***
— Анастасия Бестужева! — В кабинет хирурга заглянул мальчик лет пятнадцати и уставился сначала на Евгения Николаевича, а уже после на меня. — Стучаться надо, молодой человек, — Евгений Николаевич нехотя отошел от моего кресла. — Анастасия Андреевна занята, что вы хотели? Юноша секунду замялся, но быстро нашелся с ответом и с важностью продолжил: — Анастасию Андреевну Бестужеву ждёт у себя на приеме Владимир Иванович Елагин. Евгений Николаевич понимающе покачал головой и повернулся ко мне — Идите, Анастасия Андреевна, потом обязательно расскажите о результатах. И ещё, — доктор повернулся к молодому человеку, — Анастасия Андреевна теперь Бестужева-Апостол, голубчик. Скажи, чтобы поменяли в документах. Юноша вызвался проводить меня до кабинета, хоть я и знала дорогу, хаживая по ней не единожды. В коридоре воздух стоял холодный, от чего пальцы на руках плохо слушались, хорошо, что дверь учтиво открыл мой провожатый. — Здравствуйте, Владимир Иванович. Я вошла в кабинет без стука и, наткнувшись на колючую тишину, села в кресло, повинуясь молчаливому жесту ухоженной руки онколога. В груди неприятно затянуло. Владимир Иванович был последним врачом, к которому я обратилась по поводу своих странных симптомов. Версию с туберкулезом недавно опровергли, и я с трепетом ждала вердикта последнего врача. — Здравствуйте, Анастасия… — с доктором мы были знакомы давно, ещё семьями. Мужчина, в чьих волосах сквозь седину слабо просматривались темные пряди, странно избегал встречаться со мной взглядом и подолгу молчал. — Есть новость о ваших жалобах, — он снял очки, но, покрутив в руках, снова вернул на переносицу. — Это опухоль, как раз в легких, от неё вам и тяжело дышать, — голос обычно бодрого человека потерял всякие краски и звучал совершенно безучастно. — Опухоль неоперабельная, развивающаяся. По венам потёк холод. — Вы… то есть… — после долгого молчания голос звучал странно, и я откашлялась, — меня не вылечат? Седая голова пару раз качнулась из стороны в сторону — Облучать вас не имеет смысла, а хирургическое вмешательство невозможно. — Я умру? — с опозданием я осознала, что произнесла это вслух бескровными губами. — Мы все умрем, Настенька, — молчание становилось невыносимым. — А… — голос пропустил дрожь, — сколько у меня осталось… времени? Так ведь не бывает… Мужчина поднял на меня глаза, но в них уже не хотела смотреть я. Мне казалось, взгляну сейчас в них и тут же расплачусь. А плакать я себе не позволяла даже при муже. — Полгода… в лучшем случае. Что такое полгода? Шесть месяцев, а это недели, дни… дай Бог сто восемьдесят дней проживу… Сто восемьдесят… отчего эта цифра сейчас казалась мне меньше единицы? Никогда раньше не думала о смерти. Знала, что умру, но знать и осознавать… оказалось слишком разным. — Мы можем положить тебя в наше отделение. Близость родных и любимых людей, препараты облегчат твоё состояние. На это предложение я лишь прошелестела что-то о том, что должна поговорить с мужем, так же тихо попрощалась, деревянной рукой взяла какую-то бумажку и на нетвердых ногах вышла из кабинета. Страх подступил к глазам, охлаждая голову, испаряя в ней кровь, от чего я не сразу заметила мужа. Лицо Евгения Николаевича медленно вытянулось от удивления, видно, кровь действительно покинула мои губы. — Настя… Милая, тебе плохо? — мне было все равно на неофициальность обращения, я лишь тупо смотрела куда-то ему в лицо или мимо… — Что тебе сказали, Настенька? — Евгений Николаевич накинул мне на плечи шубу, что держал в руках до этого, обнял осторожно, удерживая неровную поступь, и повел куда-то. — Ответь, милая, не молчи, не пугай меня. Что тебе сказал Владимир Иванович? — Я зачем-то пожала плечами, боясь выдавить и звук из легких, чтобы не заплакать, и протянула мужу врачебную запись. Он остановился, послушно читал, медленно, осознавая каждое слово, а когда поднялся ко мне лицом и встретился взглядом… боль, отражающаяся в глазах, плеща, вылилась из меня и расплылась в шелесте. Я вцепилась пальцами в грубую ткань шинели, уткнулась в неё и глухо заплакала. Первые дни, сливающиеся слезами в недели, оказались самыми трудными. Не только для меня, но и для Евгения Николаевича. Я часто плакала, от этого много спала днем и совсем не спала ночью, мешала мужу. Но он не злился. Делал что мог: сидел рядом, гладил по спине, когда ночью вновь заходилась плачем и звал теперь не Анастасией Андреевной, как раньше, а просто Настей. Потом полегчало. Странно так говорить, ведь за время смерть приблизилась, но с ней получилось смириться. На работе в таком состоянии появляться нельзя было ни в коем случае. Медсестра нужна здоровая, чтобы лечить больных. Теперь вместо плача я говорила. Иногда даже сама с собой. Все чаще задумывалась над тем, как потратить оставшееся время. Детей у нас с Евгением (да, теперь я тоже звала его мягче, нежнее) не получилось, поэтому оставалось проводить время с мужем, да с самой собой. Когда я высказала эту мысль, Евгений предложил тот же вариант, что и Владимир Иванович. — Я не хочу умереть морфинисткой… Как, однако, близость смерти меняет человека… раньше я бы даже не подумала сказать подобного. И уж тем более не задалась бы вопросом «Как я ХОЧУ умереть?» Ответ пришел не сразу. Обыкновенно перед смертью пишут книги, рисуют картины, «а ещё сажают дерево, строят дом и рожают сына». Чем им дочь не угодила? В одно утро я проснулась сразу с двумя мыслями «Хочу умереть во сне» и «Хочу поехать в Китай». Второе я ОБЯЗАНА осуществить раньше первого. В церковь я не ходила давно, но в то утро мне остро захотелось посетить буддистов. Друг мужа однажды привез нам фотокарточки из монастыря… к моему стыду, название давно мною позабылось, однако его перевод — «гнездо тигрицы» — надолго остался в памяти. Когда я рассказала об очередной своей спонтанной идее мужу, он, сонный, сначала посмотрел на меня, как на умалишенную, а после, к моему удивлению, вспомнил название монастыря «Такцанг Джонг», и поправил, что находится тот не в Китае, а в Бутане, и даже нашел те самые фотокарточки. — Ты действительно хочешь туда поехать? Дорога будет тяжелой. — предупредил меня Евгений, собираясь на работу. Коллеги с пониманием отнеслись к его ситуации и лишний раз старались не трогать. Но долг хирурга звал. Меня тоже больше не вызывали в больницу. С моим психическим и общим здоровьем как медсестра я была ненадежна. — Я понимаю, не думаю, что она окажется тяжелее моей болезни. Если ты отпустишь меня… — Как это отпущу? — я тихонько вздохнула, чтобы не выдать грусть. В последнее время я все чаще стала прислушиваться к своему дыханию. — Я поеду с тобой. Дорога из Петрограда в Паро, город на западе Бутана, должна была занять у нас около месяца. Их у меня осталось ещё четыре от силы. Возможно, Евгений пожалел о своем выборе поехать со мной, но я ему была крайне благодарна за это решение. Без него мне было бы гораздо сложнее не столько физически, сколько морально переносить это спонтанное путешествие. Две недели уже остались позади, как и бóльшая часть пути. Из-за неспокойной ситуации у наших восточных соседей пришлось менять маршрут, огибать и ехать через Китай. Так как изначально эту дорогу мы не планировали, пришлось искать более-менее знающее население. Время близилось к вечеру, а мы все искали дом, в котором можно было остановиться и переночевать. Ясное дело, не за доброе слово. Однако позади осталось уже шесть дворов, а мы до сих пор ехали. «Своих ртов много» и «Все койки заняты» были самыми частыми ответами на наши просьбы. Некоторые вовсе делали вид, что не понимали нас, щебетали по звериному, да улыбались… Уже без особой надежды мы остановились у седьмого по счету дома. Солнце давно село, а в воздухе пахло сыростью. Ночь готовилась к грозе. Дверь нам открыла невысокая и худая, будто высушенная на солнце, женщина. Желтая кожа её лица в темноте приняла болезненный оттенок. — Здравствуйте. Не могли бы вы помочь нам с ночлегом? — Евгений казался настоящим великаном рядом с монголкой. — Мы ехали на юг. Нас двое, трое с кучером, — муж показал на меня, когда я вышла из брички. Женщина посмотрела на нас с Евгением внимательно и долго, щуря и без того узкие темные глаза. — Проходите, чего уж, — проскрипела она и отступила вглубь дома. — Батор! Евгений помог мне спуститься, когда из дома вышел смуглый широколицый парень. Тело его было хоть и крепким, но явно юношеским, тогда как лицо абсолютно не поддавалось определению возраста. Монгольский мальчик отогнал арендованных после поезда лошадей в стойло и завез бричку во двор, подальше от чужих рук. Лошади спокойно шли в руках сурового хмурого юноши. Уже в доме женщина посадила нас за стол и разлила в деревянные плошки жидкий, полупрозрачный суп с плавающими в бульоне редким картофелем и ещё более редким мясом. Время в доме словно замерло. Где-то в родном Петрограде по улицам ездили первые машины, жители пили из фарфора и зажигали электричество в домах. Тут же свет шел от длинных восковых свечей, дрожащий и тусклый, будто старец, которого знобило даже летом, а глаза его, некогда яркие, живые, полные цвета до рези, потухли, выцвели от времени. — И зачем вам на юг? — Женщина поставила ещё две плошки и села за стол, чуть позже к нам присоединился и Батор. — Мы в Бутан через Китай едем, в храм, — охотно ответил ей Евгений, с голода уплетающий суп, невзирая на этикет. Этим людям наверняка не было знакомо даже это слово. — У вас своих нет, что ли? — Есть, да только все христианские, а жене к буддистам захотелось. — К буддистам… — эхом повторила хозяйка, с нескрываемой иронией хмыкнув каким-то своим мыслям. — Через лес поедете, путнички… через лес… — голос её потух на этих словах, от чего сделался более зловещим, будто сказку читала. — А что в этом лесу? Волки не нападут, водись там медведи, у вас бы весь дом был ими увешан. — Верно, — пропела старуха. Я взглянула на Батора, видимо, сына старухи или же внука. Тот не поднимал головы и лишь ел молча. — Волки не нападут, медведей нет, рысь тоже не пойдет на вас… вот только есть в лесу сила страшнее когтей медведя, ловкости рыси и зубов волка… Я недоверчиво посмотрела на женщину. — Леший? — Евгений пропустил смешок в ложку, однако старуха не оценила моего юмора. — Леший, — согласно качнула седой головой хозяйка, — людей крадет, скот. Во снах приходит, зовет, а не пойдешь, так с ума сводит. — Она уперла остекленевший взгляд в стену, устремляя глаза к своим мыслям. — Выходишь ночью, тишина, не видать не слыхать ничего, только он на тебя из лесу смотрит. Ты не видишь, но чувствуешь. За деревом прячется и наблюдает, слушает шаги, сердце твое. Как дышишь, что думаешь… конечно же, это леший. — Чего вы нас на ночь пугаете? — Я опустила назад полную ложку с супом. — В лес, конечно, нужно бояться ходить, но только когда оружия нет, а так… Я взглянула на Батора, тот исподлобья смотрел на старуху, поблескивая углями глаз, выкатившимися из печи. — Доедайте и спать ляжете. В доме места нет. Постелю в сарае. Если не брезгуете. Али тоже напугала? Я ничего не ответила на слова хозяйки и лишь в полном молчании доела суп, молчал и Евгений. Стоило нам зайти в сарай, обещанная небом гроза разразилась и застучала по окнам, иногда озаряя деревню и лес секундной молнией, разрезающей тучи. Евгений от греха подальше положил под подушку один из пистолетов, второй пристроил в доступности на поясе. Положили нас прямо на солому, постелив перед этим тонкие простыни, дали одно маленькое для двоих одеяло и две хорошие подушки. Дома дождь всегда баюкал меня, однако сейчас редкие вспышки молнии и детский голос воющего за окном ветра не давали мне покоя. Я сильнее закуталась в одеяло, чтобы холод с улицы не пробрался к моим легким. Кашель иногда одолевал меня. Не хотелось объясняться с людьми, что это всего лишь рак, а не туберкулёз… Хоть в конюшне и пахло крайне плохо, но оказалось много теплее, чем на улице, а близость больших спокойных лошадей с мохнатыми ногами и косматой гривой, как у доброй собаки, успокаивала. Однако что-то в лице моем вызвало у Евгения сомнения. — Испугалась, моя милая Настя? — муж посмотрел на меня как-то по-отечески снисходительно, отчего я невольно надулась по-детски смешно. — Ещё чего? Бояться всяких ополоумевших старух… сыну, наверняка, все уши про этого «лешего» прожужжала. Евгений посмеялся, погасил маленькую свечку, поцеловал меня перед сном, тепло, чтобы согреть, и уже через несколько минут засопел. Мне же вначале показалось, что сон пришел так же быстро, но с первой же сверкнувшей молнией я поняла, что все это время так и не смогла уснуть. Теперь уже дай бог получится под утро. В метре от нас с Евгением в стойле спала лошадь, привязанная к толстому деревянному ограждению. Наши лошади спали дальше, этот же, хозяйский жеребец, иногда переставлял тяжелые ноги и выдыхал резко жар из больших ноздрей. Я любила лошадей, абсолютно взаимно и бесхитростно. Даже когда в детстве кобыла наступила мне на ногу, чудом не сломав своим весом кости, или после случайного укуса маленького пони во время кормежки с руки я не стала любить их меньше. Лошади имели великолепную память, но не хранили в своей голове зло так, как это делали люди. Лошадь обидь — она запомнит и не подойдет к тебе больше, чтобы ты её не трогал впредь. Это мудрое животное не хранит в себе злобу, не копит её, взращивая и лелея, оно выносит из обиды урок и забывает злость, оставляя опыт. Наверное именно поэтому я тогда не обиделась ни на пони, ни на кобылку… Сквозь дождь я слышала тихий скрежет веток о стекло и стены… вот только отчего-то никак не могла вспомнить, чтобы рядом с сараем стояло хоть одно дерево. Молния блеснула снова и на солому у моих ног легла тень, вовсе не похожая на перекрещенную оконную раму. Я узнала в нечетких очертаниях силуэт. Стук сердца набатом заполнил голову и запульсировал током крови, в пальцы медленно стекал холод. Хотелось посмотреть, повернуться, взглянуть в окно, но голова отказывалась двигаться. Когда первый шок сошел, до слуха донесся странный звук слева. Будто во сне, я все же повернула голову к стойлу. Где-то у стен ржали лошади, били ногами в перекладины, дергали головами, лягались и бились боками. Но хозяйский жеребец не спал. Разбуженный молнией, он беспокойно топтался на месте, приминая настеленную на пол солому и… зубами грыз веревку, которой привязывался к дереву. Молния сверкнула снова, и под зубами животного отчётливо проступила кровь. Губы в редких занозах и раненые десна кровили и оставляли следы на древесине. Но конь продолжал тупо работать челюстью. Грыз, грыз, не замечая боли. А обыкновенно умные, глубокие глаза смотрели дико, да слезились от страха. Рукой я не глядя нащупала кобуру удивительно крепко спящего мужа и, держась за холодный металл, закрыла глаза. Спать. Срочно спать. Бейся лошадь в истерике, ржи, бей оземь копытами, вырывайся из стойла, это не напугало бы меня так, как вид животного, зубами вгрызающегося в дерево до крови, в тупой попытке разорвать веревки, вырваться и убежать. На утро от веревки ничего не осталось, она затерялась где-то в соломе, а низкий потолок не дал лошади покинуть стойло, ей просто не хватило места для маневра. Однако дерево все же было нещадно изгрызено, испещрено кровавыми пятнами, а колени лошади краснели ссадинами. Так обычно ведет себя тот, у кого от страха в голове остается одна только мысль, которую он с тупым упорством прокручивает раз за разом, все ближе и ближе подступая к грани безумия. Я поделилась своими страхами с мужем. Посовещавшись, мы сошлись в мнении, что говорить о проведенной ночи хозяйке не стоит. Ещё не хватало, чтобы с легкой руки она обвинила нас в запугивании её лошади. Скудно позавтракав, мы запрягли лошадей не без помощи Батора — Ты не знаешь случайно, кто может показать нам дорогу через лес? — решила спросить я у мальчика, на что лицо его приняло вид крайне важный. — Знаю. Я и могу, — голос его превращался в пар на выходе и растворялся в морозе. Утро не успело согреться и даже трава под ногами приятно хрустела. — Вы не слушайте матушку. Сколько себя помню, она всего боялась. Никого в этом лесу страшнее волка нет, сам видел. — Расстроишь её, если убежишь, — присоединился к нашей беседе Евгений. — Не расстроится, если не узнает, так что чем быстрее отправимся, тем лучше. Скажу ей чего-нибудь, чтобы не волновалась. Я улыбнулась Батору и спрятала руки между телом и рукой мужа, чтобы согреться. Меньше чем через десять минут лошади уже везли нас по пустой дороге, а в окна лился приятный морозный воздух. Следом за бричкой шагала третья лошадь, ведомая привязанной к транспорту веревкой. Именно на этом коне Батор и должен был вернуться назад к матери, как только необходимость в его помощи у нас пропадет. Заодно принесет ей денег за свою работу. Ночное происшествие успело позабыться мною. Оно казалось теперь страшным сном, неясным и зыбким. В бричке я совсем позабыла думать и о тени и о беспокойных лошадях. Перед тем, как покинуть границы Российской Империи, я узнала о кончине Льва Николаевича и теперь была глубоко опечалена этим известием. Хоть, признаться, Л.Н. Толстой и не импонировал мне в последние годы, и творчество его не казалось мне величайшим из величайших (да простит меня Лев Николаевич за такую критику), но любая смерть воспринималась мною крайне болезненно. В бричке ехали теперь в нудном молчании. Я склонила голову на плечо Евгения, думала о Л.Н. Толстом и начинала потихоньку дремать. Иногда мой чуткий поверхностный сон прерывал редкий кашель, иногда звук снаружи. Я вполглаза смотрела в окно. Проплывающие мимо деревья, казалось, белели, светлели все сильнее, пока вовсе не начали шевелиться. Чуднó, одним словом… Сонные мысли текли медленно, вязко, как мед с ложки, и, казалось, не имели никакой связи. Мне казалось, что шум природы снаружи успокаивает меня, утешает. Каждая секунды моей жизни наполнена смертью, будь то почивший Лев Николаевич или случайно раздавленная маленькая букашка. Не то чтобы Л.Н. сравнивался или тем более равнялся мною с раздавленной букашкой, вовсе нет. Сам процесс жизни и смерти для природы естественный и неотвратимый. Исчезни смерть — наступит хаос. А так, каждая смерть дает возможность появления новой жизни. Во всем ужасном есть частица прекрасного. Задремав, я вернулась обратно в сарай. Теперь из окна постоянно шел свет, а на соломе лежала тень, как в момент секундно блеснувшей молнии. Силуэт стоял недвижно, будто памятник, только из-за спины его начинали появляться странные змеи, они клубились, раздваивались и закрывали собой весь свет, льющийся из окна. Неожиданно заржали лошади. Сон прервался неожиданно, резко и больно. От резкой остановки, рваной, под переместившееся в реальность визгливое ржание коней меня отбросило вперед. Чудом удалось не удариться головой. Евгений выглянул в окно — Что такое? Сквозь испуганное ржание сзади и спереди я не разобрала ответа, но Евгений вернулся в бричку и объяснил: — Лошади чего-то испугались и отказываются идти дальше. Он хотел что-то добавить, но тут лошадиный плач разрезал голос мальчика. Батор что-то прокричал на своем, сорвался на истошный крик и смолк где-то наверху. Не успела я схватиться в страхе за мужа, как все вокруг завертелось, и я больно ударилась всем телом, вылетев из брички, и прокатилась по земле, собирая все камни. Они же оцарапали кожу ладоней, даже полоснули по лицу. Поднявшаяся от земли пыль попала в легкие и начала дразнить их больное нутро. Сквозь подступающий приступ кашля я оглянулась на телегу. Она оказалась перевернута, лошади, до этого визгливо ржавшие, стихли. Из упряжки они пропали, как исчез и Батор. Грязным рукавом я стерла с глаз выступившие от кашля слезы, снова посмотрела на телегу, поднятые к небу колеса… и выше. То, что я со сна приняла за белые стволы деревьев… Господи, за какие грехи?.. Деревья ожили, бледные до рези в глазах. Они переставляли длинные ноги-корни, двигали руками-ветвями и… я хотела закричать, но из горла вырвался лишь новый приступ кашля… у них были пустые, белые, как стерильная больничная палата, лица. Монстры. Колыхающиеся за спинами белые гибкие отростки из сна темнели алым. Они убили… и лошадей, и мальчика-монгола и… Женя, где Женя?.. Я приросла к земле, забыла, как двигаться. Когда одно из «деревьев» подошло ко мне, склонилось, громадное, и повернуло свою пустоликую голову, изучая, я молилась, лишь бы потерять сознание и не почувствовать боли, когда меня убьют. Легкие болели, но я ничего не могла с этим сделать, даже кашель застрял в горле, испугавшийся монстра. В голове мерзко щелкнуло, будто сломали ветку и раздался тихий женский голос, пугающе приятный, ласкающий внутренний слух: «Эта больная». Щелчок раздался ещё раз, но громче, до звона в ушах, и я свалилась на землю без памяти. Очнулась, наверное, от холода. Голова болела до мутной плёнки перед глазами, отчего шевелиться удавалось только очень медленно и аккуратно. Поверхность оказалась железной. Лопатки, бедра и затылок затекли, замёрзли и теперь пульсировали болью… стоп! бедра? лопатки? Я провела дрожащими руками по телу. Одежды не было. Память вернулась быстрее, чем в голове мелькнуло логичное «где я?» Если эта тварь действительно была… значит, она в этом доме… Я села на железном столе, спустила ноги вниз, хотела встать… но пальцы не ощутили пола. Только тогда я заметила, насколько огромной в помещении оказалась редкая мебель. Все как в сказках, где дети попадали к страшным великанам-людоедам. Вот только в сказке дети побеждали злодея и находили дорогу домой… Огромный стол из темного дерева, поглощающий свет белых стен, ужасно высокие потолки, что, казалось, вздохни я чуть громче, разнесут эхо, приумножая громкость, чем и привлекут безликого монстра. И громадная дверь, равные которой я видела лишь в залах Эрмитажа, резная и монолитная, она создавала чувство защищенности… но ещё больше придавала уверенности тишина, царившая за этой дверью. Все же мне удалось спуститься и, подойдя к окну, я не увидела ничего кроме леса. Деревья пиками вздымались ввысь и, казалось, царапали верхушками небо. Их еловые лапы смыкались, как копья у солдат из дворцовой охраны, образуя колючую неприступную стену. Даже если я выберусь… куда мне идти? Холод доконал и добрался до лёгких. Легкий кашель за минуту перерос в приступ, сгибающий пополам. Дверь открылась. Не помня себя от кашля и слез, смешавшихся с головной болью, я запоздало подняла глаза. От вновь нахлынувшего ужаса, не удержалась на ногах и завалилась на спину. Судорожно толкаясь, пытаясь скользить по холодному кафелю, я вжалась в стену, надеясь, что кашель убьет меня быстрее, чем это сделает чудовище, замершее в дверях. Безликое существо сделало пару шагов в мою сторону, отступать теперь было некуда. В голове опять щелкнуло. «Пей». Отвратительно худая рука с длинными, загнутыми когтями, протянула мне склянку со странной жидкостью, на вид похожей на разбавленное водой молоко. Я тупо уставилась на бутыль, зажимая рот рукой, чтобы не разозлить чудовище своим кашлем. «Пей!» — голос утратил свой первоначальный бархат и блеснул в голове сталью. Дрожащие руки взяли бутыль, с третьего раза освободили горлышко от пробки и под несуществующим взглядом приложили сосуд ко рту. Глоток за глотком. Я не понимала вкуса той дряни, которую заливала в себя, даже не была уверена, что она имела хоть какой-то вкус. Однако, к моему удивлению, когда я оторвалась от полностью пустого сосуда, кашля не было, а легкие медленно переставали болеть. «Ты знаешь, что больна и скоро умрешь?» Я слабо качнула головой. Непреодолимо сильно хотелось узнать название того лекарства, что я выпила и что так легко сняло симптомы за какие-то считанные секунды. Безликий монстр удовлетворенно качнул головой в ответ и медленным длинным жестом забрал бутыль. «Без этого лекарства, — монстр покрутил в руках пустое стекло, — ты умрешь через девять дней, — он опёрся на край железного стола, с которого я недавно с большим трудом смогла слезть. — А если откажешь мне, то не проживешь и дня». Угроза была мною услышана — В-в чем отк-кажу? — нервы сдавали, и на смену кашлю пришло заикание. «В сделке. Я предлагаю тебе заключить контракт. Ты умеешь писать или хотя бы читать?» — Да… «Что ещё ты умеешь?» — вопрос застал меня врасплох. — Г-готовить, уб-бираться… леч-чить, — на холодной плитке было очень неприятно, зубы отстукивали бешеный ритм. «Лечить?» — заинтересованно протянул монстр. — Да, — я встала с пола, чтобы мерзли только ступни, заметно полегчало, — я старшая медсестра, ассистент хирурга. «Эти умения мне пригодятся, — было очень непривычно и неприятно слышать в своей голове чужие мысли, что звучали яснее собственных. — Ты живёшь здесь, ешь, спишь, делаешь все, что нужно людям, и работаешь на меня. Смотришь за домом, готовишь, убираешься и… — в голове приятно полегчало от секундно потухшей мысли, — выполняешь мои поручения. И самое главное, я обеспечиваю тебя защитой и этим лекарством, — монстр покрутил в пальцах пустое стекло, — с ним ты умрешь ещё очень… — мне показалось, или на пустом лице мышцы изобразили ухмылку? — Очень не скоро. Решай сейчас». Предложение своей заманчивостью затмило даже ужас внешности монстра, наготу собственного тела и недавние смерти. В конце концов, что мне мешало при желании скорой смерти просто перестать принимать лекарство? — Я… я согласна, — удовлетворенный моим ответом, монстр повернулся ко мне спиной. Только сейчас я поняла, что странно худое длинное тело скрывалось под одеждой. — Кто Вы? «Вы зовете нас безликими. Моё имя — Вариола, ты же отныне зовешь меня хозяйкой, или госпожой, на выбор. Скоро для тебя будет готова одежда, а пока, Прима, я покажу тебе дом. Закрытые комнаты закрыты в первую очередь для тебя. Понятно, Прима?» — П-понятно… но я не… «Неважно. Раньше тебя не существовало, забудь своё имя. Теперь ты — Прима». — Прима… — машинально повторила я за голосом. Имя эхом запульсировало у меня в голове, становясь все громче с каждым разом. «Прима. Прима! Прима, проснись!»***
Девушка вздрогнула и открыла глаза. Воспаленные от слез и соли, они болели и чесались в уголках. Чья-то рука трясла её сонное тело. Прима проследила за рукой и, увидев перед собой белый овал пустого лица, дернулась, как от удара. Только позже мозг понял, что это не насильник, и опознал в безликом Вариолу. Кровать оказалась слишком мала для хозяйки дома, отчего той пришлось опуститься на колени. Девушка облизала сухие губы не менее сухим языком, и, почувствовав на них запекшуюся кровь, оторвала голову от подушки, с хрустом, какой бывает, когда что-то липкое, присохшее к поверхности, тщетно пытаются отклеить. На подушке тоже оказалась она же. Откуда она, вспомнилось сразу. Между ног тоже все стянуло от крови, смешанной с… слезы опять подступили к глазам. «Кто это сделал?» Сорванное связки ныли в горле. Все тело болело, но внутри, в неосязаемых глубинах горело, будто раз за разом с души сдирали кожу. Внутри головы странно сдавило, видимо Вариола попыталась пробиться в сознание своей слуги, но не смогла пройти неожиданно вставший барьер… — Он улыбался, — слеза переполнила чашу глаза и сразу капнула вниз. Слишком большая, чтобы стечь по щеке. На мраморно белой коже безликой залегли тени, ещё ни разу Прима не видела у Вариолы такой ярко-выраженной эмоции гнева. Позже, уже в хирургическом кабинете, Прима, отмытая от крови, успокоившая слезы и нервы отчасти, лежала на мягкой кушетке и смотрела в потолок. По обнаженной коже бежали мурашки. Руки в перчатках с профессиональной беспристрастностью скользили по телу служанки. Вариола могла просто сканировать общее состояние, но непосредственная близость кожи, хоть и через барьер, давала определенные преимущества. «Почему он тебя изнасиловал?» — Поняв, что лезть в голову к Приме бесполезно, Вариола решила спросить с неё так. Безликая немало удивилась, когда не обнаружила на ранее измазанной в собственной крови девушке ни единого повреждения. Лоб и нос оказались целыми. Не осталось даже синяков или покраснений на месте травм. А там, на минуточку, был перелом носа и пробит череп. Внутри тоже не оказалось повреждений, хотя по количеству крови, запекшейся на ногах найденной Примы, в проходе был разрыв и даже не один. — Не думаю, что ему нужна была причина… — даже сорванные связки успели прийти в норму, Прима восстанавливалась с рекордной скоростью. Но голос все равно предательски дрогнул. «Надо было настоять, чтобы тела приносил только Слендермен… — плохо скрываемое раздражение выражалось даже во внутреннем голосе безликой. — Он просто пришел, оставил тела и изнасиловал тебя?» Прима неуверенно пожала плечами, будто поежилась. — Он… попросил передать Вам розу. Я её взяла, а он сказал, что я дура, как… те, кого он принес… и все. Дальше рассказывать не получилось бы все равно, нервы не просто были расшатаны, они висели лоскутами и мерно качались, создавая иллюзию спокойствия. Прима отвела взгляд в сторону окна. Та самая комната, где она очнулась, когда впервые оказалась у Вариолы. Даже стол, поглощающий свет угольной чернотой остался на месте. Вариола отошла в сторону, послышался скрип открываемой створки шкафа. «Пей, — Вариола протягивала Приме смутно знакомую склянку — Не выпьешь, так и будешь рыдать». Действительно, по щекам опять катились слезы. — Что это? — спросила девушка, но послушно взяла из рук безликой стеклянный сосуд, заранее заботливо открытый, и приложилась к горлышку. «Я первое время поила им тебя по ложке в день. Восстанавливающее зелье. Пропьешь неделю, может меньше. Там посмотрим». Списать Приму или нет? Девушка отдала хозяйке пустой сосуд с оставшейся на донышке прозрачной безвкусной жидкостью. — Спасибо. «Прима, — произнесла безликая как-то особенно серьезно. — Я помню о своей части контракта. И не оставлю этот инцидент без внимания». За канцелярской лексикой чувствовалась угроза. Но Приме хотелось лишь встать, одеться и забыть…***
Письмо Вариолы к Кабадатху не заставило себя ждать. «Здравствуй, Кабадатх. Пишу тебе по поводу сегодняшнего инцидента, в котором, к сожалению, оказались замешаны наши с тобой семьи. Не знаю, докладывают ли тебе о выходках твоего приемного сына (слово не получилось написать без нажима, Вариола истратила пару листов бумаги, перед тем, как подобрать нужное. «Подкидыша», «дворнягу» и другие не менее лестные наименования пришлось убрать. В последнее время Кабадатх был очень обидчив), но я готова повториться. Оффендермен сегодня днём пришел в мой дом и мало того, что доставил недостаточно качественные тела, которые сам же и испортил, так ещё и изнасиловал мою слугу. (Куда делать вся канцелярщина? Ах да, её сдуло гневом) Слуга, прислуживающий конкретному безликому или целой семье, считается имуществом, за сохранность которого несется ответственность со стороны хозяина, а со стороны постороннего — за его порчу. Ты об этом, бесспорно, знаешь. Сам же писал. Но если об этом не знает твой так называемый сын, это считается твоим личным упущением. Я намерена посетить вас в ближайшее время. В обязательном порядка в доме должен находиться ты, как хозяин, твой приемный сын, Оффендермен, как виноватый, и его дети. Если Оффендермен попробует сбежать, ему же хуже. Можешь так ему и передать. Кабадатх, я искренне не хочу портить наши с тобой отношения из-за твоего (лучше оставить эту часть без эпитетов) приемного сына. Обстоятельства вынуждают меня принимать меры. Этот поступок я намерена воспринимать, как личное оскорбление. Надеюсь на твое понимание и принятие надлежащих для данной ситуации мер. Вариола». Безликая не стала перечитывать написанное. Размашисто вывела на внешней стороне письма имя получателя. Дала чернилам высохнуть. Свернула лист бумаги в удобную для доставки форму и привязала черной лентой к лапе Неясыти. «Будь аккуратнее. Постарайся, чтобы тебя не съел Орлан». Тотем старшего сына Кабадатха, хоть и подавал большие надежды, все ещё был по-юношески глуп, что не могло не вызывать тревогу. А насчет Грифа Вариола была спокойна, она давно заметила, что между птицами, втайне от безликих, цвели какие-то особые, не совсем рабочие отношения. Неясыть глухо ухнул, распушил перья, будто посмеялся и бесшумно взмыл в небо.***
«Вариола, прошу тебя, не делай поспешных выводов» Кабадатх с ходу пригласил гостью в свой кабинет, чтобы оградить ментальное поле их разговора от лишних слушателей. «Поспешных? Это каких?» Вариола села в предоставленное ей хозяином кресло и скрестила руки на груди, закрывая позу. Безликий медленно вдохнул, но на вопрос не ответил. Он ступал по минному полю. «Я понимаю, Оффендер задел твоё самолюбие, но твоего тотема не перехватили, а наши умеют молчать. Так что почему бы просто не решить это недоразумение, не выходя за пределы наших стен? К тому же, твоя слуга, насколько мне известно, всего лишь человек». «Недоразумение? — Вариола медленно повторила это слово в голове — Кабадатх, недоразумением ты можешь называть все, что угодно, («включая своего сыночка» хотелось сказать, но она вовремя спохватилась), но только не подрыв моей репутации. В первую очередь для меня самой. Моя слуга пришла в негодность, а я не смогла выполнить условия контракта по вине твоего дражайшего сына. А ты называешь это недоразумением. И да, Прима — человек. Но она — Мой человек». Кабадатх вымученно провел ладонью по белому лбу. Его излюбленный жест в момент повышенной нервозности. «У Оффендера свой… особенный интерес к людям. Что в этом плохого? Это не несет никаких последствий. К тому же, они сами соглашаются». Мина взорвалась. «Ты ещё и знаешь о его выходках! И что за согласие такое? Не розу ли они, случайно, у него берут? — ментальное поле оппонента подозрительно молчало. — Значит, правда… Это он выращивает их в саду?» «Прекращай, Вариола. Ты опять…» «Да или нет?» — на худом лице заходили желваки от плотно сжатых челюстей. «Да». Знай Вариола ругательства — непременно выматерилась бы. Но в их культуре не существовало мата. Как же ей обидно… В первую очередь за Кабадатха, за его глупость и слепоту новорожденного котенка. А котенку шло седьмое столетие. Бедная, бедная Миранда. Если после смерти безликие сохраняют способность ощущать мир как раньше, то Вариола искренне надеялась, что Миранда лишена этой возможности. «То есть… Кабадатх! — будь у неё открыт рот, она бы непременно засмеялась. Громко, звонко, как бьется стекло, выпавшее из ослабевшей руки. — Да что с тобой! Он выращивает розы, которые напитаны магией ТВОЕЙ жены и использует их, чтобы… чтобы… Ты не понимаешь, что ли? Зачем спускаешь ему все с рук? — Она опустила лицо в ладони, заглушая в них мычание. В последней попытке успокоиться она болезненно согнулась в спине и медленно провела руками по голове. — Я, кажется, догадываюсь, откуда у него дети и почему их мать утопила третьего ребенка». Мысли вслух достигли ментального поля Кабадатха. «Хватит! — возглас железом ударил в стенки черепной коробки — Я не хочу опять начинать с твоих теорий и обвинений. Он принесет свои извинения». Ученый с нескрываемой досадой хмыкнула в ладони своим мыслям. Самое страшное наказание для сильного — ощущать свою слабость. За время затянувшегося молчания Кабадатх тоже смягчился. Он подошел к подруге и положил большую ладонь на худое женское плечо, поглаживая большим пальцем. «Прости за него. Он мой сын, не твой, и мне с ним возиться. А если твоя слуга пришла в негодность, не проблема найти другую. Я помогу тебе». Вариола положила свою руку поверх мужской. Говорят — бессмертие — это скучно. Отнюдь. С таким бессмертием, как у них, с Кабадатхом не соскучишься. «Не извиняйся, ты виноват в первую очередь перед самим собой… — она медленно подняла лицо от ладони. — Но твоя помощь мне придется как раз кстати. Вот только от него (ей не хотелось даже называть его по имени) я потребую других извинений. И у меня на это есть полное право, — Вариола вновь вернула себе канцелярскую манеру разговора. — По закону безликий может иметь слуг в соответствии со своим статусом. (Сам же Кабадатх и писал) Мне доступно четыре. Я имею одну. Значит, могу потребовать, как пострадавшая сторона, от нарушителя компенсацию в размере, который позволяет мне мой статус… — Вариола поднялась, все так же сжимая в руке чужую ладонь. Выпрямилась в спине, как выпрямляется после ветра гибкая осина, и подошла к Кабадатху. — Я забираю Оффендермена в качестве своего слуги, налагая на него статус своей собственности, как и на его детей на правах имядателя в качестве приложения». «Ты не посмеешь!» — Кабадатх вырвал руку из цепких пальцев и сделал выпад вперед, яростный и стремительный, каким пытаются запугать противника змеи, но осина осталась неподвижна. Её не страшили укусы змей. «Посмею. Уже посмела».***
«Сидишь?» — задал риторический вопрос вошедший на кухню Слендермен. Офф, невесело катающий по столу одно яйцо, остановил продукт когтем. На тонкой скорлупе не осталось даже трещины. — Ну так. А что мне ещё делать? — Слендермен на вопрос лишь пожал плечами и сел за разделочный стол, спиной к двери. — А ты чего дома? Оффендермен продолжил катать яйцо по столу. «Вариола в гости пришла, да и за тобой сказали присмотреть». Коготь не рассчитал и проткнул скорлупу вместе с желтком. — Чего, блять? — Оффендер, чтобы скрыть дрожь в руках, начал собирать разбитую скорлупу. — Решил меня опять с ней познакомить, что ли? «Да нет, она явно не на ужин пришла… — Слендер внимательно наблюдал за действиями брата и его надбровная дуга неумолимо ползла вверх. — А ты чего так разволновался?» — С чего ты взял? — спросил Оффендер, вытирающий тряпкой стол. «Да так…» — И чего ей надо? «Не знаю, Офф. Ты какой-то нервный. Сядь, подыши. Может, она и не за тобой пришла». Оффендермен сполоснул тряпку, бережно развесил её просушиться и нервно сглотнул. — Да… да, чего это я? Стоило Оффендеру опуститься обратно на стул, как в разрезающем воздух хлопке появился злой как сам Сатана старший безликий. Он одним резким движением поднял ошарашенного Оффендера из-за стола за горловину футболки, и развернул лицом к себе. Голос звучал набатом. «Сейчас ты пойдешь и извинишься. За все извинишься, Оффендер! Так, чтобы госпожа Вариола. Госпожа! Вариола! Запомнил? Передумала и не замучила тебя у себя на столе». — За что, блять, извиниться! — ужом взвился младший и попытался вырваться из крепкого отцовского захвата, но лишь растянул ворот футболки. — Какая она нахер госпожа?! Че она мне сделает, ей подыхать скоро. Кабадатх замахнулся для удара. Подействовало. «Почему я должен решать твои проблемы? Зачем тебе была нужна её слуга, а? Не знал, с кем связываешься? Знал!» Слендермен сидел молчаливым наблюдателем. — Слуга?.. — до насильника дошло, что в момент главный его страх этого вечера стал явью. — Вот же сука! — безликий дернулся ещё раз и наконец вырвался из цепких рук Кабадатха. — Жаль не добил мразь! — он кинул в Кабадатха стул и пулей устремился к двери, но на полпути его перехватил Слендер. Сначала рукой, а потом и векторами обездвижил и попутно приложил об стол. Когда Слендермен прочитал письмо, перед тем как передать отцу, он не поверил… сказочный долбоеб. «Ну ты даешь…» — только и сказал старший брат, до боли сводя руки Оффендера за спиной.***
Дети не помнили её. Им и не надо было. Куартус — его рот так и не зарос, что вызвало у Вариолы нехорошие ассоциации с его отцом, — испуганно оглядывался на Кабадатха, боялся смотреть на безликую гостью и что-то лепетал Сплендормену, который, казалось, вот-вот заплачет. К Вариоле привели Терти. «Маленькая девочка со взглядом волчицы», вспомнились ученому строчки, услышанные однажды из комнаты Примы. Девочка не сводила с гостьи невидимого взгляда, наклоняла корпус вперед и опускала плечи, будто готовилась к защите, броску или побегу в любую секунду. Неизменно раздражающим оставался один только Оффендермен. От полыхающей внутри него отчаянной ненависти, смешанной со страхом, искрило в воздухе. Несмотря на явные отклонения, он получился ментально сильным. Он все не мог найти себе места, ластился ужимками и лестью по стенам, будто кот, пойманный за обдиранием хозяйской мебели. Обычно в таких котов летят тапки… в таких тоже летают тапки, но потяжелее. Его извинения не отличались особой искренностью. На неё Вариола и не надеялась. В любом случае, ничто не помешало бы ей изменить своего решения. Не будь в ней этой черты, ей бы так и не удалось стать одним из лучших докторов и ученых в медицине их расы. Когда Кабадатх объявил сыну о решении Вариолы, Офф орал, крыл матом всех (в основном Вариолу, конечно же. Не такой уж и старой она была по меркам их расы. Кабадатх, например, был куда старше… она не обиделась, нет. Но запомнила). Терти стояла в коридоре, держала брата за руку, а сама стояла чуть впереди, как бы пряча Куартуса за своей худой спиной. — Варио… Госпожа Вариола, — под суровым кашлем отца исправился Оффендер.— Зачем я вам нужен? Я же ничего не умею. Из этих ещё что-то выйдет, — он качнул головой в сторону детей, — ну а я то что?» В попытке казаться обезоруживающе очаровательным безликий потерпел крах. На Вариолу не действовали его ужимки. «Не переживай, — Вариола стояла в коридоре и надевала пальто не без помощи Слендермена. Старший сын Кабадатха молчаливо признал свою вину и выразил свои извинения, в смиренном жесте опустив голову. — Я обязательно найду тебе Достойное Применение». Три пуговицы оказались в петлях. — Давайте не будем ссориться-… Вариола ошалела от такой наглости. Резко развернулась, приблизилась к Оффендермену предельно близко. Магическое ядро древнего безликого ударило по ядру младшего, подавляя. Разница в пять сотен лет давала Вариоле существенное преимущество. Ментальное поле сузилось до них двоих, а мысль в нём перешла в шипение: «Не тебе со мной ссориться, щенок. У тебя ни рода ни имени и права слова у тебя теперь тоже нет». Все это время он уверенно ступал по тонкому льду, думая, что каждый шаг делает его легче. Но вот он оступился, да так неудачно, что даже упал… Теперь Вариола не даст ему подняться. «Все готовы? — обратилась Вариола к детям будничным тоном женщины, настроившейся на прогулку. — Тогда за мной»