Прогулки по воде

      На следующий день случилось то, чего никто не мог даже предположить. Первого декабря тысяча восемьсот двадцать пятого года умер император Российской Империи Александр Первый.       Эта новость поразила каждого. Многие отказывались в нее верить и всё отрицали, вспоминая, что Наполеон-де якобы не умер и его гроб был пуст, когда его хоронили. Слухи ползли отовсюду, просачивались сквозь самые узкие улочки Петербурга, но факт оставался фактом: власть в России вот-вот сменится. А значит, для Пестеля и всех, кто делал с ним их общее Дело, настал тот самый момент.       Такая неожиданная перемена фигур на шахматной доске повергла Пестеля в глубочайшее удивление на грани суеверного благоговения. Он никогда не верил в приметы, по большей части был атеистом… Но как не разглядеть в смерти Александра знак, посланный судьбой? Как тут не возникнуть надежде, что, может быть, еще не все потеряно? Примерно так же думал не один Пестель.       Подготовка к восстанию началась.       На собрании назначили дату — первое января. Приехавший из Петербурга в Линчин Муравьёв-Апостол сообщил об этом Пестелю. Он принес и другие новости — такие как положение войск в столице и общая атмосфера среди населения. За короткое время нужно было решить сразу несколько сложных вопросов. Погрузившись в работу с головой, Пестель перестал думать о чем-либо, кроме назначенной даты судного дня.       Прошло несколько дней. Петербург на пороге перемен гудел, словно улей. Началась суета. Пестель уже не мог сдержать нетерпения и ожидания. Невольно он начал ждать перелома. Судьба не дарит подарки, в этом он был убежден. А значит, за выпавший им шанс их ждет расплата.       — Уверен, армия пойдет за нами, — убедительно говорил Юшневский.       — Вы так считаете? — спрашивал Пестель, наученный прежними ошибками и впредь осторожничавший во всем.       Юшневский пожимал плечами.       — Конечно.       — Но во имя чего?       — Против царизма, — был короткий ответ.       Пестель горел идеей свободы и заражал ею всех вокруг. Впервые за долгое время он знал, что и как ему делать. Впервые за много месяцев он чувствовал себя в своей стихии. Линчин-Петербург-Тульчин — вести летели со всех сторон, подготовка шла полным ходом, армии ждали сигнала. Отовсюду, как молитва, слышались обрывки разговоров:       «Править должен Константин…»       «Главное — принятие конституции…»       «Николая не примут. Сенат не присягнет».       Все было выверено до мелочей, согласовано с Северным обществом, оговорено не единожды. Каждый знал свою роль и держал руку на пульсе. Пестель ждал приближающийся день с нарастающим волнением. Вечерами он в лихорадочном возбуждении мерил комнату шагами, снова и снова бросая взгляды на свой письменный стол. Только иногда, отвлекаясь от работы, он вспоминал про Викторию и с тревогой отмечал, что она ни разу не написала ему с момента их последней встречи. Конечно, тогда Пестель ясно дал ей понять, что ей не стоит искать его… Но он, положа руку на сердце, не помнил, чтобы эта женщина послушалась его хотя бы однажды…       — Что ж, это к лучшему, — убеждал он себя, отмечая, что начал говорить с самим собой.       Вопреки своим мыслям он несколько раз порывался написать ей письмо, но каждый раз что-то не давало ему это сделать. Он откладывал в сторону испачканный лист и сломанное перо и, злой и уставший, принимался снова ходить по комнате. Иногда он с сожалением думал о том, что у него нет изображения Виктории, и досадовал на то, что не умеет рисовать. Теперь, когда конечный итог был так близко, он начинал жалеть о том, что почти не оставил себе никаких воспоминаний о женщине, которую любил.       Пестель знал, что они больше не увидятся. Он знал, что его дни сочтены и предполагал любой исход.       Накануне тринадцатого декабря он встретил новость, которую ему принес Юшневский, как должное.       — Значит, капитан Майборода…       Он должен был догадаться. На них уже доносили. Донесли и на этот раз. И Пестель готов был биться об заклад — и в прошлый раз доносчиком был он же, капитан Майборода, тот, на кого никто в армии и подумать не мог.       — Что же делать?       Юшневский выглядел растерянным, напуганным. Силясь побороть новый приступ боли, Пестель не смотрел на него. Все эмоции схлынули разом, все мысли мгновенно исчезли. По вискам била тупая боль, голову сдавливало, словно в тисках.       — Что делать, Павел? — беспомощно повторил Юшневский, почти падая на стул рядом с Пестелем.       Пестель криво усмехнулся сквозь боль. Его пальцы нервно дергали за воротник мундира, силясь ослабить удушающую застежку. Взгляд бесцельно бродил по комнате. Он не думал в эту минуту ни о чем и — одновременно с этим — обо всем сразу.       — Если не получилось с честью выиграть, постараемся с пользой проиграть, — услышал Пестель свой голос и встал.       Он машинально вышел из кабинета в смежное с ним помещение, где в сундуках хранились документы и бумаги. Он совершал свои действия, не задумываясь. Открыть ящик, достать папку, бегло пробежать по ней взглядом, открыть ящик, достать письма, найти среди них те, что могли представлять опасность, открыть ящик…       Сжечь.       Все это нужно сжечь как можно скорее.       Он вернулся в комнату, залпом выпил бокал вина и покосился на груду бумаг, которые предстояло уничтожить. Напряжение долгих дней прошло, оставив место апатии. С горечью он подумал о том, что теперь уж мечтать о встрече с Викторией ему не придется. Он уже принял про себя решение — он вернется в Тульчин, куда его вызвали, чтобы арестовать.       Пестель смотрел на ворох бумаг, среди которых, бережно перевязанные ленточкой, затаились ее письма. Юшневский что-то говорил, Пестель его не слушал, но все равно изредка кивал. Он вспоминал их последний разговор. Почему, ну почему он тогда сказал ей не искать его?.. И как она могла его послушать?..       А вдруг, она в Тульчине?       Вдруг она ждет его там? Ведь уже бывали случаи, когда она приезжала к нему, не отправив перед этим ни письма, но весточки? Вдруг Рылеев сказал ей, что его можно найти здесь — в армии?..       Эта мысль мелькнула где-то на периферии сознания, но тут же ушла. Пестель отбросил ее, не позволяя надежде проникнуть в сердце. Он знал, что Виктория в Петербурге. Догадывался, что она наверняка хотела бы к нему приехать. Понимал, что, раз она этого не сделала, ей что-то помешало. И волновался. Наверно, это было глупо — в эту минуту, узнав о собственном аресте и неминуемой погибели, волноваться из-за женщины, о которой есть кому позаботиться — но Пестель ничего не мог с собой поделать. Его взгляд наконец отыскал уголок голубой ленточки, робко выглядывающий из-под чернового варианта «Русской Правды». В этой связке письма, которые она писала ему летом. Он будет вспоминать их всю дорогу до самого Тульчина.

***

      Виктория пролежала в постели почти десять дней. Целую неделю у нее не спадала температура, она металась в бреду и все время кого-то звала. Алексей Дмитрич проводил в спальне жены все время, не отлучаясь от нее ни на минуту. Виктория заметила это только под вечер пятницы, когда жар наконец спал и она впервые за эти дни пришла в себя.       Она открыла глаза и долго лежала на спине, глядя в потолок воспаленными глазами. В спальне рассеивался свет единственной лампы, но даже это тусклое освещение доставляло дискомфорт. Виктория переместила голову на подушке, отыскав прохладное место, и снова прикрыла глаза. Услышав возле себя какое-то движение, она слабо пошевелила рукой, и чьи-то теплые сухие пальцы сжали ее ладонь.       — Душа моя… — прошептал Алексей Дмитрич, и Виктория судорожно выдохнула. Открыть глаза и посмотреть на супруга ей стоило больших трудов.       — Алексей Дмитрич… — прошептала она и не узнала свой голос. Хриплый, надломленный, он был словно чужой. — Который теперь час?.. — переспросила она, откашлявшись.       — Половина восьмого вечера, — ответил мужчина и, взяв с прикроватного столика стакан и приподняв Виктории голову, заставил ее сделать несколько глотков.       Она откинулась на подушки и дрожащей рукой коснулась лба. Кожа была влажной и холодной. Виктория мазнула языком по губам, неуверенно поерзала на постели, устраиваясь поудобнее. Как ни пыталась, она так и не смогла вспомнить, как именно она вернулась домой — то ли пришла сама, то ли ее встретил муж. Последнее, что осталось в её памяти — это встревоженное лицо Натальи Рылеевой. Она, кажется, плакала… Но чем она была так расстроена?       — А где Наталья? — спросила Виктория, отбросив попытки восстановить в памяти хронологию событий.       Алексей Дмитрич встал со своего места и подошел к трюмо у окна. В какую-то секунду Виктория подумала, что он нашел письма Пестеля, которые она так трепетно берегла, и даже испугалась. Но этот мимолетный страх скоро прошел. Алексей Дмитрич не имел обыкновения брать ее вещи и относился снисходительно к ее «женским штучкам» вроде румян или украшений, так что не было никаких опасений, что трюмо его заинтересует.       — Наталья заходила к тебе вчера, — ответил Алексей Дмитрич, возвращаясь к жене с запечатанным конвертом. — Но я не позволил ей тебя беспокоить, и она написала тебе… Вот, возьми. Я обещал передать.       Виктория взяла в руки конверт и в смутном волнении стиснула его пальцами. Она не понимала, зачем ей нужно было писать, если они виделись совсем недавно. Неужели за это время случилось что-то плохое? Какая-то страшная новость или что-то, что Наталья не смогла сказать ей сразу?       Виктория попыталась сесть на постели. Непослушными пальцами она уже разрывала конверт, когда Алексей Дмитрич мягко остановил ее руку:       — Милая, не уверен, что тебе нужно читать его сейчас…       — Почему? — волнуясь еще больше, переспросила Виктория.       Он смотрел на нее несколько секунд, прежде чем ответить. Виктория видела, что он борется с собой — выражение его лица выдавало растерянность и грусть. Виктория судорожно вздохнула. Сердце в груди сначала замерло, а потом забилось с удвоенной силой. Что-то произошло. Что-то страшное.       Шум, донесшийся с улицы, заставил ее вздрогнуть. Кинув затравленный взгляд на окно, Виктория вздрогнула всем телом. Часы в наступившей тишине шли слишком громко, отсчитывая секунды. Что-то произошло. Точно произошло.       — Я прошу, — шепнула Виктория, умоляюще глядя на мужа. — Мне нужно прочитать…       Алексей Дмитрич молча встал со своего места. Его рука на мгновение задержалась на запястье жены, и Виктории показалось, что этим нечаянным жестом супруг хотел ее поддержать. Он знал. Знал, что в этом письме. Знал, что ей написала Наталья.       Алексей Дмитрич вышел, мягко прикрыв за собой дверь. Виктория осталась одна. Теперь, когда она могла спокойно прочитать письмо, ей стало страшно. Сжимая конверт в пальцах, Виктория пыталась угадать, что скрывается внутри. Она чувствовала — эти строки изменят ее жизнь навсегда. Стоит ей прочитать записку Натальи — и уже ничего не будет, как прежде! А интуиция Викторию никогда не подводила…       Вздохнув глубоко, словно собираясь прыгнуть с обрыва в воду, Виктория развернула письмо. Бегло пробежала взглядом по узким, неровным строчкам. Наталья явно писала в спешке. Или в сильном волнении.       Чтобы вникнуть в письмо, Виктории пришлось перечитать его дважды. В первые минуты ей казалось, что Наталья писала его в бреду — обрывки фраз казались ей абсурдными, никак не связанными. Почему вдруг она вспомнила про Константина — брата императора? И при чем здесь конституция? И что означает слово «началось» в конце?.. Виктория в смятении сворачивала письмо, когда ее взгляд упал на смазанную дату в углу.       Двенадцатое декабря.       Вглядываясь в неё, Виктория пыталась вникнуть, в чем подвох. Она соображала очень долго, ослабевшая от болезни и потрясений. Глядя на выведенные дрожащей рукой цифры, женщина силилась понять, что же ее так сильно настораживает. Одиннадцатое декабря…       — О боже…       Виктория откинула одеяло и попыталась встать с постели, но её качнуло, и она снова повалилась на бок. Голова кружилась так сильно, что стены ходили ходуном и потолок падал вниз — стремительно и неотвратимо. Зажмурившись, чтобы не видеть этого мельтешения, Виктория пролежала так несколько минут, потом попыталась встать снова. Это удалось ей не сразу. Ноги плохо ее держали, каждый шаг давался с трудом.       Она подошла к окну и, облокотившись о подоконник, прижалась лбом к холодному стеклу. По земле бежала поземка. За те дни, что Виктория пролежала в болезни, Петербург замело снегом — улицы были пустые и белые. Только мороз трещал по обледенелой мостовой, да изредка проезжал поздний экипаж.       — Господи!       Наконец, в полной мере осознав случившееся, Виктория прижала ладони к лицу и со стоном упала на колени. Письмо, которое она до этого момента сжимала в руках, выпало из ослабевших пальцев. Чувствуя коленями холод пола, Виктория тщетно пыталась успокоиться. Нужно только успокоиться. Решение придет само. Оно всегда приходит. Нужно только успокоиться.       Виктория встала на ноги и принялась искать глазами свой шерстяной платок. Ей нужно немедленно увидеть Кондратия — он единственный, кто может знать, где Пестель и как его найти. Лихорадочно перебирая брошенные на софе вещи, Виктория случайно подняла голову и чуть не вскрикнула от страха, увидев прямо перед собой худую и мертвенно-бледную женщину. Ей понадобилось не меньше минуты, чтобы понять, что она смотрит на собственное отражение.       Где-то за спиной скрипнула дверь. Виктория обернулась. На пороге комнаты стоял Алексей Дмитрич. Он окинул жену быстрым взглядом и, казалось, все понял.       — Ты никуда сейчас не пойдешь, — спокойно сказал он, проходя в комнату и проверяя, закрыто ли окно. — Уже ночь. Тем более, ты еще совсем слаба.       Алексей Дмитрич передвинул лампу ближе к постели и собрался уходить. В ужасе Виктория повисла на его руке:       — Алексей, я прошу тебя! Мне нужно знать!..       Снова закружилась голова. Виктория почувствовала, как сильные руки обняли ее за плечи и увлекли куда-то в сторону. Устойчивая поверхность вдруг ушла из-под ее ног. Спустя мгновение разгоряченной кожи коснулись прохладные простыни. Виктория поняла, что ее положили в постель.       — Я знаю, милая, знаю, — услышала она тихий, полный сострадания голос. — Но тебе нужно быть сильной, милая моя девочка…       Ее нежно поцеловали в лоб. Виктория закрыла глаза, вдохнула в себя запах. Не пороха, а терпкого кофе и медикаментов. Муж гладил ее по голове, утешая, как маленькую девочку. Он здесь, рядом с ней… А Павел? Как же Павел?       — Прости меня, — рвано выдохнула Виктория, сама не зная, просит ли она прощения у мужа или у Пестеля. — Я не могу… Не могу…       Алексей Дмитрич задул свечу. Виктория забылась неспокойным, мучительным сном.

***

      Письма горели так ярко, что слепило глаза. Они полыхали долго, словно пытаясь выжечь воспоминания не только с бумаги, но и из самой души. И, глядя на взлетающие вверх обожженные клочки, Пестель чувствовал почти физическую боль. Грудь сжимало гнетущее чувство утрат, и невидимые тиски сдавливали голову. Там, в этом огне, сгорало его прошлое.       Уже давно скрылись из вида и его дом, и разожженный во дворе костер, но Пестель до сих пор видел летящие от него искры. Каждый раз, вспоминая летящие по ветру бумаги, он чувствовал на языке привкус пепла. В отдельные секунды ему даже хотелось сгореть с ними — сгореть заживо! — лишь бы все закончилось. О том, что можно все завершить одним простым нажатием на курок, он не думал. Не позволяла офицерская гордость.       Пестель уезжал из Линчина навсегда, зная, что больше никогда сюда не вернется. Трясясь в повозке, он думал только об одном — о том, как однажды зимой, больше двух лет назад, он ехал по этой же дороге вместе с Викторией. Все, что он хотел — увидеть ее хотя бы еще один раз.       Лошади вдруг остановились, и Пестель поднял голову. Навстречу им в темных вечерних сумерках ехали сани. Дорога, заметенная снегом, была слишком узкая, чтобы по ней одновременно могли проехать две повозки. Когда чужие сани поравнялись с кибиткой, в которой ехал Пестель, его взгляд случайно упал на лицо сидевший в них женщины. Закутанная в пуховый платок до самого носа, она дремала, и ее голова медленно склонялась набок.       Её лицо в темноте вдруг стало до ужаса похожим на лицо Виктории, и Пестель невольно отпрянул. Сани проехали мимо, и женщина исчезла, растворившись где-то вдали. Пестель поднял воротник и закрыл глаза. Ведение до сих пор стояло перед глазами — такое до немыслимого отчетливое, что захватывало дух!.. Он видел ее в полусне, как наяву. Она стояла перед ним — молчаливая, тихая — и большие ее глаза светились любовью и тревогой. Такой он запомнил ее.