Nova Roma

Глаза раскрываются в цветастое марево — пустой вагон несётся в вопящем туннеле, скорость и расшатанное пространство, тени от поручней заползают с пола на колени. За окнами — шаровые молнии наперегонки, вот-вот влетят в поезд под всплеск осколков, раздробят зрачки и спалят в пепельную крошку — красиво и бессмысленно. Акааши с трудом приподнимает гудящую голову. Бокуто тут же оборачивается — сидел всё это время неподвижно и не шевелил плечом, чтобы не тревожить. — На следующей выходим, — он наклоняется и мажет губами по виску. — Ты как? — Плывёт всё, — Акааши прищуривается от пролетевшей за оцарапанным стеклом вспышки. — Давай кататься всю ночь? — Надо домой, Кейджи. — Надо завязывать. — Пить? — Общаться с Куроо. Бокуто фыркает, улыбается устало и трёт глаза, звякает над ухом колыхнувшейся застёжкой на рукаве куртки. Акааши моргает медленно, чтобы картинка перестала двоиться, и силится держать голову прямо, хотя сбивает и раскачивает, в висках — стук колёс и повторяющийся ритм как наваждение. — Песня идиотская. — Про Рим которая? — Ублюдская просто, заела на всю ночь. — Приедем и включим что-нибудь, чтобы перебить другим мотивом. — Нет уж, пусть крутится в голове, хочу остаться в отвращении. Отвращение тянется ртутью и сносит деления шкалы — к себе, к обстоятельствам, к напрасно и безмерно выпитому. к ненавистным переменам, которые случаются всё равно и без разрешения. к своей жалкой неспособности их принять и жить дальше. Станция объявляется рваным эхом громкоговорителя, бег поезда замедляется едва ощутимо, темнота тоннеля обрывается и прожигается ядовитой белизной освещённого перрона. — Ну, понеслись, — Бокуто поднимается вместе с Акааши, ведёт его вперёд и перехватывает испуганно за запястье, когда он с треском отрывает от сидения какую-то пластину. — Так, ну-ка не хулигань. Акааши смеётся и цепляется за поручень у выхода, прокручивается вполоборота и выскакивает в раскрывшиеся двери, влетает подошвой кроссовок в пол и пошатывается, но вышедший следом Бокуто успевает поймать под руку, притягивает к себе и уводит с платформы. Люди навстречу редкими силуэтами — мазки и помехи, остриё красных цифр с электронных табло, лента жёлтая по полу неотстающей змейкой под ногами и дурацкие слоганы подсвеченных рекламных плакатов. Акааши без слов останавливается и выгибается дурной дугой — Бокуто тут же ловит за вытянутую руку и удерживает на весу — пересчитывает стреляющие отсветы ламп — потолок ползёт за спину и дальше — жмурится и дёргается снова вперёд, чтобы под веками мигнуло и подскочило. — Потолок дебильный, он полосами накрест слетает, кружится и, — Акааши откидывает резко голову и складывает пальцы пистолетом, — наискосок и прямо мне в висок, — он забрасывает руки Бокуто на плечи и выпячивает обиженно губу. — Почему тебе не так? не так сложно, не так страшно, не так запутанно. не так хреново. — Я выпил гораздо меньше тебя, — Бокуто подставляет ладонь под разболтанную голову — сбой механизмов и поломанные шарниры — и обводит пальцем подставленные губы. Акааши приоткрывает рот и отводит отрешённо глаза — косые взгляды прохожих, желание криво усмехнуться и ответить неприличным жестом. На эскалаторе туманит по новой, ноги держат неустойчиво и покачиваются под неутихающий внутренний ритм, поза поломанной куклы без опоры, и Бокуто молча тянет Акааши на себя, чтобы уложил на плечо голову и в неподвижной стойке усмирил пляски вспышек в прикрытых глазах — так спокойнее, так огоньки плоских фонариков скользят вдоль ограждений плывущей вверх лестницы неторопливо и усыпляюще. — Я сегодня шебутной, — заявляет Акааши — а то вдруг не заметили. — Ничего, я побуду за ответственного, пока ты не в себе. — Злишься? — С чего вдруг? — Не противно с меня такого? — Мне с тебя такого тревожно, ты куда-то всё пытаешься упасть и вывалиться у меня из рук. — Просто так глупо башке, и земля прям из-под ног. — У меня такое постоянно, когда смотрю на тебя, вот зато знаешь теперь, как мне непросто. Акааши кусает губы в разъезжающейся улыбке и поджимает ноги, когда Бокуто подхватывает и переносит его с последней ступеньки, сомневаясь, что тот сам сможет перешагнуть на твёрдую землю. С движущегося подъёма на обычную лестницу — идётся тяжело, неуклюже и весело, нравится качаться в стороны и вести ладонью по шершавой холодной стене. Бокуто придерживает за бок, ведёт надёжно и уверенно, хотя и сам пару раз спотыкается и прыскает, и Акааши отзывается приглушённым смехом и прижимается поцелуем в щёку. — К морю хочу. — Сейчас прям? — Нет, потом, когда всё встанет на место. — Когда земля не будет уходить из-под ног? — И когда вообще всё, — Акааши на глубоком вдохе ловит налетевший порыв остывшего воздуха. — Всё встанет на место и успокоится. Ступеньки бесконечной вереницей, и вот наконец-то ночной город нависает куполом беззвёздного неба — Акааши измождённо кривится, отворачивается и прячет лицо в заранее подставленное плечо. — Кейджи, давай я уложу тебя спать. — Давай ты меня разденешь уже. Бокуто понимающе кивает и не отрывает взгляд от экрана телефона — в игре ивент с редкими артефактами и срочно нужно собрать морковку, одну минуточку. Акааши нетерпеливо тюкает его под бок ногой, ойкает и зажимает рукой рот, когда Бокуто ловит его за щиколотку и дёргает на себя, прокатывая спиной по смятому покрывалу. — Отрастил ноги от ушей и важничаешь, — Бокуто перехватывает ногу под коленом и оглаживает через штанину чашечку. — Аж под стол у тебя не влезают, прошёл кстати синяк? — А ты сам проверь. Акааши не знает, откуда взялось — дерзость и приступ бесстыдства, побег и изоляция за дверью на замках на самом верхнем этаже, хлопки ладоней фантомно и полумрак в случайных всполохах, радуга из бензиновых разводов под кожей и отголоски пульса дробью под ключицей. Акааши думал, что потянет выговориться, озвучить пусть даже неуклюже мысли и избавиться от грузов — на откровенность пробило, но не в том направлении, а вместо разговоров захотелось просто до одури целоваться. От возни из кармана вываливается телефон и противно гудит — Бокуто с ворчанием отстраняется, вылавливает его из складок покрывала и с мрачным видом показывает Акааши. — М-м-м, какие люди, — Кейджи безразлично усмехается на высветившуюся подпись и заученные цифры номера. — Поздоровайся с моей матерью, пока расстёгиваешь на мне штаны. — Добрый вечер, — Бокуто с вежливым поклоном приветствует входящий звонок и кусает Акааши за ухо. Акааши забирает у него телефон из рук, переводит на беззвучный режим и кладёт на тумбочку. Бокуто высвобождает его из штанов с шуточками и смешными звуками — чтобы весело и будто разрядом тока одновременно — касается оголённого колена, обрисовывает синяк пальцем — дрожь-мимолётная щекотка, смешно-смешно-смешно — наклоняется и прижимается к синяку губами — дрожь прострелом и мурашки царапающим потоком. Акааши глушит нервный смешок — стукнуться об стол, резко подскочив от дверного звонка и торопясь открыть, травмы уже не такие эпичные, как во времена школьных матчей, скучно-скучно-скучно. Потолок расходится на стыке, съезжает в сторону и никак не замрёт. Акааши останавливает иллюзорное движение прищуром, пока зарывается пальцами в волосы на затылке, шипит от очередного укуса и косит взгляд к тумбочке — телефон снова подмигивает настойчиво и беспрерывно мама — за годы осточертевшее и ни одним звонком не сулящее ничего хорошего. — Ты погляди, какая неслыханная настырность. — Ты бы ответил. — Да с хера ли. — Который раз уже звонит. — Мои поздравления. — Кейджи. — Котаро. — Вдруг случилось что-то. — Давно случилось, — Акааши торопливо стаскивает с Бокуто футболку, стараясь не замечать краем глаза мигающий зелёный экран. — Знаешь, как увлекательно слушать, когда тебя называют абортом, от которого зря отговорили? — Кейджи. — Она меня нахуй послала, Котаро, когда я пошёл не на выбранную ею специальность и когда съехался с тобой, какого вообще ей от меня надо вдруг? — Успокойся. — И она всегда про нас с тобой с таким презрением говорила, что я сплю с тобой, что я именно под тобой и всякую прочую хуйню, господи, как же заебала, — Акааши отключает телефон и отшвыривает яростно на пол, откидывается на подушки и раздвигает ноги. — Пусть у неё это перед глазами стоит — я под тобой — раз она так любила об этом думать и повторять. Бокуто опускает взгляд и прикусывает губу, по-прежнему нависает, опершись на расставленные руки. Акааши с сорванным выдохом тянет его на себя, вжимается до отчаяния и впивается в плечи до ноющих вен. — Кейджи, чш-ш-ш. — Нахуй их всех, Котаро, мне так бесконечно плевать, кто там сейчас названивает, пусть хоть полицейский отряд дверь выламывает, не девайся сейчас никуда и не отпускай меня. Бокуто иначе и не планировал, не отдалится ни на сантиметр даже под угрозой апокалипсиса, затмение радужки и растушёванные зрачки — притихший, смотрящий пристально и вынужденно серьёзный. Непривычный, но надёжный самый, приросший и заслонивший, удерживающий руками, взглядом и вдохами, чтобы неосознанно подстраиваться — побудь за старшего, пока младшему прострелило голову навылет. побудь начеку, пока я не в порядке. побудь ответственным, пока мне безразлично. побудь рядом, пока небо бьёт по окнам и ревёт самолётами мимо координат. Акааши закрывает глаза, чтобы в темноте потонули кувырки потолка и въевшийся мотив — границы реальности строятся на чужом присутствии, заполняющем до краёв и стирающем всё фоновое бессмысленное. Акааши на выдохе выпускает дым — в вырезанное чёрным треугольником небо, прижавшись виском к холодной раме. Окно открыто под углом, из узкой щели свистит ледяным, надует шею, а лучше бы свернуло. Акааши поёживается и пододвигает ближе пепельницу — рубашка Бокуто съезжает с плеча, по которому тут же скользит озноб — смотрит отрешённо на валяющийся на полу телефон — мать наверняка до последнего не переставала звонить в никуда, изматерившаяся на том конце до плевков и в очередной раз проклявшая. Бокуто возвращается в комнату, останавливается на полпути и скрещивает руки на груди. Акааши оборачивается замедленно и тут же застывает, в дыму и сам расшитый дымкой. — В шкафу небось попадало всё, да? — Я аккуратно доставал, хотя на меня чуть не упала клюшка, откуда она у тебя вообще, ты ж не хоккеист. — А ты воришка. — Всего лишь одолжил, — Акааши отставляет руку, всколыхнув расстёгнутый манжет. — Мне идёт. Бокуто подходит ближе, целует в непокрытое плечо и подбирает с подоконника сигареты. — Это когда ты у Куроо успел целую пачку стащить? — Не стащил, а вежливо попросил, — Акааши хватает оконную ручку, вертит безуспешно и злобно рычит. — Как повернуть, чтобы открыть полностью? — Я тебе щас открою, мать твою, сдурел совсем? — Бокуто шлёпает его по руке и фиксирует окно, чтоб шире не раскрывалось. — Будешь в туалете курить, если не угомонишься. Акааши лениво уворачивается от его суетливых движений и улыбается дурацким беспричинным счастьем — так не хочется создавать проблем, но так нравится смотреть, как переживают и стремятся уберечь, рывком оттягивая от края, — и мне плевать, плева-а-ать — и взлётная полоса этажей рассчитывается на скорости ветра и вниз. Маняще так, прям напрашивается. Окно бы нараспашку, неловкий наклон вбок — и высота подхватит и с задорным свистом швырнёт об асфальт. — Акааши, — Бокуто садится на другой край подоконника, вздыхает как-то тяжело и тыкает пальцем в согнутую ногу. — Поговори со мной. Срочно. Акааши подвисает рукой над пепельницей, насторожившись с тона, тушит сигарету и не спешит поднять взгляд. — Что-то не так? — Ты — не так. Акааши чувствует, как бледнеет — остыл горячий лоб и ещё сильнее пальцы, кольнув остаточно на самых кончиках. Бокуто хмурится и прячет лицо, мычит сдавленно в ладони, явно собираясь с мыслями. — Куда тебя несёт, скажи мне? — он подаётся слегка вперёд, смотрит пронзительно и с вызовом, как он умеет, когда прижало и не спастись уже шутками. — И я не про развесёлость твою, а про то, что посреди веселья ты будто в любой момент готов достать пистолет и выстрелить себе в рот. Акааши поражённо молчит, пока секунды отмеряются расползающимся оледенением — дует не с окна, а из сквозного под рёбрами. — О, серьёзно? — Бокуто срывается на хохоток. — До сих пор каждый раз удивляешься, когда выясняется, что я тоже подмечаю твоё состояние? И знаю тебя детально? Живёшь в мире открытий. Акааши правда никогда не привыкнет — что есть кому-то дело, что всматриваются и вслушиваются. Что Бокуто при всей своей шубутной природе и обманчивой легкомысленности бывает серьёзным до мурашек и умеет разглядеть то, что сам от себя старательно прячешь. — Я не успеваю, — говорит Акааши хрипло, переглядываясь искоса с собственным отражением. — Куда не успеваешь? — За тобой не успеваю. — А мы гонимся куда-то? Акааши устало роняет голову, утыкаясь в колено лбом. Да, как-то так оно и получается — гонки, правда, не друг с другом, а со временем, боязнь расстояния — не в километрах, а такого, что назревает аккуратно по нарастающей и в один прекрасный день превращает в чужаков, боязнь перемен, боязнь неминуемого, боязнь не вписаться в то, что строится на глазах — новая жизнь, новый сеттинг, Новый Рим как новая религия падения, добродетель для наивных, возрождение утраченного и восход на руинах. — Ты слышал, что они говорят про нас? — Акааши вскидывается резко даже для себя самого. — Вести с трибун, ты в курсе вообще? Что я твоя нянька, блять, которая отвалилась и слава богу. — Ты это серьёзно сейчас? — Бокуто кривится в неверии. — Наслушался ебланов и накрутил себя? Издеваешься? — Да, я слушал ебланов тогда и слушаю ебланов сейчас, про то, какой я посредственный, какое я удобное приложение и легко заменимое звено команды. — Да ебаная Фукуродани держалась на твоих пасах, потому что ты — гениальный связующий, или это новость для тебя? — Я знаю?! Я охрененный был, и это при том, что моей изначальной мотивацией было желание просто тебе понравиться. Бокуто замолкает в сложной смеси чувств. Акааши до сих пор считает, что это уморительно — влезть в команду только из-за понравившегося мальчика и через два года нечаянно выиграть национальные. Поразительно, как одновременно давно и недавно это было — тренировки и матчи, поражения сквозь стиснутые зубы и победы под кружащие объятия. Отвыкается быстро, но вспоминается с неизлечимой тоской. — Ну что ж, Акааши, — Бокуто обречённо похлопывает себя по колену. — Сейчас будет режим соплей. — Я в окно, — Кейджи спешно отворачивается. — Нет уж, хороший мой, слушай меня теперь, — Бокуто ловит его за плечо и разворачивает обратно к себе. — Да, мы пошли разными путями по жизни, но мы вовсе при этом не разошлись. Да, мне пасует теперь другой человек, с которым мне важно сработаться и которому мне нужно доверять. Да, мы с тобой больше не играем в одной команде. Но мы вместе и живём под одной крышей? — он заглядывает Акааши в лицо, которое тот безуспешно пытается спрятать. — Ты не отвалился, а стал ещё ближе, ты так не думаешь? Акааши не думает. Это периодичности-приступы-срывы — накатило трагедией, апатия с разбега и щёлочью под язык, рухнувший фасад внешнего спокойствия и истеричные нотки в привычный размеренный тон — спасай меня срочно и напомни, что всё плохое я выдумал себе сам. — Ты не просто мой первый связующий. Ты — ещё и моя первая любовь. Школьная и нынешняя. Алло, блять. Акааши кусает губу и стойко терпит предательское щипание в носу. — И правда сопли, — ворчит он растроганно. — Поверить не могу, что за эти годы не вытряс из тебя все твои комплексы и загоны, но ничего, я не сдамся. — Я не хочу создавать проблемы, но чё-то они сами из меня лезут, как прекратить? — Твоя единственная проблема — это привычка накапливать то, о чём можно поговорить и разрешить за один вечер. Бери вот пример с меня — я загрузился и тут же об этом поныл. — Я так не могу, и ты бедный будешь, если я начну ны-ы-ыть. — Нет уж, лучше предпочту твоё нытьё, чем оттаскивать тебя от открытых окон. — Хорошо, хочешь прикол? — Акааши садится прямо, поджимает под себя ногу и едва не роняет пепельницу — и тоже было бы плевать. — Понимаешь, я ведь сам бросил волейбол. Сам тебе сказал, что дальше я никак, благословил буквально на новую команду и пожелал нового классного связующего. Так вот, злюсь ли я, что нам с тобой больше никогда не сыграть? Ещё как. Завидую ли я твоему новому связующему? Пиздецки просто. Что скажешь обо мне? — Ты дурачо-о-ок, — тянет Бокуто с восхищением. — Я идиотины кусок, я доконаю себя своими же противоречиями и тебя заодно. — Боже ты мо-о-ой, — Бокуто тянет Акааши за плечо, роняет на себя и обнимает так, что все ознобы слетают с кожи. — Ты лучшее, что случилось со мной за школьную и вообще за всю жизнь. И ты — причина, по которой я не только когда-то не бросил с психу волейбол, но и вообще его полюбил. Такие вот дела. Сморкнись мне в плечо, если хочешь. Акааши вместо этого кусается — несильно, получив в ответ смешок и поцелуй в макушку. Он терпеть не может себя такого, когда к себе самому вопросы и собственному отражению покрутить бы у виска, но Бокуто не видит в нём проблемы — ещё со школы, когда Акааши послал всё к чертям и впервые при нём разревелся. Бокуто отстраняется первый и слезает с подоконника, отходит к шкафу, роется в ящиках и громыхает, возвращается и протягивает баночку мыльных пузырей. — Пускай лучше их, а не дым, — улыбается он и снова садится на край. — И помни — так, между делом — что я всегда рядом. Акааши дёргает уголком губ, слушая звяканье катающегося внутри прозрачной крышки шарика, подтягивает к себе колени и упирается в стену спиной, открывает банку и дует в жёлтое колечко. Пузырьки тянутся дрожащей цепочкой и переливаются отсветами включенного светильника и экрана раскрытого на кровати ноутбука, разлетаются торопливой цветной стайкой и лопаются об углы, и только два выскальзывают в приоткрытое окно и уносятся в стянутую беззвучием высоту. Акааши закрывает глаза — заевший мотив выветривается, сигналя тревожным эхом приглушённо и отдалённо.