюк. Спорить он не хотел, а в убийство не верил. Валентин был человеком авторитарным и особенным, но Лев не считал его преступником. Моральным уродом — может быть, но не кровожадным. До ситуации с Романом ему так казалось. — Ты ставишь меня в безвыходное положение, Богданова. — Потому что ты сам все испортил. «С днем рождения, Антон!» — отчаянно отправил Богданов в один конец, принимая уколы со стороны Елены, принимая вообще всю свою жизнь, но не в силах с ней справиться. «Ты мне нужен», — написал он, когда тишина осела звенящим эхом в ушах. Подумал. И стер.13.04-14.04. Вторая ошибка
Обычно Антон не испытывал проблем с тем, чтобы искренне радоваться своему дню рождения. В то время как добрая часть его сверстников пытались изобразить из себя ветхих стариков, преждевременно начать кризис среднего возраста, он на зависть им оставался тем же пацаном — ветер в голове, постоянное движение, увлечения, на которые всегда хватает времени даже несмотря на работу. Никакого стремления к оседлости, тем более — никакой замкнутости. Но только не в этот раз. С тех пор как уехал Рома, Горячев перестал получать сообщения от Льва. Антон переживал, злился, утром и вечером угрожал в чате. Они не могли даже встретиться вживую: единственный раз в понедельник Горячев приехал в пушкинскую резиденцию, но Богданова, приняв работу, наказала больше там не появляться до конца недели минимум. Считай, мол, что у тебя временный отпуск. И Льва там не встретилось. Снова сутками дома. Антон никуда не выходил, для друзей прикинулся больным. Он боялся, что все плохое уже случилось. Успокаивал себя: если бы и правда опасность подкралась к Богдановым настолько близко, то Елена бы наверняка обратилась за помощью, сказала бы хоть что-то. Но потом вспоминал, как было с Романом, и понимал — нет, если бы такое произошло, то Богдановы просто пропали бы оба. И пусть пока оставалось хоть что-то — трудовой договор, известные адреса, общие связи, — Антон явственно ощущал, что уже кипит, извивается поток неясных ему событий, и в них Лев отдаляется, утекает от него, как песок сквозь пальцы. Сразу же после того как появилась новая надежда на понимание… Сразу же после того как возродилась вера… Горячев понимал, что ничего не сможет сделать. Что в том большом диком океане, населенном готовыми пожрать друг друга акулами бизнеса, он — ничто, мелкая рыбешка, которая будет съедена первой. Может, и непреднамеренно. А может, с большим аппетитом — в качестве аперитива. Роман предупреждал о том же. Антон соглашался с ним умом, только мятежное сердце нельзя было заставить слушаться. «Ты лжец, — отправлял он в пустоту. — Я надеюсь, ты в безопасности, потому что в этом случае катись на хуй, Богданов». Да только вместе с тем всякий раз Антон подходил к окну, надеясь снова увидеть внизу знакомую машину. Будто Лев обещал не только писать, но и вернуться сюда же — чтобы все откатить и продолжить с момента, на котором они прервались. Не с поцелуя. А с доверия. С разговоров. Антон пообещал себе: если Богданов не будет отвечать трое суток, то придется позвонить Елене — и плевать, что она подумает, как увидит перемену в их отношениях. У него был и адрес Льва — Горячев готов был сам встать под окном. Как и под окна Елены он был готов приехать. Как и обить пороги офиса в городе, как и ночевать под воротами коттеджа за его пределами — все это Антон мог. Но вот наступил третий день, а в уведомлениях повисло краткое «С днем рождения, Антон!». Екнуло внутри. Но вовсе не от радости. «И все? Ты издеваешься надо мной?» — тут же взвился он. И — без ответа. Богданов начал было писать что-то еще, но не закончил и вышел из сети. Антон выдохнул. А потом, как и все дни до того, бросился на боксерскую грушу, вымещая на нее ту ярость, которая предназначалась Льву. Ярость, не доставшуюся людям — или человеку, — которые вынуждали его быть таким, которые избили Романа и которые уже сейчас, даже не прикладывая руки, медленно разбивали по кирпичику жизнь Антона. Днем звонили друзья. Поздравляли, хвалили, желали разного — грели душу заботой и любовью. Горячев был им благодарен. Он улыбался и рассыпался в благодарностях, но отвечал: «Нет, на этой неделе не встретимся. Мне совсем нехорошо». Влад с Лехой грозились приехать в гости, готовы были заразиться Антоновым «смертельным вирусом» — и тот отчаивался, не зная, как отказать. Горячев не хотел, чтобы кто-то видел его лицо, которое трудно было узнать в зеркале, на крепкие объятия отвечать судорожной удушающей хваткой, а на смех — мрачной улыбкой. «На следующей неделе железно отдохнем. Хоть все выходные! Чтобы ничего не портить. Ну, простите, ребят!» — каялся Антон. А через минуту уже беззвучно орал в следующий чат: «Зачем ты опять это делаешь, Богданов? Хочешь, я тоже к тебе приеду? Сам под окнами постою? Мы с тобой совсем не можем общаться так, чтобы хотели говорить оба? Да и ладно, мне не сложно!» Лев прочитал сообщение спустя время — но молчал. Горячев пытался искать этому самые реалистичные объяснения. Последний шаг, на который он решился — написал Насте. «Да не, я его сегодня не видел, — отвечала та. — Он вообще в последнее время был странноватенький, а на этой неделе куда-то уехал. В командировку, вроде, или что-то типа того.)) Ну тут сейчас треш. Компы и носители данных все проверяем так, будто в ФСБ хотим переквалифицироваться. Богданова на месте, ей просто напиши-позвони, чего ты?» «Да звонил уже. Просто отдельный вопрос был. =) Спасибо!» Хотелось бы Антону, чтобы Лев действительно оказался в командировке. Где-нибудь в Китае или в Индии — и чтобы там был бешеный темп, а времени не было и сети — тоже. Тогда бы это объяснило, почему он не отвечает. Тогда бы сложился конечный образ человека из большого бизнеса. Тогда бы его точно можно было окрестить богатеньким извращенцем-пиздаболом и выкинуть из головы. Утро пятницы тоже не пахло радостью. Когда ты живешь в ритме большого города, легко отвлечься от стрессов — хотя бы на работу, на дело, на движение из конца в конец. У Горячева отняли и это. Он не мог позволить себе быть счастливым, а последний будний день был мало совместим с работой даже в мирное время. Вот и приходилось снова, как в Дне сурка, раскачивать свою застывшую жизнь: завтрак, душ, уборка, тренировка, душ, обед, уборка… Рука сама порывалась нарушить собственное затворничество, позвать кого-то, хотя бы напиться в компании, но когда взгляд натыкался на разбитый экран смартфона, Антон видел в нем себя. Трещины, трещины, трещины, а за ними — все хуже откликающаяся начинка, наполовину севшая батарейка. И, казалось, вот он, твой день — позволь себе трату, купи новый гаджет, разве зря работал? Разве просто так тебе платили столько денег? Но праздник прошмыгнул мимо, так и не начавшись. Горячев чувствовал, что пока он не починит себя, таким все и будет — сломанным. Дышит — и ладно. Неизвестно, как он дожил до вечера. Хлебая наедине с собой «Отвертку» домашнего разлива, вполглаза смотрел фильм, на деле — ползал по лабиринтам сознания. В тоскливых раздумьях Антон неожиданно понял, что уже почти месяц не хотел секса. Не то что его не было — не появлялось даже желания. Гормоны, с которыми раньше приходилось бороться каждый день с самого утра, после разрыва с «хозяйкой» буквально сдохли. И любая намеренная мысль, которая раньше могла возбудить, теперь вызывала лишь прилив неподконтрольной тревоги. «Это конец», — вынес вердикт Антон. Ему было смешно и одновременно так мерзко, что он позволил себе подобным образом раскиснуть. Настолько, чтобы утратить возможность испытывать и удовлетворять даже базовые потребности. В сущности, Горячев все это время пребывал только в трех состояниях: это был либо сон, либо страх, либо гнев. «Точно, пора заканчивать. Если ничего не изменится до воскресенья, то это — все… Пускай горит синим пламенем. Пошел к черту этот психопат. А потом до конца апреля останется две недели, и сам вместо работы я пойду к психиатру. Вот и плата за заказ. Вот и повышенная ставка моя». Он хлебнул из стакана так, что половину опрокинул на себя. Чертыхнулся. Час одиночества в компании бутылки пролился в желудок вместе с разбавленной водкой. После каждого глотка Антон падал взглядом в разбитое стекло и ставший чужим электронный мир за ним. «А ведь мог поиграть осколками в слова вместе с какой-нибудь Снежной Королевой…» Распахнулась на весь экран галерея. Горячев лениво пролистывал фотографии от свежих к старым. Вот посиделки с Владом… Какой-то салат… Лехина дача… Духи и книга… Спортзал… Прогулки по городу… Витрина в магазине запчастей… Снова городские пейзажи… «Бермуда»… Каждый кадр вспыхивал и оживал в отравленном разуме объемным моментом бытия. Каждый вызывал грустную улыбку. Каждый глубже вдавливал в душу клеймо, шрам от которого напомнит о самом странном из прожитых полных двадцати девяти лет. Горячев был готов долистать и до того момента, где ему было двадцать семь — просто чтобы оценить, насколько изменилась его жизнь после очередного пройденного «уровня». Но отмотав карусель изображений всего на полтора месяца назад, он наткнулся на затерявшиеся среди прочих снимки белых листов с логотипом Nature’s Touch. Уже пьяным разумом Антон напомнил себе, что все еще может сам обивать пороги. На часах было 22:48. «Значит, в офисы можно не ехать…» Оценив свое состояние как удовлетворительное, Горячев собрался и вызвал такси. Он решил, что поездка даже с целью еще раз набить Богданову морду — достойнее, чем жалкое, бессмысленное ожидание. Хотел поступить как нормальный мужик. С собой были только телефон, права, ключи и пару тысяч наличными. — Что-то ехат далэко, да поздно так, — со знанием дела произнес таксист типично кавказской национальности. — Виноват я, что ли, — неприязненно хмыкнул Горячев. Но разворачивая пальцами на смартфоне карту с пунктом назначения где-то в частном секторе под Павловском, невольно соглашался про себя: «Задолбал ты, Богданов, все дворцы свои возводить на отшибе…» За грязным окном пролетали мимо красиво подсвеченные мосты, дворцы и памятники, сменялись одна за одной короткие старые улочки. Стояли на полупустых перекрестках. Вылетали на проспект. Спустя час, проезжая где-то в районе Купчино, Антон открыл глухой к его выкрикам чат, чтобы написать: «Я еду к тебе». «В смысле ты едешь ко мне?» — последовал незамедлительный ответ. Антон оскалился. Всего-то надо было! Но он не собирался ничего обсуждать в переписке. Как не собирался разворачиваться. «В прямом. У меня есть твой адрес. И я уже на полпути. Так что иди на хер». Жирную точку Горячев поставил скриншотом с карты. Смартфон дышал на ладан: он словно отказывался участвовать в этих жестоких людских играх, жертвой которых уже успел стать. Богданов что-то мгновенно ответил, но экран моргнул несколько раз и погас. И дави — не дави пальцем на кнопку разблокировки — без толку. Антон сдался быстро. С электронным мертвецом он был солидарен. Какой смысл терпеть и слушать этот бред, если в конце длинного пути все равно ждет что-то. А до того — только косые взгляды фар встречных автомобилей, железная дорога, взрезавшая пустырь и где-то вдалеке — недостроенные высотки, словно остров невезения между большим городом и всеми остальными местами, в которых еще можно как-то жить… — Э, брат! Просыпайса! Приэхали! Антон приоткрыл глаза. Бессмысленное попсовое радио, которое играло у него в голове сквозь полусон, стихло. Старческое ворчание загнанного двигателя рушило покой ночи. За окном зияла чернота и в ней — разномастные домики, судя по очертаниям, дачного типа. Такси встало на асфальтированной дороге возле поворота на гравийную просеку. — А до порога не мог довезти? — хрипло спросил Горячев, разминая спину. Пьяную голову будто ватой набили — может, потому он так крепко уснул. — Не. Вон, пэрэгорожена. Антон вздохнул и сунул водителю в руку тысячу, открыл дверь. Совсем холодный ночной воздух тут же влез под нагретые в поездке ребра. Зябко укутавшись в кожаную куртку, Горячев вышел и наклонился к водительской двери уже снаружи. Круглолицый рябой кавказец все суетился, спеша уехать. Его можно было понять. — Постоишь пятнадцать минут? Я, может, вернусь. Водитель стал активно жестикулировать и что-то залопотал на своем. Как и всегда у них бывало, если появлялась возможность изобразить, что ничего не понимаешь. — Я тебе заплачу полторы за обратную дорогу, — поднажал Горячев. — Пятнадцать минут. Тебе все равно возвращаться туда. Но кавказец все тужился, бормотал что-то про жену и детей. Пришлось показать деньги. Больше ничем Антон не мог его убедить. Водитель глянул на него неопределенно, но, как казалось, кивнул. Удовлетворившись и этим, Горячев отошел — и, медленно заступив на местами смешавшуюся с растаявшей грязью хрустящую насыпь, медленно зашагал в сторону треугольных крыш. Участки в радиусе обзора были почти не облагороженные. В основном все какие-то сады, черный от леса горизонт, бетонные столбы — линии электропередач. Сколько было можно, Антон находил себе путь лишь под фарами. Но когда он отошел на границу светлого пятна под ногами, за спиной вдруг зарычал мотор, да захрустели под колесами камешки. — С-с-сука! — разъяренный крик эхом зазвенел в стылой пустоте — но грязно-белое такси развернулось и покатило прочь, скрылось за ближайшим забором. Антон уже сам себе продолжал пенять от безысходности: что за дрянь, мол, на время смотреть не умеет. Где-то завыла собака. Потоптавшись на месте, Горячев съежился — стылый воздух, казалось, занял каждую складочку в одежде. Пришлось просто идти прямо. Антон взял в руку безмолвный телефон — адрес участка, номер шесть по Первой линии, он помнил и так, но одному и без средств связи было оставаться жутко. Алкоголь пока учил смирению и притуплял инстинкт. Спасала, возможно, одна только дурная привычка — вечно пялиться в экран. На десятом кругу борьбы с предательской техникой Антон все же победил. Смартфон в его руке завибрировал, с наигранной жизнерадостностью загорелся прямоугольник дисплея. И система дошла. И рабочий стол загрузился. И даже заряда было — тридцать процентов. «Все не так уж и плохо». Включив фонарик, Горячев зашагал вперед значительно бодрее. Тонкий луч света выхватывал где на стене дома, где на заборе цифры. Один… Два… Три… Четыре… Пять… На несколько метров вперед по правую руку от дороги раскинулся поросший кустарником невыровненный пустырь. И вот — еще один дом. Добротный двухэтажный кирпичный коттедж. Семь… Антон тупо встал у ворот. Открыл, что было ближе, галерею. Скриншот. В адресе — шестой участок. «Просто не та линия. Черножопый ублюдок не довез». Тогда Горячев, сбавив яркость экрана, чтобы его единственный товарищ вообще выдержал этот поход, опять открыл карты. Вбил адрес. Загрузился навигатор, очнулся растерянный компас. «Повернуться и… Три метра?» Ветер поднялся сильнее. Антон тупо стоял один на неосвещенной дороге и смотрел назад, на огромный пустой участок. Карта рисовала в этом месте квадрат — будто очертания какого-то дома. На деле не было ничего. Лишь пара голых деревьев, ямы да холмик ближе к дороге — не иначе как бывший некогда кучей строительного песка. Лев оказался первоклассным лжецом. Он умудрился даже владеть землей, которая на схеме выдавалась за немалых размеров дом. Умудрился в собственное досье в качестве фактического адреса вписать именно этот. И достанься корпоративные документы кому не следует — привел бы ищеек прямо сюда. На то самое место, куда приехал Антон. Пропущенные сообщения в переписке, открытой только что, звучали как злая насмешка. Горячев был уверен, что прочитай он их еще в дороге — не поверил бы. Принял за отговорки. «Остановись. Я не живу там, Антон. Там вообще никто не живет». «Антон? Это правда, ты ничего там не найдешь. Возвращайся домой! Давай я приеду? Мы поговорим!» «Антон?! Напиши мне, где ты! Я тебя заберу!» Колени косило ледяным ветром. А изображение на экране рябило даже не потому, что тот был разбит. Горячев всхлипнул. Потом еще. Потом — заорал и со всей дури взрыл носком кроссовка щебенку. В кромешной, густой, безответной темноте какая-то испуганная мелкая живность сиганула в сторону. Даже ее слышал Антон — ее, катящиеся камешки да собственное эхо, да шум крови в висках. Нужно было заказать такси и ждать. Может быть, полчаса, если найдется водитель поблизости в пригороде, — так говорил разум. «И деньги у меня есть. А если что — позвоню Лехе. Скажу, что напился и уехал, что завезли и выбросили черт знает где… Ждать час в лучшем случае… Пойду по шоссе навстречу, насколько можно…» Только пропитое, обманутое сердце болезненно сжималось, отказываясь слушать увещевания логики. Что для нее — авантюра, то для него уже стало трагедией. Первая, вторая, третья ложь — как можно было после этого верить хоть в какую-то правду? А во всем был виноват сам Антон. «Тупой, наивный, доверчивый, зависимый долбоеб… Сам себе придумал идеальную женщину… Сам запал… Из-за дрочки… Из-за траха… И мужиком тоже ведь принял… Педика! С бандитами на хвосте!.. Да мне двадцать девять… Умным уже должен быть…» Слезы жгли щеки. Горячев утирался как мог, ровнял спину. Вышел снова к асфальтированной улице, как — показалось? — заревел где-то недалеко другой мотор. Взвизгнули на соседнем повороте тормоза… Дальний свет фар болезненно дал по глазам, ослепляя холодным сиянием и в то же мгновение рассеялся, обратившись в теплое свечение. «Крузак» играючи затормозил, сбросив скорость за полторы секунды с добрых шестидесяти до нуля. Дверь у водительского сидения распахнулась, а оттуда вылетел Богданов. Антон четко ощутил, как у него тряслись руки, когда Лев стиснул замерзшие плечи. — Антон, ты в порядке?! — влетел Горячеву в лоб первый вопрос. Богданов выглядел ужасно обеспокоенным: вздулись вены на шее (а был он в одной рубашке), желваки ходили, как у дикой псины при виде мяса, глаза лихорадочно блестели, дыхание сбилось, словно все это расстояние он пробежал. — Тебя обидел кто? — С тобой все… через задницу… Богданов… Голос у Антона был совсем неровным. Не успел он побороть истерику — и теперь, когда за ним приехала главная причина его несчастий, пошел на второй круг. Глаза застилали злые слезы. А руки, сами собой напрягшись, одним толчком отбили Льва прочь. Горячев понял, что слишком ослаблен спиртным и собственными чувствами, когда тот не сдвинулся с места, но вцепился еще крепче. И тогда ударил кулаком в бок. — Все… Через задницу! Ты обещал мне! Писать! Где ты! Ты мне, сука, не отвечаешь! Ради чего ты у меня под окнами, блядь, ходил тогда?! — захлестнутый яростью, Антон толкнулся снова, снова и снова. Лев отступал и терпеливо объяснялся: — Тогда меня не ловили. И на хвост мне никто не садился. И людей вокруг меня не уродовали! Антон, я ж… — А телефон?! Телефон ты тоже в задницу засунул?! Ты читал сообщения! Не оправдывайся! — Горячев вцепился Льву в воротник обеими руками и снова встряхнул. В этот раз Богданов казался неподъемным — и все же они покачнулись оба. — Я в твою историю поверил… И рожу Романа видел… Я переживал за тебя, сука! Еще один толчок. Антон оступился и сам. Он не мог найти себя ни в пространстве — двухполосной линии света перед машиной, — ни в эмоциях. Лев снова сделал шаг назад, но что-то переключилось в его взгляде ровно в тот момент, когда затихли под ногами камешки. Богданов рванул к Антону, ловко заломил руки за спину и встряхнул. Тот забился, как взбесившийся жеребец. Тело знало, как освободиться, но Горячев не владел собой — и, чтобы справиться с крупным соперником, не хватало ни координации, ни сил. — Успокойся, — рычал над ухом Лев, толкая Горячева к машине. Все произошло быстро: Антон встретился с телом «крузака» грудью, щелкнула и открылась дверь, Лев, придержав голову Горячеву, запихнул его в автомобиль с силой разъяренного медведя. Грохот захлопнувшейся машины походил на выстрел. Богданов отскочил в сторону, сцепляя руки за затылком в замок. Да и застыл так на какое-то время. Его плечи поднимались и опускались, выдавая глубокое дыхание — попытку успокоиться. Антон безрезультатно дернул ручку, еще несколько секунд — смотрел на Льва взглядом затравленной зверюги, которую посадили в клетку. Он ведь приехал сюда затем, чтобы выместить обиду, чтобы сдержать обещание — и разбить лицо обманщику. И оттого, что сделать этого не вышло, стало еще хуже. Сжав зубы, Горячев уткнулся лбом в панель переднего сидения. Жарко было от слез. Лев вернулся через пять минут. Спокойный и взвешенный, он занял водительское место и выдохнул. В салоне пахло табаком, успокоительным и знакомыми Антону духами, что соседствовали с приятным ореховым ароматом. — Пристегнись, — Богданов посмотрел на Антона. — С тобой все через задницу… — тише повторил тот, игнорируя требование. Утер лицо. — Ты даже здесь наврал… И я приехал в задницу… Тут даже окон нет, чтобы под ними стоять… — Антон, — посуровел Лев, стискивая руль. — Давай я приду к тебе домой, буду натыкаться на твои вещи, которые стоят на правильных и определенных тобой местах, и орать, что ты мне наврал, потому что у меня в воображении они так не стоят? Ты приехал в задницу, потому что она специально там вписана, чтобы, если что, какой-нибудь ублюдок приехал в задницу, а не ко мне домой. Эта задница специально там стоит, блядь. И, если ты сейчас не пристегнешься, я надеру твою задницу и поставлю на место. Горячев посмотрел на Льва, шмыгнув носом. Он еще не мог успокоиться до конца, сквозь дыхание прорывались судорожные всхлипы. И вновь страшно стягивало виски, болела переносица. В этот момент Антон полнился ненавистью. Но с каждым вдохом он чувствовал — не видел, не слышал, а именно чувствовал запах человека, из-за которого готов был не испытывать сожаления, даже если бы ушел на край света, а не в дачный поселок. Сухо стало во рту, и он сглотнул соленую слюну. Отвернулся. Горячева ломало, он был на грани согласия, но приказ сейчас не исполнил бы даже под угрозой. А потому остался неподвижен. Лев вздохнул, прибил локтем Антона к сидению, чтобы дотянуться до ремня безопасности без помех. Последний взвизгнул, но провокации рук поддался, а Горячева послушно обнял и пристегнул. — Я тоже переживал. Поэтому не выходил на связь. Я думал. Антон, ты считаешь, мне очень хочется разрушить тебе жизнь два раза подряд? — Богданов глубоко вздохнул, словно пытаясь отдать воздуху все свое напряжение. Рукой прикоснулся к горячей от слез скуле. Антон прикрыл глаза. — Мне страшно, но что бы я ни делал, выходит только хуже. — Потому что ты не слушаешь других. И даже не пытаешься спросить. Если я спрашивал тебя, где ты, думаешь, я хотел получить в ответ молчание? А кто тебе вообще сказал, что ты разрушил мне жизнь уже раз? Ты, конечно, делал в этом определенные успешные шаги… Но я тебе этого не говорил. Горячев уклонился, уронив лоб на прохладное боковое стекло. Обнял себя руками. — Я догадывался, чем ты занимаешься и где пропадаешь. Это было ясно… Но ты — обещал… Доверять. Я хочу, чтобы ты мне доверял. Чтобы, если все сложно, так и говорил: «Антон, все пизда, мне придется пропасть на несколько дней». Я бы ждал… Я и так ждал… Но если бы ты говорил со мной, как с человеком, я бы не чувствовал себя мальчиком, с которым в зависимости от настроения можно играться, а когда не до игр — ставить на полку и думать, что там он и постоит. — Я понял. Учту, — Лев переключил передачу, и они тронулись.