Слепое пятно

5.06. Понедельник. Прозрение

      Голова у Антона раскалывалась от дикого воя сирен. С трудом выходило дышать через нос. Укачивало. Пахло лекарствами. Вокруг были узкие коридоры, которые непрерывно шатались и дрожали, сокращались, подобно стенкам желудка, а почти вплотную к ногам стояла каталка. На ней лежал Лев. Горячев сжимал его холодную, кажущуюся синюшной руку. На закрытом повязкой животе Богданова расплылось багровое пятно. По сторонам сгрудились какие-то люди в бледном — и без лиц. Они шептались, но Антон все равно ничего не понимал и продолжал держаться и держать, и бормотал: «Подожди, мы скоро будем дома. Нужно просто немного отдохнуть, все пройдет».       Ехали очень долго. Потом машина остановилась; Антон не знал где. Люди в бледном поднялись. Повеяло холодным и влажным воздухом, и кто-то скомандовал: «Подавайте его сюда». За головой Льва распахнулись двустворчатые дверцы. Вдруг из-за них вынырнули длинные жилистые руки и дернули каталку наружу. Богданов открыл глаза в ужасе.       — Он же ранен… Оставьте… — взмолился Антон, обращаясь к безликим и крепче стискивая кулак на пальцах Льва. Тот тихо взвыл, но, несмотря на сопротивление, его все тащили в темную холодную сырость. Антону пришлось привстать и тянуть плечо, чтобы не отпустить.       — Я тебя все равно достану, — раздался поперек борьбы булькающий хохот. Вскинув голову, Горячев увидел Валентина. Это он вцепился в каталку, захлебываясь от ликования; лицо его было залито кровью, выплескивающейся из ломаной дыры в черепе, на шее темнели фиолетовые синяки. Антон заорал, стал искать вторую руку Богданова, чтобы сорвать с накренившегося уже куда-то вниз ложа, но не успел. Нечто держало его сзади, а хлещущая снаружи водянистая тьма обжигала и не давала пойти следом.       — Это ты во всем виноват… — прохрипели тени. Стрельнуло болью в череп, и Горячев разжал непроизвольно дрогнувшие пальцы. Заорал от отчаяния.       Каталка с треском улетела в пустоту.              «Антон, ты что, спишь? Мы уже задерживаемся!»       Горячев протер глаза, морщась. Ребята собрались в чате и успели завалить его сообщениями в поисках. Он проснулся, как это бывало обычно, в разобранной постели, выдававшей недавнее присутствие Льва. Правда, теперь от простыней пахло не ароматными уходовыми средствами и не любимым кондиционером, а все больше лекарствами. Да и больная голова назойливо напоминала о недавних событиях и дурном сне. Удивительное дело, но после таких не хочется просыпаться гораздо сильнее, чем после снов приятных. Такие заряжают тебя теплыми переживаниями на все утро. Но кошмары — оставляют ждать подвоха наяву.       Впопыхах Антон собрался, прихватил под мышку заранее купленный букет из искусственных цветов. В июне был день рождения матери, и Горячев всегда приезжал к ней с символическим подарком в загробную жизнь так же, как и в годовщину смерти. В бога Горячев не то чтобы верил, но и атеистом-скептиком не был, — ему всегда хотелось думать, что умершие любимые наблюдают откуда-то свысока или со стороны, что некоторые верные поступки совершаются по их неощутимой подсказке. Во всяком случае они точно оставались памятью и совестью живых, а значит — заслуживали уважения.       Леха, Алена и Влад ждали возле дома на машине. Остальные — уже на месте. От Льва в телеграме висело сообщение: «Я добрался. Люблю тебя.))» Антон бросил свое «Скоро буду, прости, проспал немного! Все потому что без тебя. =))» — и стикер с сердечком.       — Вы могли и не ехать со мной, — смущенно оправдался Горячев, когда подсел к Коткову на привычное место позади водительского сиденья. — Тогда бы и ждать не пришлось. Это все-таки личное…       — Да ну, как же можно, — отмахнулся Леха. — Мы все знаем, что этот день для тебя очень важный.       Антон подумал, что обычно, вроде бы, не драматизировал насчет поминок перед друзьями так сильно, хотя обрадовался поддержке. Да и Лев, как обещал, именно сейчас нашел время, чтобы выразить участие.       День выдался солнечный и спокойный. Кладбищам, вопреки всему, вообще редко была свойственна мрачная атмосфера — они скорее манили безмятежностью и правильностью. Даже заброшенные могилы стояли непоколебимыми каменными и железными стражами, несущими на себе хотя бы самую малую частичку человека, которого хранят в безвременье, — имя и годы жизни. От обочин дорог к ногам кучками тянули свои маленькие головки на длинных шейках незабудки. На семейный участок, где были похоронены мать и ее родители, Антон пересадил цветы памяти сам. Их он считал чем-то лучшим и более символичным, нежели безвкусные венки.       Вот за поворотом показался знакомый кованый заборчик. Родню Горячев находил всегда легко: рядом был небольшой обелиск павшим в войне солдатам, а напротив через дорогу — обветшалый, но по-прежнему очень красивый склеп. На тропинке стояли, тихо переговариваясь, Рома с Настей. Антона приветствовали теплыми и крепкими объятиями, грустными улыбками.       — Ну, вот ты и привел своего избранника на могилы предков, да? — толкнул Горячева локтем Влад, когда они завернули к участку и вошли за калитку. — Я думаю, твоя мама оценила. Богданов — хороший человек…       — Да, — задумчиво вторил Рома, дыша в затылок. — Жаль, конечно, что получилось именно так…       Антона холодом обдало. Он замер в стороне, пропустив остальных, и уставился на подошедшего сисадмина.       — Ты что имеешь в виду?       — Да брось ты, Антонио, не нападай, — вмешалась Настя и взяла Горячева за плечо. — Ясно же что. Поверь, каждый из нас сочувствует…       От этих слов поплохело сразу. Антон отшатнулся и, нахмурившись, отступил на шаг. Друзья взглянули на него скорбно. В попытках понять, в чем дело, Горячев развернулся, наткнулся взглядом на могилы, обильно заросшие травой с нежными голубыми цветочками. В путах из тонких стеблей почти не видно было надгробных плит, но Горячев все же смог насчитать пять. Почему же пять?.. Две — это бабушка и дедушка. Три — мать.       — А Элю похоронили отдельно, — продолжала хакерша, задумчиво наматывая на палец дред. — Там все-таки нашли, как лучше, чтобы поближе к сыну. Но она тоже была с нами…       Антон плохо видел. В дрожащих руках сжимал вырванные с корнем незабудки. На четвертом камне было выбито: «Елена Богданова». На пятом: «Лев Богданов». В груди тесно стало, а лицо изломала боль — словно прорвавшиеся наружу слезы пытались пройти через каждую трещину на израненной коже.              Горячев открыл глаза. Лицо и впрямь горело огнем. Слезы скатывались по щекам, попадали на свежие ссадины, а любое мимическое движение приносило адскую тянущую боль, — вот отчего этот кошмар показался таким реальным. Она же стала первым, что Антон почувствовал, резко подскочив на больничной койке. Сердце заходилось бешеным ритмом. Голова загудела, как колокол, в ребрах и животе откликнулись все пинки и удары кулаками. Совсем жалкий стон вырвался против воли — просто сил не хватало сдерживаться.       Пытаясь понять, насколько он цел, Антон осторожно прикоснулся кончиками пальцев к щекам и лбу — обнаружил швы на тех местах, где побои Валентина отпечатались особенно жестоко. Тогда, на заводе, в пылу борьбы они казались неощутимыми. В любом случае теперь это было единственным, что придало Горячеву сил осторожно встать. После пробуждения он посекундно балансировал между апатией и истерикой, между «все кончено» и «что происходит?». Одиночная палата в таких условиях — проклятье, потому что первыми взгляд встречал только холодные бледные стены и потолок. Яркий свет, пробивающийся из-под плотной шторы, подсказывал время — наверное, перевалило далеко за середину дня. Нетвердой походкой Антон отправился на поиски хотя бы кого-нибудь живого, про себя молясь, чтобы сон не лег в руку.       В больничном коридоре оказалось пусто. Справа он упирался в нечто вроде зоны ожидания — за поворотом отчетливо виднелся угол автомата с кофе, оттуда же доносились негромкие шепотки. Антон понятия не имел, где находится медицинский пост, чтобы обратиться за помощью, поэтому решил просто идти к людям. Каково же было облегчение, когда там на синих диванах нашлись сбившиеся в кучку, изможденные Влад, Алена и Леха.       — Антоша! — здесь же подскочили Влад с Аленой, налетели на Горячева неугомонной стайкой и трогали, трогали, трогали. Котков подоспел чуть позже и крепко, но бережно сжал плечо. Словно каждое прикосновение давало им драгоценную информацию о том, что Антон по-настоящему жив и реален. Тот немного вздрагивал, если друзья задевали больные места, но все же покорно и охотно прижимался в ответ.       — Как бы дала тебе сейчас! — замахнулась Алена на Горячева. Последний знал, что шутила, но в ее серьезном лице сложно было найти хотя бы одну смешинку. — Какого лешего ты встал? Тебе прописан покой и лежать, Антон! У тебя сотрясение!       — Ну вот да, Горячев, а ты шляешься, — бубнил Влад где-то под боком.       — Было плохо… Я проснулся, — слабо улыбнулся Горячев, но тут же сломался под грузом нахлынувших переживаний. Он действительно не помнил ничего с того момента, как потерял сознание после выстрела в Багратионова. Лицо Валентина до сих пор стояло перед глазами, будто это было не просто воспоминание, а уродливый шрам на сетчатке. Голос Антона задрожал: — Где остальные?..       — Все хорошо, Антоша. Все живые, все здесь, — мгновенно стал успокаивать его Леха. — Все уже тут, в палатах. Мы проплатились, чтобы вас не развезли по отделениям, чтобы вы все могли отдохнуть. Элю недавно перевели сюда из реанимации. Лев…       — Господи, не продолжай… — облегченно выдохнул Антон, прикрыв глаза. Он еще раз прижался к каждому, согреваясь истинным счастьем от того, что из близких никто не погиб. Все остальные, как ни ужасна была эта мысль, заслуживали смерти. Сразу появились силы, чтобы идти дальше. Но Горячев хотел убедиться: — Мне нужно их увидеть.       И Антона повели. Его палата была крайней в платном отделении экстренной терапии. Первая же после нее открытая дверь впустила Горячева в залитое светом помещение. Резкий запах антисептика и витаминов группы «Б» щекотал ноздри; где-то под ним не мог выдержать конкуренции тонкий аромат духов и женского крема для рук.       — Мам, а ты долго лежать будешь?       — Пока не выпустят, — с усмешкой ответила юрист и потрепала затылок темноволосого, как она сама, и круглолицего мальчика. Сын лежал у Эли головой на животе, старательно не касался ноги. Мерно капала капельница свой раствор, почти надзирательно тикали часы, что прятались где-то в палате. Юрист Антона заметила сразу, но не сразу смогла определиться с реакцией. На ее лице мелькнули одновременно испуг, сожаление и счастье, блеснули на щеках слезы. Горячев улыбнулся в ответ, с трудом проглотив новый приступ рыдания. Он даже мертвецу не простил бы еще одного сироты. Да и не при женщине же плакать.       — Ну что ты, мам? — встрепенулся мальчик, подняв голову. — Ну хочешь, я того злого дядю побью? Я сильный, меня тренер знаешь, как хвалит на карате.       — Его больше не надо бить, — тихо ответил Антон раньше Эли. А после, спохватившись, спросил у нее: — Ты не против, если я зайду?..       — Нет, — отмахнулась Эля, а вот мальчик повернулся и уставился на Антона с изумлением и ужасом. Только сейчас Горячев понял, насколько красочно его лицо.       — Я что-то не понимаю, он вас всех побил? Один? Даже этого сильного муж… дядю?       — Егор, молчи.       — А что молчи? Тетя Лена про таких говорит, что они конь с педалью.       — Это про дурака, — засмеялась Эля и отвесила сыну затрещину. — Конь педальный. А этот дядя того злого на лопатки уложил. Ну и теперь мама будет меньше работать…       Не успела Эля среагировать, как Егор сорвался с места и врезался в Горячева с крепкими объятиями. Антон покачнулся, стиснул зубы, но то хохочущие, то всхлипывающие позади ребята его поддержали.       — Я бы, конечно, и сам справился. Если бы мог. Но мама не пускает.       — Я бы на ее месте тоже не пустил… — Горячев обронил смешок и потрепал Егора по голове. — Да ты и впрямь сильный! Сейчас и меня завалишь, малец… А я же к твоей маме зашел сказать спасибо… — Антон поджал губы и вновь взглянул на Элю. — Она мне жизнь спасла.       Юрист отвечать не стала. Ее взгляд преисполнился благодарности, и Егору вновь пришлось бежать успокаивать маму, бросив в сторону Горячева «извините». Антона тем временем повели дальше, позволяя дать израненной душе успокоиться.       Следующая палата была лишь приоткрыта, но узнать ее обладателя оказалось слишком легко — недовольное ворчание касалось ушей еще за несколько шагов до порога. Звук клавиш, запах кофе и апельсинов внезапно встретили раньше дневного света, украшающего палату.       — Я вообще не понимаю, нахрена ты приперся. И ты мне мешаешь, голова болит, сотрясение у меня! — возмущался сисадмин. — Что ты думаешь, видеть твою рожу — лекарство?       — Да брось, — отвечал ему незнакомый, но очень мягкий и даже сладковатый мужской голос. — Мы ведь, кажется, успели подружиться, а когда Влад позвонил и сказал, что с вами, я сразу…       — Мы не друзья, — дерзко фыркнул Рома. Дернуть в характерном жесте головой, чтобы повыше задрать нос, ему не позволило сотрясение. — Поэтому я не понимаю в квадрате.       — Это Ренат, тот художник, мы вместе работаем, — шепотом подсказал сзади Влад, когда Антон замер на пороге, пытаясь понять, кем является смуглый, похожий на испанца молодой человек с гривой смоляных кудрявых волос, усиленно заламывающий руки и глядящий на Рому в равной степени обожающе и драматично. Горячев замычал с пониманием, даже для своего состояния быстро сложив, что к чему, и смущенно кашлянул.       — Антон! — необычайно громко отозвался сисадмин и, медленно поднявшись, повис на Горячеве с объятиями. — Хорошо выглядишь даже со своим тюнингом. Ты и так, с синей рожей, красавчик, — хохотнул Рома и медленно отстранился, то и дело бросая на Рената безразличные взгляды. Художник ревниво вздохнул и повернулся к Вовину с немым вопросом. Судя по тому, что переживал безнадежно очарованный Ренат недолго, выяснял он, не является ли Горячев случайно Роминой пассией.       — А потом буду еще и с боевыми шрамами на роже, судя по всему, — сдержанно хихикнул Антон, чтобы поменьше двигать лицом, и тронул шов на левой скуле. — Да ты на себя-то посмотри… Который раз вижу тебя с подбитым глазом! Ты конченый, Рома, лезть в пекло, из которого уже сбежал. Спасибо тебе за это.       — Так я ему и толкую, что он герой! — патетично всплеснул руками Ренат. — У него, между прочим, безупречный романтический типаж… А он все артачится!       — Ренат, — огрызнулся Рома. — Молчи. Да я же за тобой полез, Антон. За вами. Когда в пекло с высокой целью, оно легче. Нестрашно, — искренне улыбнулся сисадмин и тут же смутился. — Я помню, как было хреново мне. Очень жаль, что я в целом смог сделать так мало…       — Ты очень много сделал. И полез делать даже тогда, когда тебя не просили и когда доверять было некому, — Антон отвел взгляд. А потом сам бросился на Рому, стиснув в объятиях почти до хруста в ребрах. И то «почти» лишь потому, что просто немного не хватало сил. Потом Горячев мягко оттолкнул сисадмина обратно, к постели и к ухажеру, ухмыляясь. — Так что вот лежи и терпи теперь овации, почести и дифирамбы. Заслужил.       — Да от кого? От него, что ли? Да мы даже не друзья, — Рома раздраженно скрестил руки на груди.       — Ты моя муза, — довольно промурлыкал Ренат и, подобравшись к сисадмину, потянул его обратно в постель. А Антон до следующей палаты слушал вырывающиеся в коридор протесты и ругательства.       За новой дверью было тихо. Никаких громких слов или выдающихся ароматов, никаких страстей или жгучих эмоций, ни капли звука или яркого солнечного света, — только болезненное спокойствие. Войдя в комнату, Антон обнаружил спящую на коленях у Насти Елену, которая даже без сознания стальной хваткой держала ту за футболку и за дреды. Зареванные красные глаза Богдановой ярко говорили обо всем, но умиротворенное дыхание кричало еще громче. Хакерша сначала тоже показалась дремлющей, но все же ее рука двигалась по светлым распущенным волосам, а внимательные глаза открылись, стоило Горячеву ступить за порог.       — А… Антонио, — Настя знакомо прищурилась. Она казалась совершенно целой и непоколебимой, и все такой же спокойной, будто Сфинкс. Но усталость залегла в морщинках под глазами. — Человек, который, видя пальбу, кидается и затыкает ствол грудью…       — Я… плохо помню, — Антон потупился. Он не знал, как правильно отреагировать на такое приветствие.       — Было, было, — кивнула хакерша. Но тут же хихикнула: — Это не критика. Я восхищаюсь твоей смелостью… и везением. Ты нас всех здорово напугал, Горячев. Да, блядь… — она резко выдохнула и снова прикрыла глаза. — Вы все меня напугали до смерти. Сколько я совершала в своей жизни рискованных вещей, но чтобы такое… Вот поэтому я предпочитаю никогда не встречаться вживую с людьми, которых мне приходится защищать.       Настя снова провела ладонью по Елениной голове. Антон нашел в этом жесте нечто очень значительное. Он наконец признал, что между двумя женщинами сформировалось не просто взаимное доверие. И непоколебимая, максимально закрытая и причудливая в своих рассуждениях даже в эту минуту хакерша выглядела по-настоящему привязанной к Богдановой.       — Как она? — вполголоса спросил Горячев.       — Ушиблась… Но бронежилет уберег ее от пули. Правда, это не облегчает ее ран. К сожалению, их в такой больнице не подлатают. Слишком глубоко внутри…       Антон услышал, как Настя шумно сглотнула, задумчиво нахмурившись. У него к горлу тоже подкатил ком. Детская фотография, которую сделала Елена, рассказ Багратионова и множество других деталей, — воспоминания неприятно дергали нервы. Горячев подступил ближе и присел на колени рядом с кроватью, чтобы получше видеть лицо Богдановой. Он взял ее за руку, оторвав от Насти, сжал огрубленные человеческой жестокостью, но все равно красивые пальцы в своей ладони. Еще какое-то время сидели в молчании втроем. Потом Богданова открыла глаза и внезапно ясно посмотрела на Горячева, но только теснее прижалась к Насте.       — Я вижу, ты уже ищешь приключения на жопу? — прошептала Лена, отняв свою руку и погладив Антона по щеке. Она нежно тронула нос и скулу, шутливо и аккуратно потрепала за ухо. — Горячев, с сотрясением надо лежать. Самое главное — лежать. А ты все скачешь. Как вы меня все уже достали, а.       — Да что моей голове будет… — Антон дернул уголком губы. — Я хотел знать, что вы все живы.       — Все живы в том числе благодаря тебе, маленький герой. Я не думала, что это могло когда-нибудь закончиться… Я и не мечтала… — усмехнулась Елена, но ее губы задрожали, и непрошенные слезы выступили в уголках глаз. Богданова старалась улыбаться вопреки этому. — Правда, один из живых, если ты поскорее не навестишь его, встанет, и у него разойдутся швы. Он все утро порывается, задолбал уже.       — Ох… — Антон, как по команде, тут же вскочил на ноги, — и пожалел, когда тело в очередной раз напомнило, что живых мест на нем осталось мало. — Тогда мне нужно идти. А ты, Настя, присмотри за Леной еще, ладно? Я попозже зайду…       — Только не поскользнись и не упади, когда будешь бежать, — цокнула языком хакерша и беззлобно засмеялась. — Будет обидно, если ты покалечишься на самой финишной прямой.       Горячев, неловко ухмыльнувшись, утешительно поцеловал их с Богдановой в щеки, пожелал поправляться, а потом снова вынырнул в коридор. Там его ждала последняя палата, по иронии судьбы расположившаяся в самом конце крыла, в тупике. За закрытой дверью (Антон все видел в окошко, которое было вмонтировано в ее пластиковое тело) Богданов на кровати почему-то сидел. Не лежал, как следовало бы человеку с пулевым ранением, а именно сидел, уставившись в раскрытое окно. Когда Антон тихо зашел, Лев его не услышал. Горячев сразу учуял тонкий ореховый аромат, наполнивший комнату вместе со свежестью уличного воздуха, больничный душок антисептиков и даже легкий запах крови, въедающийся под кожу. Лев жмурился на солнце, и было в этой секунде покоя что-то настолько возвышенное и печальное, и радостное одновременно, что не хотелось прерывать мгновение. С разрушением волшебства, правда, Богданов прекрасно справился сам, попытавшись подняться, схватившись за подоконник и капельницу. Но Антон не дал.       — Тш-ш-ш-ш… Не надо, пожалуйста…       Антон ласково усадил Льва назад — лечь тот все равно не дался; Богданов сперва вздрогнул, начал сопротивляться и ругаться, словно не узнал любви в мягких движениях рук. Но когда он обернулся, готовясь дать отпор, Горячев обнял любимое лицо ладонями, впился взглядом. Он больше не нашелся что сказать — и только смотрел, зрачками впитывая искреннюю радость. Боль забылась сама собой, и Антон не сразу осознал, как сильно ломит лицо от вновь бегущих по нему соленых капель, как щиплют они разбитые улыбающиеся губы. Лев обтер большими пальцами горькую воду с лица, судорожно выдохнул, скорее обнимая, скорее стремясь воссоединиться.       — Антон, животом на ствол… Животом на ствол, ну мозгов нет совсем, одна дурь в голове! — отчитывал Богданов Горячева, но только сильнее тянул на себя, вынуждая залезть на кровать с ногами, прижаться лицом к плечу. Затем на Антона обрушились поцелуи, которые чаще всего ложились на висок и скулу. Невесомый, едва сдерживаемый порыв, в котором Лев стремился спрятать Горячева в собственных руках, было ничем не унять. — Прости меня. Прости меня, столько боли пришлось пережить…       — Прости… — эхом отозвался Антон, поворачиваясь так, чтобы поймать губы Богданова своими. Не было поцелуев лучше и прекраснее этих — прорастающих любовью на свежих ранах, скрепляющих сильнее любых оков. Горячев нежно гладил Львовские ладони, прижимал их к груди, сминал пальцами — и не знал, куда еще деть себя от разрывающих душу чувств. В конце концов Богданов вынудил Горячева успокоиться и теперь просто раскачивался из стороны в сторону, прижавшись губами к виску. Он баюкал, но в груди, Антон мог это почувствовать, под ребрами само дыхание билось быстро-быстро.       — У меня внутри все разорвалось, когда ты сиганул. Когда ты исчез, когда я осознал, что тебя нет… Ни одна пуля меня так не пробила, как это… Как ты, — грустно улыбнулся Лев, поглаживая израненные щеки. — Обижали моего маленького. — Костяшки пальцев невесомо ходили по скуле. — Этот урод… Столько боли. А я… Я не помешал ничему из этого. Из-за меня страдали все вокруг, — выдохнул ожесточившийся Лев, а руки его остановились. — А я ничего не видел. Совсем ничего…       — Лев… — Антон поднял голову и твердо посмотрел Льву в лицо. И его заставил смотреть. — Нет. Ты — помешал. Ты пытался помешать. Ты защищал. И ты искал Рому, когда он тоже пропал. Ты пришел за мной. Ты рисковал собой, чтобы все исправить. Но ты… Не знал. Да ведь? — он закусил губы и шумно, резко вздохнул. — Ты просто ничего не знал. До чего ты мог додуматься, что мог сделать, если просто не знал?.. Мы и так делали все, что могли. И, может, ничего не случилось бы, уедь мы… Если бы успели. Ему ведь не так долго оставалось, да?.. Даже если бы не… Если бы ты не…       Горячев истерично усмехнулся и, помолчав с мгновение, вновь медленно уложил голову Богданову на грудь. Нос закладывало от беззвучного, но непрерывного, бесконтрольного исхода слез. Это Антон оплакивал прошлое Льва. Его судьбу, от которой удалось сбежать, которую удалось победить. Но говорил Горячев только о настоящем.       — Я люблю тебя, Лев, — твердо произнес он. — Я люблю тебя и не виню ни в чем. И прошу, чтобы ты простил себя…       — А я тебя, — Богданов гладил Горячева, забираясь пальцами тому в волосы. Он смолчал, простит ли себя, смолчал обо всем, что могло бы растревожить Антонову душу. — Все хорошо. Не расстраивайся, все же уже хорошо. Уедем отдыхать, да? Потом откроем дело, будем жить вместе… Будем?       Антон монотонно кивал. Этого ему и хотелось. Уехать, сбежать от города, будто все дело было в нем, а потом вернуться забытым и зажить снова — лучше, чем раньше. Но даже на такой мысли остановиться было сложно. Воспоминания скреблись, царапали изнутри разбитую голову.       — Он ведь так и не выплатил свой долг… — вспомнил неожиданно Горячев, хмурясь. — А это значит, что за тобой могут прийти. Мы все еще в опасности, Лев?..       — Думаю, что нет. Во-первых, мы убрали его дознавателя — того амбала. Во-вторых, я думаю, что раз на оплату ему хватило бы и моего имущества — значит, он должен был только той шайке-лейке. Я думаю, все в порядке. Если бы от нас что-то хотели, нас бы уже искали, Антон. И уже бы нашли. Слишком громко мы прокатились в новостной ленте… Не переживай, мой маленький, — Богданов поцеловал Антона в макушку, — это точно уже конец.       Слова Льва звучали убедительно. Перестал колотиться напряженный нерв, и Горячев задумался в поисках другого сигнала об опасности. Тихо. Тихо было в душе. Прикосновение губ утешительным теплом сняло даже головокружение, а слезы высохли. И тогда Антон позволил себе напомнить:       — Только я большой мальчик. Я могу тебя защитить. Могу дать за тебя в морду. Даже на руках тебя вынесу, если будет нужно. Надеюсь, что будет — но только дома…       Он усмехнулся, приподнял голову и медленно перевернулся, нависнув над лицом Льва. Тот выглядел довольным и совсем по-родному наглым.       — И мы будем жить вместе, — увереннее продолжил Антон. — А твое дело будет еще лучше прежнего. Ты теперь свободен. Ты уже думал, чем хочешь заняться? Не оставишь косметический бизнес?..       — Тобой. Моим большим в нужных местах мальчиком, — протянул Лев, а его рука внезапно скользнула от живота Горячева вниз. Тот от неожиданности вздрогнул — но сразу замер, вспомнив о ранах. Антон понял, что оказался в ловушке, из которой смог осторожно сбежать, лишь перехватив ладонь-нарушительницу. Лев засмеялся: — Ну а в целом ты только для меня и только за семью замками маленький. Я никому не скажу.       — Тогда я никому не скажу, что ты, похоже, совершенно здоров, — укоризненно покачал головой Антон. В качестве извинения за здравомыслие он поцеловал пальцы Богданова, а затем потянулся и невесомо коснулся поцелуем губ. — Разве что тоже головой повредился. Я, к сожалению, не приношу денег, в отличие от работы.       — Зато я приношу, а ты меня вдохновляешь и защищаешь, — Лев прикрыл глаза. — Головой я повредился, когда тебя встретил, Горячев. Увидел — и все. И теперь думаю только о поцелуях, которые больному прописаны в качестве лекарственной меры. И о тебе…       — Тебе нужно еще немного восстановиться, прежде чем заниматься таким делом. Иначе рана откроется — никакой пользы… И мне тоже лучше не поднимать давление. Но потом… — Горячев опустил веки, мечтательно улыбнувшись. Он корил себя всеми правдами и неправдами, но все же окончательно съехал следом за Львом в те манящие фантазии, которые лучше любого лекарства спасали от стресса.       — А сейчас получай свою первую дозу…       Антон не знал, сколько уже прошло времени, когда позади неожиданно скрипнула дверь. Да и после — не обратил внимания, как и Лев. Близость и любовь — вот и все, что заняло их. Томные и медленные движения губ, бережные объятия рук, дыхание, сталкивающееся в одной точке. Никто не мог предугадать будущее, но Горячев знал, чего хочет сам. Изрезанную душу он зашьет. Разбитое сердце — соберет. Взамен искалеченной жизни — подарит новую и в ней останется. Быть может, они с Богдановым не достойны назваться лучшими из людей. Быть может, этот титул судьба сберегла для кого-то другого. Антону пришлось быть таким, каким его сделали, и выбирать из того, что дали. Однако в этот самый миг — в объятиях мужчины, перенесшего немалое и принесшего с собой многое, узнавшего и сделавшего все злое и доброе, на что только способен человек, — в этот самый миг не приходилось оглядываться по сторонам, не приходилось даже думать о завтрашнем дне. Все встало на свои места. Главная истина читалась ясно, даже если закрыть глаза.       — Ну гляньте вы на них! Только чуть оставили, они уже вновь за свое, — смешливо заметила Елена, внезапно оказавшаяся в дверном проеме. А за ней — вся дружная семья, среди которой Рома грустно вздыхал, желая романтики. — Вот вам не стыдно?       Антон медленно разорвал поцелуй, оглянулся. Вместе с ним — и Богданов. Несколько секунд они молчали, уставившись в сторону выхода, а затем Горячев, вздохнув с укоризной, спросил:       — Ты что-то слышал?       — Нет, — честно соврал Лев.       — А видел?       — Нет.       — Наверное, это была моя совесть, — заключил Антон. — Но на сегодня мы с ней договорились. Я ей больше ничего не должен…       Он улыбнулся друзьям напоследок. А потом у Горячева закружилась голова от безумия жизни и от любви, и он, мысленно раскинув руки, вновь упал в объятия самых нежных на свете ладоней.