Прогулки по воде

25 июля 1826 года

      Виктория задыхалась, стоя под палящим солнцем и сжимая пальцы так сильно, что ногти до крови царапали ладонь. Она отдала бы все на свете, лишь бы не видеть того, что ей предстояло увидеть. Несколько раз она отворачивалась от Сенатской площади с твердым намерением уйти, но так и не смогла этого сделать. Она корила себя за свой страх, стыдилась этого, но все это было выше ее сил. Каждый раз, когда она до боли всматривалась вдаль, к горлу подступал предательский комок, и становилось трудно дышать. Виктория хотела увидеть Пестеля, попрощаться с ним. Она боялась этого.       Народ собирался с каждой минутой, толпился все больше вокруг нее. Изредка кто-то одаривал ее недобрым взглядом, а некоторые осмеливались сказать что-то грубое — Виктория стояла посреди дороги, не двигаясь с места. Она ничего не замечала. Ее взгляд сухих воспаленных глаз пристально всматривался вдаль — туда, где находился дом Рылеева. Теперь, глядя в прошлое, женщина думала о том, что все, видимо, было предрешено судьбой. И даже тот факт, что этот синий дом на набережной Мойки, в котором и родилась революция, находился совсем рядом с Сенатской площадью, уже не казался ей случайным.       — Ведут! — ахнул кто-то в толпе, и Виктория в страхе закрыла глаза.       Ей стоило больших усилий не упасть прямо здесь, на пыльную мостовую, под ноги прохожим. Она судорожно выдохнула сквозь крепко сжатые зубы, подняла голову, шагнула вперед. Сейчас, в эту минуту — в последнюю минуту для Пестеля — она должна быть рядом с ним.       Пестель шел к виселице, не глядя на людей. Единственное, о чем он жалел — это о том, что их не расстреляют, как дворян, а всего лишь повесят. Он знал, что это не имеет ровно никакого значения, но почему-то именно эта мысль казалась ему особенно досадной.       Он не проронил ни слова, пока они шли к месту казни. Так ни разу не взглянул на своих палачей. Перед тем, как отдать себя в руки судьбе, он повернул голову в сторону тихого Рылеева. Тот молился, безмолвно шевеля губами.       Пестель несколько секунд смотрел на небо, а потом перевел взгляд на собравшихся на площади людей. Все они замерли, неотрывно глядя на казнь, которой в России не было со времен царствования Елизаветы. Глядя на их лица, Пестель вдруг почувствовал уверенность, что все было не зря. Ни восстание, ни поражение, ни их смерть.       — Что посеял, то и взойти должно, — негромко сказал он, усмехаясь своей обычной однобокой усмешкой. — И взойдёт впоследствии непременно…       …Виктория почти не дышала, глядя на лицо Пестеля. Бледное и освнувшееся, но по-прежнему родное, оно не потеряло того упрямого выражения, которое она так хорошо знала. Но вот любимые черты скрылись под грубой мешковиной, и Виктория не выдержала — закрыла глаза. Прошла целая вечность, прежде чем в наступившей тишине раздался громкий удар. А спустя несколько секунд — еще несколько. По толпе прошла волна удивления и суеверного ужаса. Кто-то слева от Виктории тихонько запричитал.       — Упали! — услышала она несмелый возглас и отпрянула назад, не смея питать надежд. Быстрый взгляд устремился к виселице.       Не он!..       Силы разом покинули ее. Виктория развернулась и, больше не оборачиваясь, пошла прочь. В голове стоял неясный гул, не было ни одной мысли.       В этот день солнце светило словно нарочно ярко. Выйдя на широкую улицу, Виктория остановилась у стены какого-то дома и прислонилась к ней спиной. Ей было плохо. Она знала, что вместе с Пестелем несколько минут назад навсегда умерла часть ее души.       Что посеял, то и взойти должно, и взойдёт впоследствии непременно, пришли ей на ум слова, в которых Виктория вдруг нашла утешение. Все-таки за все в жизни нужно платить. Счастьем — за любовь, жизнью — за свободу. И пусть теперь ей никогда не услышать его голоса и не коснуться его руки, Виктория знала — когда придет время, он будет ее ждать.       Она подняла голову и пошла вперед — к дому, возле которого ее уже ждал с вещами муж.       Они уезжали из Петербурга навсегда.