И тогда оглянулся по сторонам человек, но не услышал ни звона клинков, ни смеха детей. Не было вокруг ни души. И стороны сменили друг друга. И день спутался с ночью. И небо засияло на месте земли.
Сокджин всегда знал, что этот день обязательно настанет. С самого детства юного омегу, одного из трёх сыновей Короля, многочисленные нянечки и придворные учителя готовили к вступлению в брак. Смирившись с таким положением дел ещё маленьким мальчиком, принц не считал свою судьбу печальной. Или старался изо всех сил верить словам дворцовых свах о том, что она не печальна. Окружённый любовью двух младших братьев, а также всеми возможными богатствами и привилегиями, он рос, расцветая, словно прекрасный цветок, и ждал белого голубя. Или не ждал? Рождённый первенцем, но не имеющий прав на корону по причине своей природы, Сокджин никогда этой самой короны и не желал. Разве что немного свободы. Впрочем, не так уж и важно, о чём вообще грезил или мечтал сам принц. Хотел он выходить замуж или не хотел. Важно лишь то, что он с завидным упорством умел соглашаться со всем, что только угодно другим. При этом внешне выглядя абсолютно довольным и даже счастливым. Да и о чём ему горевать? В конечном итоге, согласно святым церковным писаниям, лишь только брак и рождение детей способно сделать омегу счастливым и чистым перед Богами. А в случае Сокджина, ещё и перед народом всего королевства. Именно так с малых лет щебетали ему на ушко нянечки и учителя. Но счастливым себя юный принц почему-то не чувствовал. Разрастающаяся тревога сковала грудь, и всё происходящее вокруг казалось ему чем-то неправильным, поспешным и невообразимым. — Ах, жемчуг! Жемчуг! Больше жемчуга! Восклицал один из фрейлин, украшая маленькими бело-бежевыми бусинками угольно-чёрные волосы господина. Пока второй, стоя на коленках перед ним на мягкой подушке, заканчивал плести принцу косы, соединяя их в одну большую прическу. Испокон веков омеги на Западе носили волосы короткие или чуть ниже плеч. Мода на длинные локоны же пришла сюда не так давно с Востока, где омеги могли отращивать их до самых ступней, и сие считалось там невероятно красивым. Юному принцу отпускать их не нравилось. С длинными волосами было уж больно много мороки, но его папенька строго настоял на том, когда старшему сыну исполнилось двенадцать лет, поэтому пришлось отпустить. Всё же, в будущем, Восток должен был стать принцу домом. А Император – мужем. Но, говоря откровенно, копна его чернявых, от природы вьющихся волос, казалась Сокджину настоящим уродством. Ведь эталоном красоты и на Востоке, и в его родных землях считались волосы прямые и шелковистые, а не кудрявые. Потому изо дня в день фрейлинам приходилось тратить уйму времени и сил, дабы выпрямить их или уложить на голове принца в строгую, согласованную с канонами церкви и этикета, прическу. Подумав об этом, Сокджин снова вздохнул. — От чего же Вы такой хмурый? Удивился третий слуга, что застегивал на руках сына Короля белые шелковые перчатки до локтей. Пуговки, украшенные золотом и самоцветами, расположенные сбоку, в ряд одна за другой, поднимались вверх по всей длине тонкой ручки омеги, блестя от закатного солнца и пламени расставленных на трельяже свечей. — Ведь по случаю объявления помолвки, Вам дозволено надеть такое красивое платье! Сокджин поднял глаза, взглянув на своё отражение в зеркале. Фрейлин был прав. Не часто омегам на Западе даже высших сословий позволялось выглядеть столь нарядно. Повседневные платья юного принца пусть и сшиты из качественных и дорогих тканей, но выглядят всегда строго и чопорно. Быть может, они и украшены рюшами или тесьмой, да даже золотой вышивкой, но совсем чуть-чуть. В меру. Сегодняшний же его наряд был по непривычию ярок. Белая рубаха с кружевами. Длинные перчатки с драгоценными пуговицами. Брюки из плотной парчи, украшенные золотой цепью вместо ремня. Сапожки на небольшом каблучке, что доходили принцу до самых коленок, шнурованные бежевой атласной лентой, с цветочной вышивкой на концах. По паре колец на каждой руке. Тонкая цепочка на шее, подаренная отцом на пятнадцатилетие, с подвеской в виде месяца, инкрустированного бриллиантами. Крупные серьги в маленьких мочках. И, конечно же, жемчуг. Много жемчуга. И в волосах, и на запястьях, и даже в отделке одежд. Сокджин прикрыл подкрашенные чёрной южной тушью длинные реснички — сегодня краситься ему было позволено — и вздохнул во второй раз. От всего этого блеска рябило в глазах. Надо ли ему так наряжаться, чтобы посетить собственного отца? Вопросы его и душевные терзания оставались безмолвными. — Али Вы не рады, что скоро станете мужем? Закончив, наконец, с волосами, спросил фрейлин, поднимаясь с колен. Но лишь для того, чтобы спустя мгновение, вновь на них опуститься. На сей раз полируя носики его сапожек до блеска. Наверное, подумал принц, это последний раз перед свадьбой, когда ему дозволено носить белое. Ведь только невенчанным юношам можно облачаться в цвет чистоты и невинности. Как жаль. Папенька всегда говорил, что белый Джину к лицу. — Я не уверен в том, что чувствую. Наконец нарушил своё молчание принц. — Сегодня всему королевству объявили о Вашей помолвке. Конечно же, вы в смятении. Ах, хугэ Востока наверняка так похорошел за эти годы! Так похорошел! Не сдерживая восторга и зависти, причитал фрейлин. Все знали — суженым принца станет наследник Императора. Так всегда было: испокон веков Запад и Восток ради поддержания мира отдавали друг другу своих сыновей. Последний раз смешение крови произошло меньше полувека назад — горячо любимый омегой дедушка, почивший, когда принцу было всего лишь семь лет, тоже был принцем Востока. Так же, как и Сокджин, его дедушка был рожден первенцем и прав на трон не имел. Потому его и обручили с эрби Запада ещё во младенчестве. Сокджин, пусть и был тогда мал, всё равно хорошо запомнил рассказы старого омеги о родном для него Востоке: о диковинных деревьях и животных, что обитали в тех прекрасных краях, о высоких горах, топких озёрах, летающих островах и бесконечной стене у самых границ. Конечно, сейчас, будучи уже взрослым, юный принц понимал, что рассказы дедушки были очень уж приукрашены и больше походили на сказку, нежели истину. Летающие в воздухе острова? Какой вздор. Но маленький Сокджин в истории дедушки искренне верил и даже по прошествии стольких лет всё ещё с нетерпением желал увидеть королевство Востока сам. Своими глазами. Чтобы понять наконец, что в тех рассказах было правдой, а что вымыслом. К счастью, Иниму — супругу Императора, разрешалось свободно гулять вне дворца. И даже отправляться в поездки! И лишь только это радовало Сокджина в его скорой помолвке. За всю свою пока недолгую жизнь принц покидал стены королевского замка всего пару раз. Эти счастливые для него мгновения можно было по пальцам пересчитать, потому что в воспитании старшего сына его отец — Король Лебон из правящей семьи Ким, всегда придерживался строгости. Но при этом и любовь к первенцу питал безграничную, за что частенько был обсмеян высокопоставленными чинами. Посему всё же иногда позволял Сокджину то, что не позволялось другим омегам на Западе: учиться наукам наравне с альфами, ездить верхом и прочие мелочи. — Уверен, как только хугэ вновь увидит Вас, то влюбится! Тут же! Юнги, младший сын Императора Миджона из правящей семьи Мин, и по совместительству его суженый, был старше Сокджина на полных семь лет. Они виделись всего лишь раз, столкнулись на пышном балу по случаю рождения третьего сына Короля — Джихёна. Тогда омеге было не больше одиннадцати. Юный принц был скован и застенчив, потому что заранее знал, что знакомится с будущим мужем. Альфа же был к нему благосклонен настолько, насколько вообще может быть благосклонен уже юноша к ещё ребёнку. Не отказал ему в пустой и ничего не значащей светской беседе, пригласил на танец и даже коснулся губами его запястья, обтянутого кружевной перчаткой, перед тем, как нянечки забрали принца в покои готовить ко сну. Всё же Сокджин был ещё мал, чтобы танцевать до поздней ночи наравне со взрослыми. Но нет смысла скрывать, что тогда и даже сейчас, вспоминая тот вечер, юное сердечко омеги отчаянно трепетало из-за обходительного, вежливого и умного хугэ, что прибыл на порог их замка с караваном Императора. И Сокджин соврёт, если скажет, что не мечтал все эти годы встретиться с Юнги вновь. Наследник Востока был хорош собой. Крепко держался в седле и имел успехи в военных делах. Такая молва ходила о молодом принце среди знати и простого народа, шёпотом передаваясь из уст в уста даже за пределами других королевств. Юнги был выгодной партией. И Сокджин должен быть счастлив, что обещан ему, а не кому-то другому. Лордовские дети кусали локти от зависти, зная, кому сосватан их принц, в то время, как сами вынуждены были выбирать женихов из приближенной ко двору знати, среди которой достойных молодых альф и днём с огнем не сыскать. Потому то восхищения фрейлин к нему и были пропитаны нескрываемой завистью. — Готово, Ваше Высочество. Ах, красота! Красота! Принялись восхищенно вздыхать молодые дети аристократов, удостоенные чести стать фрейлинами Королевского сына. Сокджин переборол желание сморщить нос из-за слишком явного к ним отвращения. Так театрально и неискренне всегда звучали их дифирамбы и комплименты. Сейчас-то они его душу ласкают, а как только принц скользнет за порог, так сразу же побегут промывать ему косточки со всем двором! Комераж. Змеиное логово. Дедушка всегда говорил, что лучше, когда аристократия плюет тебе в след, чем улыбается. И урок этот Сокджин хорошенько запомнил. — Скажите, Ваша Милость, а Вы уже решили, кого из фрейлин возьмете с собой на Восток? Подавая юному принцу руку, чтобы тот мог подняться со стула, полюбопытствовал один из слуг. Остальные, тут же навострив уши, сразу заулыбались ещё ярче и кукольней. Конечно, кто же из них не желал, наконец, выбраться из-под надзора родителей и обрести счастье на Востоке с каким-нибудь молодым и благочестивым воином под командованием Императора. Кажется, подобный сюжет был в том самом привезенном торговцами с Юга романе, что передавался омегами при дворе из рук в руки по кругу весь прошлый год. К собственному стыду не обошел он стороной и самого принца. Слишком уж любопытно ему было, из-за чего фрейлины и служки подняли такой шум. Роман был полон наивности, невыносимой, слишком приторной любовной сладости и даже повествовал о плотском грехе! Пусть и совсем не подробно, но узнай об этом королевский епископ, всем им было бы худо. Не взглянул бы он даже на то, что зачитывались этим бесстыдством абсолютно все омеги двора от тринадцати лет и старше, от кухарок и прачек до самого принца. Старый церковнослужитель каждого из них бы, не взирая на статус, коленями на крупу поставил и розгами б высек. — Не решил. Ответил фрейлинам принц, ступая к выходу из покоев, за дверьми которых его уже ждали гвардейцы, дабы сопроводить к Королю в тронный зал. Один из слуг суетливо подбежал к порогу вперёд него, чтобы постучать по дереву несколько раз, веля тем самым рыцарям распахнуть ход перед их господином. Путь его был недолгий, он тянулся вдоль длинных коридоров, освещённых канделябрами на стенах. Минуя несколько винтовых лестниц и парадных залов, Сокджин, наконец, подошел к сердцу дворца. Омега остановился подле больших дверей, всего около четырех метров высотой. Но одну треть от них составляла позолоченная супрапорта с изображением тянущихся друг к другу с двух сторон ангелов. По бокам же расположилась мраморная арка с колоннами, на вершине которой блестела золотая корона. Задержав взгляд на её сияющих от пламени свечей остриях, принц опустил руки ниже живота и сложил их перед собой, как и полагается благородному юноше. Сокджин прикрыл светло-карие, медовые очи, терпеливо ожидая, пока отцу доложат о его прибытии. Он сделал один глубокий, медленный вдох, унимая внезапно нападшую на него дрожь. И постарался собраться с мыслями, но в голову, как назло, не падало ни одной. Душа и разум принца были в волнении. В предвкушение и, одновременно с тем, в страхе. — Король и священный совет ожидают Вас. Уведомил Сокджина один из гвардейцев, охраняющих цитадель. Открыв глаза и выпрямив спину, принц опустил плечи и приподнял подбородок. Быть приглашённым в тронный зал для любого омеги, даже сына самого Короля, или великая честь, или великое наказание. Издавна омеги приходили сюда на поклон только для того, чтобы или получить награду за благочестивый поступок, или быть осужденным за свои злодеяния. И если первым могли дать в дар всё, что угодно, начиная от золотых монет и заканчивая собственным богатым имением, то участь вторых не была столь же разнообразна. Либо быть сосланным до конца своих дней в монастырь, либо удостоиться встречи с гильотиной или костром. Принц сделал шаг и переступил через порог, входя в тронный зал, надеясь, что ждёт его там что-то не предполагающее участие палача. Разница в освещении на секунду ослепила его. Слишком много здесь, по сравнению с коридорами, по которым он шёл, было огня и света. В огромном прямоугольном зале, способном вместить несколько сот человек, не было окон, дабы никто не посмел разглядеть святую обитель снаружи дворца. И всего три цвета существовало здесь, переплетаясь друг с другом в гармоничном союзе роскоши и величия: золотой, красный и белый. Сокджин ступал по мягкому ковру, ведущему прямиком к трону, украдкой рассматривая богатства владений отца. Короткий, но плотный ворс хорошо поглощал звук, не давая каблучкам на сапожках принца стучать, нарушая тишину зала. С высокого потолка в два ряда друг за другом свисали каскадные хрустальные люстры, украшенные переплетениями из золотых цветов и завитушек, полные горящих свечей. Но, казалось, одних их для освещения всего этого великолепия было недостаточно, посему у стен иногда встречались и жирандоли. И так большой зал казался ещё огромней благодаря зеркалам, украшающим белые, увитые золотом ламбри. Выполненные в форме арки, они походили на окна, создавая иллюзию открытости и радушия. Те части светлого мраморного пола, что остались не застеленные ковром, были натерты и отполированы до прозрачного блеска. Ни единого пятнышка или царапинки не было на том полу, и создавалось ощущение, словно идущий по нему плывет в небесах. Потому что отражались в нём горящие огнём свеч люстры и потолки, расписанные стараниями лучших художников королевства. Фреска над головой принца тянулась на протяжении всего зала, оканчиваясь лишь у самого трона в дальнем его конце. Изображены на ней были самые разные сцены из священного писания Западной Церкви, посему в рисунках преобладали божественные образы и облака. Особенно же выделялась золотая падуга, благодаря которой переход от яркой фрески к стенам выглядел плавным и придавал росписи ещё более торжественный вид. Сокджин не смел поднять глаз, чтобы насладиться этой красотой в полной мере, поэтому довольствовался лишь отражением потолка в мраморе. Всюду, в обрамлении дверей, зеркал, ламбри и десюдепортах, блестела затейливая лепная орнаментация, состоящая из завитков, маскаронов, цветочных гирлянд и фестонов. И среди всего этого идущий в одиночестве по красному ковру юный омега казался совсем маленьким и ничтожным. — Ваше Величество. Остановившись ровно за десять шагов — ни дальше, ни ближе, от ведущей к трону восьмиступенчатой лесенке, разрушил тишину принц, кланяясь Королю. Его голос разбился о стены зала удвоенным эхом. Покончив с почестями, Сокджин без страха и робости поднял на отца взгляд, потому что он — омега из королевской семьи. И ему была позволена эта дерзость по праву рождения. Сам трон, отлитый из драгоценного металла и обитый красной багирой, располагался прямо под маленьким куполом. Более никакой мебели в огромном зале не было, впрочем, она была бы здесь и ни к месту. Всё внимание привлекал именно свод над головой Короля и сам правитель. Но в тени, за его широкой спиной, возвышалась омытая золотыми лучами скульптура. Выбитая из белого мрамора она словно парила над полом, стремясь подняться ещё выше, к самому куполу. И являла она собой два светлых образа: юного ангела и прекрасного омегу. Натянув тетиву, не выражая и тени сомнения или жалости на лице, крылатый божий ребёнок целился смертному человеку в самое сердце. Наказывая за грехи или принося в жертву во имя мира. Омега же, укутанный в плащ на голое тело, с покрытой капюшоном головой застыл пред ним в немом крике от страха и ужаса. Но не пытался защититься от неминуемой гибели, покорно отдавая ангелу свою жизнь, безропотно повинуясь желанью небес. Это было напоминанием. О том, что так же, как и поданные королевства обязаны были преклонять колени и головы перед своим правителем, так и сам Король, не взирая на святость крови, был повинен и ничтожен пред Богами. И, словно венец, украшал скульптуру выкованный поверх золотых лучей картуш из такого же белого мрамора. С высеченным на нём гербом Западного Королевства: гордый орёл, расправивший крылья, сжимающий в одной когтистой лапе корону, а в другой — восьмиконечную звезду. Уравнивая значимость правящей династии и церкви. Возвышая их в равной степени и показывая, что не может быть одного без другого. Отец, восседающий перед ним на троне, казался уставшим. Они не виделись больше трёх месяцев, в последнее время правитель был очень занят делами королевства, потому мог уделять время только одному из своих сыновей, наследнику престола — эрби. Сокджин же наследником не был. Потому видел отца в последний раз весной, на именинах среднего брата. Носящий густую бороду альфа перед ним, судя по всему, недостаточно высыпался и отдыхал. Под его глазами залегли тени, а в уголках губ и на лбу появились новые, едва заметные остальным, но не принцу, морщины. И только лишь это, а не золото его одежд, было юноше знакомо и важно. Ведь пока для всего королевства этот пожилой мужчина был символом святости, главенства и абсолютной власти, для Сокджина он был нечто большим. Первым и самым важным альфой в его жизни. Отцом. Поседевшую голову Короля венчала золотая, инкрустированная драгоценными камнями корона. Альфы Запада, в отличии от омег, обязанных во всем придерживаться скромности, одевались согласно статусу. Ярко. С роскошью и размахом. Жюстокор и камзол правителя из белого аксамита дополнял позумент, а на плечах его покоился плащ из красного бархата. Никогда в гардеробе Сокджина не было таких роскошных платьев, коими он всякий раз любовался на своих братьях и отце во время важных приёмов и пиршеств. Даже маленького Джихёна в выходные вечера портные и служки увешивали таким количеством золота и самоцветов, что юному принцу порой тяжело в них было даже стоять, не то чтоб ходить или бегать. В руках, обтянутых шёлковыми перчатками, Король держал золотую клетку, умостив её дно на своём бедре. Совсем небольшую, с круглым куполом и тоненькой жёрдочкой, на которой удобно устроился белоснежный голубь. Вестник предсвадебной суеты. Птица, совсем не обращая внимания на окружающих её знатных людей, чистила свои перья, изредка негромко курлыкая. И лишь только сейчас задумался принц о том, что же вдруг случилось, там, на Востоке, что правители двух королевств так неожиданно заспешили со свадьбой детей? Быть может, Император болен? И вскоре молодой хугэ взойдет на престол? «Ах!» — мысленно воскликнул Сокджин. «Как же грустно сейчас, должно быть, его златовласому суженному!» — и сам же от предположений своих и расстроился. — С каждым днём ты становишься только прекрасней, мой зимний цветок. Не в силах сдержать теплоты во взгляде и нежности в голосе почти незаметно улыбнулся сыну Король. Комплименты отца были омеге приятны. Соблюдая приличия и этикет, после молчаливого разрешения правителя юноша поклонился и остальным альфам, стоящим подле отцовского трона. Священному совету старых вельмож. Семерым, что вместе с монархом, составляли основу Западного порядка и мира, образуя собой восемь углов божественной звезды: архиепископу, врачевателю, лорду-командующему королевской армией, казначею, главному герцогу, главному учёному и главному архитектору. Седовласые или и вовсе лысые старики склонили головы перед принцем в ответ. Лица у них были обвисшие и скукоженные, как прошлогодние яблоки, а глаза утопали в морщинистой коже. И лишь только врачевателю Берту Хэлфиту, лорду Сорокопутова Гнезда, ответственному за здоровье монаршей семьи, из всех семерых, было чуть меньше сорока лет. Он был человеком при Короле новым, остальные же члены совета входили в него ещё при правлении Сокджинова деда. Если бы у принца спросили: «Сколько же тогда им годков?», то омега, без малейшего зазрения совести бы ответил: «Лет двести, если не все пятьсот!». Как и отца, членов святой семёрки, королевский сын, чаще всего, наблюдал только издалека. И ни с кем из них близких знакомств не имел. Кроме всё того же лорда Хэлфита, высокого, темноволосого мужчины, с причудливыми тонкими усами и дурной привычкой всюду носить с собой кисэру — восточную курительную трубку. Длинная палочка, пусть и потрёпанная временем, сделанная из дерева и металла, уже стала словно продолжением его руки. Чем бы альфа не занимался: делами королевства, осмотром больных или даже их сложным лечением, он всё равно так или иначе обязательно находил секундочку, чтоб прикурить табака. Свой пост лорд Сорокопутова Гнезда занял относительно недавно, прошлой осенью, после трагической кончины своего предшественника — старый бедняга подавился сушёными южными фруктами и сдох. До этого же лорд Хэлфит оставался одним из самых способных его учеников и к двадцати пяти годам уже был назначен городским лекарем. Ребёнком Сокджин часто ходил хвостиком за дымящим трубку альфой по огромной библиотеке вместе с не поспевающими за ним нянечками и гвардейцами. Клянчил знаний, внимания и настойчиво просил лорда обучить его ремеслу жизни. С позволения папеньки так и случилось. И до назначения Берта Хэлфита главным врачевателем юный принц был у него в подмастерье, познавая ужасы болезней и чудеса человеческих тел. Конечно же, лишь настолько, насколько то вообще омегам было позволено. Видеть учителя Сокджин был рад не меньше, чем видеть отца, потому позволил себе задержать на нём взгляд дольше положенного и улыбнулся альфе уголком губ. Но в ответ того же не получил. Лорд Хэлфит всегда был человеком мягким и добродушным, что отражалось и в повадках его, и в лице. Но сейчас он почему-то держал губы плотно сомкнутыми, спину излишне ровной и в глазах его, больше серых, чем голубых, отражалась тревога. Червячок сомнений, что грыз принца изнутри с того самого момента, как на главном соборе Бирмингтона зазвенели колокола, вновь зашевелился где-то в районе его солнечного сплетения. Вызывая изжогу и заставляя ладошки омеги, скрытые от чужих глаз тканью перчаток, потеть, а тонкие, изломанные пальцы — дрожать. Но, продолжая держать голову прямо, принц упорно гнал прочь из головы всё ненужное волнение, убеждая себя в надуманной глупости и необоснованности этого внезапно вдруг накатившего на него страха. К чему оторопь и смятение? Разве не для помолвки с хугэ и готовили принца всю его жизнь? Разве не для этого целый выводок нянечек и учителей наставляли его с тех самых пор, как он появился на свет? Долгих шестнадцать лет. — Сегодня для Запада важный день, ибо я дал согласие на твой брак. Выдернув себя из беспокойных дум, Сокджин вновь вернул всё свое внимание Королю и сделал легкий реверанс, принимая каждое решение отца, как должное. И чтобы успокоиться, мысленно перебирал в голове свои многочисленные рубашечки, платья и украшения. Раздумывая о том, что из этого оставить в замке, что раздать фрейлинам в качестве свадебных даров, а что взять с собой на корабль до Востока. Дедушка говорил, что Императорская Гавань, находящаяся недалеко от столицы — самого большого и густонаселенного города королевства — Канджоу, была названа в честь первого Западного принца, обрученного с хугэ Востока много-много лет тому назад. Журавлиной топью. И что, когда корабли причаливают к берегу, первое, что видят путники и моряки со своих палуб — это огромные, выбитые из малахита и золота ворота, в виде двух стоящих друг на против друга длиннолапых и длинноклювых птиц. Расправив крылья по разные стороны, будто готовясь оторваться от земли и взмыть в небеса, вот уже почти век приветствуют журавли Императорской Гавани воротившихся домой сыновей и новых гостей. И совсем скоро Сокджин увидит их своими глазами! — Уверен, что Ваше решение было мудрым и справедливым. И что оно принесёт счастье и процветание нашим землям во имя Богов и подданных королевства. «Так что же? Что же взять с собой на Восток?» – Продолжал размышлять юный принц, не отрывая взгляда от хлопающего глазками белого голубя в золотой клетке. — Ах, получится ли увезти в новый дом дубовый стол с цветочной мозаикой, что подарил Сокджину южный посол, посетивший их дворец пару лет тому назад? Стол этот принцу очень уж нравился! А резной кукольный домик из слоновой кости? Его маленькая детская драгоценность, подаренная почившим дедушкой на четвертые именины. Искусная работа! С множеством тонких и мелких деталей внутри: крошечными стульчиками, шкафчиками, кроватками, вазами и даже посудой. Выйдет ли? Али то будет слишком сложной задачей? Воды Средиземноморья нынче, говорят, неспокойны. — Прояви себя пред мужем и народом белых земель добрым да справедливым правителем. Не очерни имя отца и короны. Сокджин моргнул. В тронном зале повисло молчание. Стало тихо. И тишина эта была более оглушающей, чем крики тысяч людей. И только лишь еле слышное голубиное курлыканье нарушало вакуум образовавшегося между отцом и сыном безмолвия. Сердце юного принца застыло в груди и ухнуло вниз, прямо к желудку. Улыбка на его прекрасном лице дрогнула, но не исчезла. В ушах зазвенело. Тепло отступило от его рук и ног, чтобы горячей волной прилить сначала к животу, а потом к шее. И то самое плохое предчувствие, что поселилось в его груди с первым перезвоном колоколов, наконец, обрело свой исход. Ему это, верно, послышалось? Или просто Король, совсем забывшись в делах, от усталости страшно оговорился? Откуда же на Востоке взяться народу белой земли? Ах, что за шутка! Святые его, верно, разыгрывают! Омега попытался сглотнуть скопившуюся во рту слюну, но, казалось, что если он сделает это, то его тут же стошнит. Глаза принца забегали по углам. От птицы — к отцу, от отца — к учителю, от учителя — к лорду командующему и остальным старикам. Но никто, кроме него самого, кажется, ошибки в речах Короля не приметил. Лорд Хэлфит встретился с его взглядом, но ничего не сказал. Лишь только сжал губы плотней и потянулся руками к припрятанной на поясе кисэру. Сокджин поднял глаза к ангелу из белого мрамора, что застыл над беззащитным омегой, готовясь пустить стрелу в его сердце. Вдохнул в лёгкие будто сгустившийся вокруг воздух. И прошептал: — Что? Голубь забился в клетке. Юный принц облизал пересохшие губы, чувствуя на языке горечь нежно-розовой южной краски, которой они были намазаны и затараторил. Взволнованно, громко и сбивчиво, кажется, позабыв о всяком приличии. — Отец... Ваше Величество! Я, верно, ослышался? Вы сказали… Народ белой земли? Поймав строгий, за одну лишь секунду почерневший взгляд отца, остро смотрящий на него с осуждением, омега тут же вспомнил о том, кто он и где находится. И о том, что кроме них двоих в тронном зале присутствовал и священный совет. Вовсе того не желая, сейчас принц позорил Короля своим неуважительным поведением. И толстый, еле влезающий в собственный сюртук казначей, надменно нахмурил седые брови, слишком явно показывая своё к омеге презрение. Сокджин взял себя в руки и попустился. Устремил глазки в пол и сбавил громкость от природы высокого голоса. — Молю, простите мне мою дерзость. Но я… Я лишь немного растерян, Ваше Величество. Разве не с хугэ Востока меня сватали? Отец долго молчал. И чем больше проходило секунд этой невыносимой, полной неизвестности, тишины, тем сильнее юному принцу хотелось плакать. Влага подступала к глазам, застилая собой обзор и заставляя пол и ковер под ним плыть. И тогда, когда несколько солёных капель уже были готовы упасть с его ресниц и разбиться об отражение небес в белом мраморе, Король заговорил: — Ты не ослышался, дитя. Всё так. Я готовился отдать тебя за сына Императора, но, надеюсь, его гордость не сильно оскорбит наш отказ. Твоим мужем станет Северный Князь. Сокджин шумно выдохнул. И слёзы всё же смочили кожу его белых щёк. У него были тысячи, миллионы слов внутри, но к горлу опять подступил ком. Принц больше не чувствовал земли под своими ногами. И все последующие слова Короля доносились до него, словно сквозь толщу мутной озёрной воды. — Гонцы Князя прибудут в столицу уже через несколько дней. Чтобы подписать соглашение о мире и забрать тебя на Север. — О мире? Онемевшими губами переспросил отца принц. Ни мозаичный стол, ни кукольный домик из слоновой кости его больше не трогали. На кой ему они среди вечного холода и дикарей? А Король всё говорил и говорил и с каждым новым словом только сильней забивал гвоздь в крышку гроба собственного ребёнка. — Ты омега и не обязан знать все тонкости ведения боя и договоров. Но четыре королевства нынче в разладе. Мы никогда не были сильны в сражениях и не имели на поле боя успехов. Потому, коли прольется кровь — Запад падёт первым. Князь ясно дал понять: либо гарантия мира, закреплённая браком, либо смертельный бой. Твоя помолвка с правителем белой земли — это наша защита. Спасение от войны. Стоя по правую руку от Короля, лорд Сорокопутого Гнезда поджог свою трубку от пламени свечи. И тонкий, белый дым табака поднялся ввысь шелковой лентой к самому куполу. В ушах принца стоял звук, похожий на шум от крыльев мечущейся в панике птицы. Словно голубь, залетевший в комнату и пытающийся найти из нее выход. Что бьётся об пол, бьётся о потолок, бьётся о двери, но всё никак не может отыскать окон. Возможно, потому что здесь, в тронном зале Короля, их никогда и не было. Лишь имитация. Зеркала поверх расписанных золотом ламбри. Птица в его голове кричала. Птица продолжала биться об стены. И тогда Сокджин понял. Что это был стук его сердца.──────── • ❆ ❆ ❆ • ────────
Увитые золотыми ветвями двери покоев закрылись за юным принцем, оставляя гвардейскую стражу по ту сторону спальни. Один из двух фрейлин, что шёл за Сокджином весь путь от тронного зала, поставил на дубовый стол господина тяжёлую клетку. Белый голубь, что принес Королю весть о помолвке, теперь был отдан омеге согласно традиции. Следующие три дня, дабы брак его был счастливым и долгим, принц обязан был за птицей ухаживать: кормить, поить и следить, чтобы голубю рядом с ним было тепло и уютно. Сокджин взглянул на клетку и замерших подле неё фрейлин. Дети аристократов, что меньше часа назад улыбаясь, упрашивали принца взять их с собой на Восток, сейчас стояли, склонив перед ним головы, и нервно теребили пальчиками манжеты рубашек. Не встречаясь с Сокджином взглядом и не подавая голоса, теперь юноши не радовались, а страшились быть принцем избранными. Боясь обратить на себя его внимание любым неосторожным словом и действием. Кажется, что все вокруг уже прознали об его участи. Сплетни и свежие новости чрезвычайно быстро расходятся по дворцу, благодаря перешёптываниям всех его обитателей. — Пошли прочь. Шепнул сын Короля, не отрывая от окон глаз. Небо стало уже совсем тёмным, но звёзды еще не показались. Приподняв голову, один из слуг, опасаясь наказания, осторожно спросил: — Но… как же? Разве не должны мы помочь вам раздеться? Сузив глаза и обрушив на фрейлин весь огонь своего гнева, Сокджин сорвал с головы одну из драгоценных заколок и швырнул её в сжавшихся от ужаса слуг. — Я сказал – прочь! Золотое украшение в один миг достигло юного фрейлина, не давая омеге и шанса от него увернуться и царапая острым краем его прелестное личико. Вскрикнув от боли, слуга тут же приложил к ране ладошки, пачкая белые атласные перчатки алыми каплями собственной крови. Сокджин застыл перед содеянным им в молчаливом ужасе, и пухлые губы его задрожали. Но не внезапная злость и свершившаяся над другим жестокость напугали принца, а отсутствие внутри него из-за этого сожаления. Второй слуга, что теперь уже пуще прежнего опасался гнева господина, тут же схватил плачущего друга под руки и немедля потащил к выходу из покоев, оставляя сына Короля одного. Дверь за ними захлопнулась. Принц взглянул на упавшую на пол заколку, со следами чужой крови на одном из острых углов и отступил от нее назад на пару шагов. Так много чувств клубилось сейчас в его хрупкой груди. От ущемлённой несправедливости и страха до глубокой печали, граничащей с желанием быть убитым или убить. Словно всё плохое, что только есть в этом мире, вдруг накрыло его буйной волной, с головой топя в своих водах. Не в силах больше держать ни осанку, ни лицо принц рухнул вниз, ударяясь коленками о каменный пол, и горько заплакал. Груз безвыходного отчаяния придавил спину Сокджина, будто мраморная плита. И его прекрасное, словно фарфоровое личико, исказила уродливая гримаса истерики: губы скривились, бровки изогнулись и сошлись в складке над носом, ноздри раздулись в стороны. Омега содрогался в рыданиях. Выл раненым зверем, пытаясь стереть ладонями с кожи месиво из слез, соплей и слюны. Но лишь только сильней размазывал по щекам чёрный уголь и прочие южные краски. За что же ему такая судьба? За какие согрешения или проступки? Не сон ли всё это? Ведь, кажется, совсем недавно он был так счастлив и беззаботен, нежа в объятиях младшего брата, сидя с ним в саду под гранатовым деревом. А теперь? Что же теперь? Неужели и, правда, предстоит ему вскоре покинуть дворец и отправиться в вечную мерзлоту? На смену слезам и печали, вскоре пришла неутолимая злость и безграничная ненависть. Плача всё громче и громче, не зная, как выплеснуть наружу всю ту сковавшую его тонкое тело грусть, Сокджин бил по полу кулаками, совсем не чувствуя боли. Несправедливо! Как же несправедливо! Как же ему хотелось ломать, рвать и бить всё вокруг! И юный принц бил, носился по комнате раненым зверем, скидывая со столов и тумб вещи. И множество самых разных украшений, выпавших из его сундучков теперь рассыпаны были по ковру покоев, будто бы звезды. А книги вперемешку с исписанными его рукой страницами писем и заметок покрывали собой весь пол, залитые сверху чернилами из разбитой омегой ранее тары. И Сокджин, мечась из одного края комнаты в другой, пачкал подошву своих белых сапожек в лужах этой черной воды, оставляя на коврах грязные отпечатки. Чтобы в конце концов, в попытках совладать с пронзающей его насквозь злостью, схватить с края тумбы маленький, но длинный ножик и всадить его в нежную ткань одной из подушек. Вспарывая её от верхнего края до нижнего, словно чей-то живот. И мягкий лебяжий пух, поднялся над ним, будто облако и тут же начал опадать вниз, словно снег, устилая пушистыми перьями пол, королевскую перину и самого принца. Путаясь в его угольных волосах и белоснежных одеждах. Сокджин замер на месте. Медленно выдохнул, сжимая в одной ладошке шёлковую наволочку, оставшуюся от подушки, а в другой нож для писем. И огляделся вокруг, натыкаясь взглядом на круглое, деревянное пяльце, что теперь, лежа на полу среди бумаги, чернил, бриллиантов и золота, будто бы насмехалось над ним. На прозрачном тюле, натянутом меж светлых створок, красовалась старательно вышитая принцем картина. Много дней он потратил на то, чтобы ее закончить, ни один раз переделывая и раня пальцы иглой. Готовясь однажды преподнести искусную вышивку мужу в качестве приданного. Тонкими яркими нитями изобразил Сокджин на ней тянущихся к друг другу белых журавлей среди красных и желтых восточных цветов. И для чего же тогда всё это было? Бесконечные уроки, танцы и заучивание чужих законов? Для чего ему теперь знания о том, как правильно носить кимоно и заплетать волосы? Названия множества растений, деревьев, животных и птиц, что цветут и обитают только лишь в тех, Восточных, краях? Для кого же они, вышитые им в дар белоснежные журавли? Разве сможет оценить его таланты и знания неотёсанный северянин? Принц отбросил в сторону нож, прижал к груди распоротую нежную ткань и снова заплакал. Четыре Королевства правили миром, нося названия четырёх сторон света. И каждое из них чем-то да славилось, отличное от других культурой, законами, верой и климатом. Королевство Юга, состоящее из множества маленьких и больших островов и поделившее свою территорию как с непроходимыми джунглями, так и с бескрайней, жаркой пустыней, было известно своими флотилиями. Никто не был так же хорош в создании кораблей, как южане, и в море им не отыскать было равных. Но не только лишь этим мог похвастаться Юг. Все торговые порты в изобилии были заполнены их виноградными винами, пряными специями, вкуснейшими фруктами и невероятной красоты коврами. Народ этот был добродушный и гостеприимный, но верящий лишь звону монет. И, несмотря на открытые для всех желающих границы, мирных союзов Юг ни с кем не имел. Султаны веками принимали в своих дворцах и Императоров, и Королей, наполняя их чаши лучшими винами, но обременять себя связями никогда не спешили. Южане говорили: «Ветер изменчив: сегодня паруса подгоняет, а завтра корабли топит». Веровали в своего Нового Бога, любили строить фонтаны и торговали рабами. Королевство Востока, тоже разделённое островами, имело климат влажный, но умеренный. Там города росли и строились на болотах, озёрах и реках. И не было нигде больше армии более обученной, дисциплинированной и подготовленной, как на Востоке. Но не только военными делами славился этот тонкий, но опасный, как лезвие вакидзаси, народ. Каждый в нём, не взирая на статус, был обучен какому-либо мастерству: игре на инструментах, танцам, пению иль рисованию. Самые известные в трёх королевствах поэмы, полотна и песни были созданы именно на Востоке. Император ценил изобретательность, поощрял науку и искусство, но строго относился к традициям. К тому же, согласно преданиям, именно оттуда, с Восточных земель, вышли и расселились по миру первые племена. Посему королевство это было во многом таинственным, древним и беспощадным. Родина Сокджина, старшего сына Короля и единственного омеги среди трёх принцев, — Запад, славился на весь мир своей архитектурой, наукой и медициной. Королевство это было богато и на дары земли, и на светлые умы. И даже самый бедный крестьянин в нём был образован, знал хотя бы малую грамоту и мог написать любимым письмо. Растянувшееся от крайних островов Юга до Северных границ имело оно климат приятный, умеренный и год за годом радовало своих подданных красотой всех четырёх сезонов. В столице Запада, в большом городе Бирмингтоне или как называли его в простонародье – «Орлином Приюте», лето было знойным и тёплым, а зима короткой и не слишком холодной. Находился он в самой середине их огромного Королевства, достаточно далеко и от Южной жары, и от Северных морозов. Именно здесь, среди почитаемых ученых, святых соборов, роскошных дворцов, огромных библиотек, да необъятных садов, и провёл Сокджин всё своё детство и юность. Запад торговал пшеницей, зерном, овощами и разводил скот. Обучал самых именитых врачевателей, математиков, картографов и прочих учёных мужей. Строил такие удивительные замки, мосты и церкви, коих никто не строил. А народ его был крайне набожен, педантичен и горд. Север же был никем не изведан. Никем не обуздан. Каждому чужд. И закрыт. Даже самые ушлые купцы обходили его границы стороной. И лишь особенно смелые или отчаянные торгаши решались иметь дело с варварами и менять восточные шелка да западные книги на их мечи и пушнину. Не было этих вечно холодных земель ни на одной карте. И даже те немногие, кто побывал там однажды и выжил, толком ничего не могли сказать о белой земле. Говорили лишь то, что Север невероятно богат, но не умеют северяне это богатство использовать. Что не добывают они золота, хоть и знают, где то лежит. Не строят портов, хоть и имеют несколько выходов к морю. И не желают уверовать в Новых Богов, продолжая кланяться Старым. Как-то раз, во время очередного урока, Лорд Хэлфит даже сказал юному принцу, что северяне настолько дики и необразованны, что приносят в жертву младенцев и не соблюдают обетов! А некоторые служки при дворе по секрету шептались, мол альфы там совсем не уважают святости брака. Делят омег меж собой, передавая их из рук в руки, словно игрушки, да берут их при этом прилюдно! Сношаются где захотят и с кем захотят без разбору, будто стая собак. Когда будучи еще маленьким мальчиком Сокджин, избалованный любовью отца и его безграничной к нему благосклонностью, шкодил и ставил тем самым на уши весь дворец, Король никогда не бил его и не наказывал, как младших альф, а лишь говорил: «Будешь проказничать — отправлю на Север». И это пугало принца похлеще розг да стояния на горохе. Белая земля и для детей, и для взрослых испокон веков была чем-то ужасным. Страшной историей на ночь. Своеобразной «ведьмой» для желторотых юнцов. Но ни ведьм, ни даже русалок дети трёх королевств не боялись так сильно, как одного лишь неосторожно брошенного вскользь взрослыми «Север». И что же теперь? Что? Маленький принц давно вырос и нянечкам больше не докучает. Не прячется под кроватями в чужих покоях, не приносит в молельный зал тайком пищащих цыплят и не режет бархатные шторы на платья для кукол. Маленький принц больше не шкодит и не проказничает. Так за что же? За что же его на Север? За какие проступки или грехи? Как мог священный совет одобрить сие безумие? Отправить Сокджина, своего принца, к отвратительным варварам в вечную мерзлоту? Как мог Король, его отец, это позволить? Благословить сына на брак с дикарём, не склоняющим головы перед Новыми Богами? Сквозь непрекращающийся вой из собственных всхлипов и громких рыданий, Сокджин и не слышит того, как с силой ударяются о стены расписные двери покоев. Папенька преодолевает расстояние до омеги, застывшего в луже чернил, среди лебяжьих перьев, пуха и золота, в несколько широких шагов. Падает на колени с ним рядом, не заботясь ни о разбросанных на полу драгоценных украшениях, ни о чистоте своего красивого, бордового платья. Сжимает щёки первенца в своих тонких, всегда теплых ладонях. И говорит. Говорит. Говорит. — Тише, милый мой, тише. Голос Квингена, словно горный ручей, льётся в уши Сокджина утешающим шёпотом. Струится по телу омеги, как колыбель, но не выводит принца из мрака. Не успокаивает его и не лечит. А, скорее, даёт страху и рыданиям новую волю. В объятиях родителя принцу плакать и бояться не стыдно. Лицо первенца Короля мокрое от слёз, Суён стирает соленые дорожки с щёк сына ладонями, гладит пальцами его взлохмаченные, давно выбившиеся из строгой прически кудрявые локоны, и качает из стороны в стороны, будто плывет по волнам. Баюкает, словно младенца. И тогда внутри юного принца что-то ломается, по швам трещит и нескончаемо ноет. Сокджин сгибается пополам, стараясь свернуться в калачик, стать меньше и тоньше, спрятавшись за родителем, словно за железным щитом. И лбом уткнувшись в колени его, крытые бордовой бархатной тканью, бормочет в них бессвязно, надрывно и сипло: — Я же умру на Севере, папенька! Я там погибну! Коли не от ужасного холода, так от рук дикаря! Не отдавайте меня за него! Новыми Богами Вас молю, не отдавайте! Умру ведь! Точно умру! Сгину во льдах! И косточек не найдёте! Суён поджимает губы, продолжая гладить юного принца по взъерошенному затылку, плечам и спине, чувствуя, как под его ладонями хрупкое тело только сильнее содрогается от плача и всхлипов. И ничего более сделать не может. — Прости, дитя. Король ни слова не говорил мне об этом до сего дня. Ни об отказе в помолвке хугэ, ни о соглашениях с Северным Князем. Если бы я только знал… — То что? Что, папа?! Вы бы не позволили им этого? Пожалуйста, не позвольте! Прошу Вас, поговорите с отцом! Умоляю! Квинген качает головой и громко вздыхает. Тяжело и протяжно, так, словно выпускает с этим выдохом наружу все свои страхи, горести и печали. Сокджин цепляется за бархатистую ткань на бёдрах родителя пальцами, как за последний оплот человечества. Будто приговоренный к казни, сброшенный со скалы, но сумевший ухватиться за торчащую с крутого откоса верёвку. — Как же я могу, мой милый? Что значит моё слово, против слова совета и решения Короля? Никто и никогда не станет слушать омегу в столь сложных вопросах. — Но как же так?! Как же?! Оторвав лицо от колен папы, красное и припухшее от долгих рыданий, юный принц смотрит на него снизу вверх, взглядом полным отчаяния, надежды и страха. — Неужели Вы совсем ничего не можете с этим поделать? Хоть кто-нибудь из совета должен послушать Вас! Должен прислушаться! Ведь это Вы, а не отец, сын прошлого Короля! Вы наследник престола! Неужели это ничегошеньки совершенно не значит? От слов сына Суён вздрагивает. И опасливо озираясь по сторонам, от окон до дверей, так, словно боясь, что кто-нибудь ещё мог это услышать, хмурится и переходит на шепот. — Следи за языком, Сокджин. Твой отец Король. Он стал им, женившись на мне. Каждый из нас должен знать своё место. То, что я сын прошлого Короля, никогда не изменит моей природы, как и твоей. Наследник престола твой брат. — Но почему я…? Неужели отец и правда это позволит? Как же он мог, папенька? Как же он мог так со мной? Старший омега с силой встряхивает юношу за плечи, пытаясь тем самым привести его в чувства. — Коли Король так решил, значит, не было у него более выбора. Думаешь, желал бы хоть один родитель для своего дитя столь страшной судьбы? Уверен, что это решение далось ему с большой болью в сердце. Разве не знаешь, как отец тебя любит? Нет никого на этом свете, кого он бы любил так, как тебя. Своего первенца. Ах! Наше прекрасное, зимнее дитя. На последних словах голос Суёна становится мягче. Ласковей и нежнее, словно шелк или тёплое, смешанное с медом, топлёное молоко. Но в глазах его при этом так много грусти, сожаления и печали, сколько ни в одном сердце, кажется, уместиться не сможет. — И когда же? Когда северяне заберут меня? Король сказал правду? Это случится уже через несколько дней? Но я ведь… Я ведь даже еще не расцвел! Пусть они подождут. Ещё хотя бы год. Можно? Прошу тебя, папенька, можно? Я поеду на Север! Поеду! Но… Не сейчас… Как же могу я уехать сейчас? И чем больше принц говорил, перебиваясь с шёпота на почти крик, тем сильнее хмурился Квинген, крепче сжимая плечи сына в своих ладонях. Охватившее юное тело истерика была столь разрушающей и болезненной, что Суён не был уверен, сможет ли Сокджин с нею управиться. Омега вновь начал плакать, содрогаясь в руках родителя, и поток слёз этот, казалось бы, был бесконечен. Целое солёное море мог наплакать юный, без согласия выданный за дикаря, принц. Муж Короля встряхнул его снова. Заставил посмотреть на себя, поймав взгляд сына своими глазами. И зашептал сквозь плотно сжатые зубы: — Не дай им себя сломать. Сокджин замер. И лишь только сердце в его груди продолжало стучать всё так же оглушающе громко. Тук-тук… Тук-тук… Тук-тук. Раздается из коридора. Костяшки чьих-то пальцев по ту стороны двери мягко, но настойчиво несколько раз стучат по украшенному золотом дереву. — Прошу прощения, Ваша Светлость. Вы здесь? Квинген в спешке натянул ткань своих шелковых рукавов на ладони и, как мог, стёр ими с лица старшего сына слезы и сопли. Отвечая при этом кому-то за дверью уверенно и громко, но не скрывая явного раздражения. — Здесь. Зачем вы нас беспокоите? — Не извольте злиться, Ваша Светлость, но я пришел, потому что младший наследник зовёт Вас к себе. Капризничает и нянек не слушает. Суён гневно бормочет что-то себе под нос, поднимается на ноги, пряча испачканные рукава, закатав их повыше и вновь обращается к юному принцу, но при этом смотря вовсе не на него, а в сторону закрытой двери. И не сбавляет более громкости своего голоса, зная — их внимательно слушают. — Всё. Полно, милый. Достаточно слёз. И пока Сокджин продолжает растерянно сидеть на полу в луже чернил, Квинген, изо всех сил торопясь, пытается расставить на столах упавшие сундуки и всунуть в шкафы разбросанные по полу вещи. Стараясь хотя бы немножко. Хотя бы чуть-чуть. Сократить для чужих глаз последствия произошедшей здесь недавно истерики. — Быть может, не так уж и плох этот Князь? Говорит папенька впопыхах, быстро-быстро собирая в шкатулку не запачканные чернилами кольца и бусы. Сокджин плотно сжимает губы. Кожа на его щеках и в уголках глаз неприятно щиплет от высохшей соли. Юный принц медленно моргает, смотря на белого голубя в золотой клетке. Птица сладко уснула, сидя на жёрдочке, подогнув под себя лапы и спрятав голову под крыло. Так беззаботно и просто. — Да и Король шепнул мне по секрету, что правитель Севера — молод. Так что ты не переживай. Стерпится — слюбится. В дверь покоев снова стучат. Квинген заталкивает в шкаф для обуви чулки и блузки. Бегло осматривает комнату сына, с сожалением понимая, что ничего прибрать сейчас больше не сможет. Вздыхает, поднимая с безнадежно испорченного ковра светлое, круглое пяльце, лежащее прямо у носиков его сапогов. И, прежде чем выйти за дверь, впихивает пяльце в руки Сокджина, всего на секунду задерживая свои ладони на ладонях омеги, сжимая их крепко-крепко и говоря: — Займись вышиванием. Уйми нервы. Когда стража раскрывает перед Квингеном двери покоев, посыльный у двери тут же с любопытством ребёнка заглядывает внутрь, успевая рассмотреть и кружащие по комнате перья, и залитый чернилами белоснежный ковёр, и спящую в золотой клетке птицу. И сидящего на коленях юного принца, прижимающего к груди искусно вышитых журавлей среди красных и жёлтых восточных цветов.──────── • ❆ ❆ ❆ • ────────
В Королевской часовне Западной церкви воздух казался затхлым. Перешагнув через порог, Сокджин тут же обнял себя за плечи руками, жалея о том, что не взял с собой из комнаты никакой шали или накидки. Среди высоких потолков, стоящих в ряд молитвенных скамеек и практически догоревших свечей в канделябрах, несмотря на начало августа за окном, было ужасно холодно. Словно в склепе. Сын Короля сморщил нос. Сквозняк гулял по длинному, каменному залу от алтаря до дверей, заставляя юного принца уже спустя минуту продрогнуть до самых костей. Больше всего на свете сейчас хотелось ему развернуться и убежать. Закрыться в своих покоях, спрятаться с головой под пуховым одеялом и пролежать так всю ночь. В тишине и тепле. Надеясь, что с восходом солнца мрак обязательно рассеется. Исчезнет из его сердца, как ночная прохлада. Но он пока не мог воротиться в спальню, в которой слуги с большим усердием отмывали запачканный им ковёр, собирали с пола лебяжьи перья и заново перебирали все полочки да шкафы, наводя в них порядок. Поднеся ладошки ко рту и выдохнув на них несколько раз в безуспешной попытке согреться, принц двинулся вперед. Стуча каблучками на сапогах, омега плыл в полумраке между стройных рядов деревянных скамеек, будто одинокое привидение. Худой как щепка и бледный как мел. С волосами растрёпанными, струящимися вдоль шеи и плеч угольными кудрями. В заляпанной местами чернилами белоснежной рубахе, украшенной жемчугом, золотом, кружевом. С глазами от слёз припухшими, натертыми, красными. Губами высохшими, обескровленными, потрескавшимися. Разбитый снаружи. Разбитый внутри. Но продолжающий шагать прямо, по направлению к восьмиконечной звезде, среди холода, отвращения и темноты. Алтарь, возвышающийся в конце длинного зала, представлял из себя не очень высокую каменную плиту, на которой стояло золотое кандило с пятью свечами внутри. До сих пор горели лишь три из них, но даже они, прямо на глазах принца, с каждой минутой все больше и больше уменьшались, плавясь от жара и тая на блюдце. Рядом, на ткани из красного бархата, лежало священное писание, раскрытое на странице о сотворении мира руками истинных, Новых Богов. А над головой его, подвешенная к потолку, висела большая восьмиконечная звезда. Главный атрибут святости для каждого жителя королевства. Закон, духовенство и нравственная основа Западного миропорядка. — Вы опоздали, Ваше высочество. Я ждал Вас к вечерней службе. Раздался из-за спины принца кряхтящий старческий голос. Сокджин обернулся. Седой королевский епископ, впрочем, как и остальные служители церкви, всегда крались по дворцу так бесшумно, что, кажется, омега никогда их шагов и не слышал. Словно тёмные тени, они следовали за всеми обитателями королевства, подсматривая за ними из-за углов и из-под кроватей, чтобы уличить даже в самом малом грехе и объявить им с церковной кафедры своё за него наказание. Густые белые брови пожилого альфы, смотрящего на Сокджина, сошлись на переносице в недовольстве и раздражении. Впрочем, это не сильно волновало юного принца, ведь сколько омега себя помнил, ни разу он еще не видел главного властителя веры в добром расположении духа. Порой принцу казалось, что такие чувства, как любовь, нежность и дружелюбие и вовсе были ему недоступны. — Мне… Начал принц и не узнал собственный голос. Он осип и охрип, будто после долгой и тяжелой болезни. — Мне поздно сообщили о Вашем желании меня видеть, Ваша святость. Я пришел так скоро, как смог. — Что ж, даже если и так, то я все равно давненько не видел Вас на службах. Сокджин отвернулся, возвращая свой взор к самому интересному в этой часовне - трём из последних сил горящим свечам. Расплавленный воск бежал по ним крупными, прозрачными каплями, тут же застывая на дне чаши и вновь становясь мутным, молочно-белым и твёрдым. — В последние месяцы мне нездоровилось, Ваша Святость. Но я каждый день читал истинное писание и молился Новым Богам в своих покоях. — Потому и нездоровилось, что на исповедь и на службы не ходите! Вздернул нос старик, сделавшись еще более громким и разъяренным, чем прежде. — Еще и Ваш вид! Как мог омега из королевской семьи посметь появиться в Храме Божием в таком отвратительном виде?! Высек бы, да Боги и так достаточно за грехи Вас уже наказали. Не просто же так судьба Вас отныне в холодной и мертвой земле ожидает. Ох, и не просто! Это все излишняя к Вам любовь и попустительство Его Светлости! Сколько же раз я говорил на советах, что чтение книг да обучение наукам не приведет омег королевства ни к чему хорошему? Ваша, принц, излишняя любознательность всему виной. Омега должен заниматься ручным трудом, почитать родителей, мужа и растить детей, а не ползать по библиотекам и забивать себе голову не предназначенными для него знаниями. Поэтому и пришла беда на наши земли в лице северян! Пока епископ с каждым новым словом распалялся всё сильнее, юный принц, с детства привыкший к его ворчаниям и недовольству, почти старика и не слушал. Одна из трёх оставшихся в кандиле свечей погасла, оставляя после себя лишь тлеющий уголек дымящейся тонкой веревочки. Омега всё ещё мелко подрагивал от холода, стоя у алтаря в собственных объятиях, и надеялся лишь на то, что рацея епископа скоро кончится. И, видимо, наконец заметив абсолютную отстраненность принца, старый служитель, скривившись ещё больше, как-будто наевшись кислых лимонов, всё же ненадолго затих. А после заговорил с ним уже не о грехах, а о делах. — Но раз уж это уже случилось, и Северный Князь изволил взять Вас в свои мужья, мы не должны забывать о том, что они — дикари, которые до сих пор кланяются Старым Богам. И Вы, как сын своего отца и дитя Запада, должны принести им спасение. — Спасение? — Конечно. Или Вы собираетесь отказаться от праведной веры и отдаться дьяволу в белых землях? Тень нервной улыбки проскользнула на лице у омеги. Отдаться дьяволу в белых землях? Можно ли сравнивать Князя дикарей с воплощением зла, смерти и ужаса? Что ж, это звучит не так далеко от правды, как он ожидал. — Вы ведь не ренегат, Ваше Высочество? Всё не желал останавливаться в своих причитаниях церковнослужитель. — Нет, Ваша Святость. Не ренегат. Но я не совсем понимаю, что Вы от меня требуете. Стало как-будто еще холодней. И вторая свеча тоже неминуемо скоро потухла. На алтаре остался лишь только один огонёк. — Мы отправим вместе с Вами на Север сто книг священного писания. Чтобы вы рассказали северянам о истинной вере и их научили праведной жизни. И, возможно, совсем скоро, благодаря Вам, наши священники уже смогут строить там церкви и нести народу вечной мерзлоты слово Новых Богов. — Но разве это правильно, Ваша Святость? Несколько раз хлопнув густыми ресничками, ничуть не скрывая сладкой язвительности в своем голосе, обратился к епископу юный принц. — Ведь я выхожу за Князя замуж. И потому, как омега, согласно святым заветам, обязан принимать и гнев, и милость его. Подчиняться его воле и каждый свой день служить на благо ему и нашим детям. Разве могу я перечить ему? Могу склонять к смене веры? Не должен ли я, наоборот, согласно наставлениям Новых Богов, принять Богов мужа, дабы жить с ним в согласии и любви? — Вздор! Вздор! Закричал епископ и лицо его покраснело от гнева. Он стал ходить вдоль алтаря туда-сюда, мельтеша перед глазами принца и будоража воздух, от чего пламя единственной оставшейся свечи плясало в опасном смертельном танце на краях воска, дрожа. Изо всех сил оно продолжало гореть и бороться, пока священник, словно загнанная в угол крыса, кружил справа налево и обратно, задыхаясь от возмущения и чужой дерзости. — Ваше поведение абсолютно безобразно! Будь я Вашим отцом, то уже непременно бы приказал отсечь Вам язык за столь неприкрытое хамство! Разве таким Вас воспитывали? Таким должен быть омега из королевской семьи? Куда же подевалась вся таким трудом вложенная в вас покорность, послушание и невинность? — Что же не так в моих словах и вопросах? Я искренне этого, Ваша Святость, не понимаю. Я лишь хотел узнать, как мне быть. Ведь именно этому меня всю жизнь и учили - почитать отца, заботиться о братьях и слушаться мужа. Как же мне обращать дикаря в нашу веру, коли он этого не захочет? Не смею я идти против супруга. Обняв себя крепче и выдержав паузу, чтобы старый епископ, наконец, остановился и взглянул на него, принц спросил: — Али смею? После того, как погасла вторая свеча, стало совсем темно. А Сокджин всё смотрел и смотрел на один единственный оставшийся огонёк. На последний горячий язычок пламени на пепелище его души. Он хотел взять его в руки и спрятать ото всех опасностей и невзгод в своих ладонях. Сберечь. Сохранить это хрупкое, умирающее тепло, совсем не думая о боли, пронзающей нежную кожу. Но всё, что он мог — это смотреть на чужую погибель. Стоять у алтаря, обнимая себя за плечи, дрожать от холода и наблюдать за тем, как в нем гаснет пламя последней свечи. — Вы все время говорите о важности покорности и невинности для омег. Но что такое эта покорность? Спросил принц и сам не понимая, откуда вдруг у него взялось столько смелости. Будто весь тот страх перед членами святого совета и старым епископом, что когда-либо был у него внутри, в раз испарился. Растаял, как дым от крохотного огня под высокими потолками. Улетучился в открытые окна, растворяясь среди звезд в темнеющем небе. Все его прежние волнения, ужасы и годами навязываемые нянечками устои разбились вдребезги всего за пару секунд в том золотом тронном зале. Роскошном, но безумно холодном. Предполагающем искренность, но скрытом от чужих глаз за фальшивыми зеркальными окнами. Созданном для того, чтобы нести справедливость, но за одно лишь мгновение ломающим судьбы. Разве же теперь это страшно? Получить розгами по спине иль рукам? Или быть пристыженным старшими альфами за непослушание или длинный язык? Нет. По сравнению с вечностью в белой земле — это ничто. Это детский лепет, поцарапанная в игре коленка, палец, проколотый швейной иглой. Внутри у Сокджина больше не было ни страха, ни трепета. Только лишь горечь, обида и безграничная, вязкая скорбь по собственной навсегда обречённой на муки душе. — Разве покорность — это не слабость? Это же, Ваша Святость, будем честны обычное раболепие. А невинность? Она ведь совсем не то, чем все её превозносят. Нянечки и учителя твердят, что невинность — это синоним нравственной чистоты. Но ведь всё совершенно не так. Невинность — это всего лишь отсутствие опыта и оценок. Невинные дети отрывают крылья бабочкам, потому что ещё ничего не понимают. Вот что такое невинность. И вы, Ваша Святость, как и прочие, превозносите её до небес лишь потому, что любите невинности этой лишать. Лицо священника исказилось в гримасе искренней ярости. И слов в нём больше как будто бы не осталось, лишь безграничное удивление, оскорблённость и злость. Его старые, дряхлые руки сжались в кулак. И все те мысли о несправедливой судьбе, обида на мир и отчаяние от осознания своего скорого будущего, тут же попрятались от наследника по самым темным углам. Осознав сказанное, принц затаил дыхание. Запал дерзости и невысказанных сомнений, что таились внутри него долгие годы неожиданно иссяк. А страх, напротив, вернулся. Так же внезапно, как и исчез, придав юноше невиданной ранее храбрости. Омега сделал от алтаря шаг назад, опасливо поглядывая на немощного, почти столетнего старика. Сокджин знал, что даже если епископ и посмеет поднять на сына Короля руку, после оправдывая это перед отцом его поучением веры, то, конечно же, он сможет отбиться. Сможет убежать. Даже дать отпор. Но всё равно замер и затрясся от внутреннего страха, перед чем-то, что ранее ему еще было неведомым, но в тоже время и словно сидевшим в нем всегда. С самого детства. Своим поведением омега нарушал все каноны, подставлял под розги воспитывающих его нянечек и учителей, что, очевидно, не смогли должным образом обучить принца манерам. Он шёл против устоев, против нравственности и против принятых в высшем обществе норм. И потому, даже понимая, что прав, от чего-то чувствовал себя виноватым. Грешным и грязным. Заслужившим епитимью, порицание и лишенья. Епископ занёс руку, принц сжался, инстинктивно прикрыв глаза, словно ребенок, что жмурится перед темнотой, но наказания не случилось. Его прервал скрип открывшихся тяжелых дверей и вошедший в Королевскую часовню юный алтарник. Мальчик, что был чуть старше Джихёна — его младшего брата, замер у входа, завидев важных господ, понимая, что прервал их беседу, а может даже и исповедь, но совершенно не зная теперь, куда себя деть. — Чего застыл там, бездельник?! Не видишь? Все свечи сгорели! Очисть все подсвечники, замени воск и вновь зажги. Рявкнул на алтарника епископ, нервно поправляя свои святые одежды. Мальчишка сразу засуетился, что-то залепетал, поклонился и тут же принялся выполнять вверенное ему поручение, опасаясь чужого гнева и злости. Так же, как и Сокджин их всегда опасался. Наблюдая за этим в возникшей тишине, чувствуя внутри переполняющее его отвращение, юный принц поджал губы и, развернувшись, стремительно направился прочь из церкви, не желая оставаться в ней более ни секунды. — Мы с Вами еще не договорили, Ваше Высочество! Громко рявкнул на непослушного королевского отпрыска старик, да так, что даже юный алтарник подпрыгнул на месте. — Уже поздно, Ваша Святость. Мне давно пора спать, а перед этим хотелось бы успеть помолиться Новым Богам. Доброй Вам ночи. Ответил омега, даже не обернувшись и не сбавив скорость своего шага. Оставляя позади холодные каменные стены, деревянные стоящие в ряд молитвенные скамейки, подвешенную к потолку восьмиконечную звезду и потухший алтарь. Успев зацепить взглядом лишь изуродованные ожогами да шрамами от ударов плетью маленькие детские руки, что со всей старательностью вычищали воск из золотистых подсвечников. Нельзя отрицать того, что в чем-то старый епископ в итоге окажется прав, но далеко не во всём. И пусть сыну Короля, по воле судьбы, и, правда, было суждено однажды стать ренегатом, но вовсе незачем ему было для этого скитаться, искать дьявола в белых землях и тем более отдаваться ему. Ибо дьявол всё это время был здесь. Не смотря на свои слова, направился омега, конечно же, не в покои. Сокджин лихо миновал несколько лестниц и длинных коридоров, ничуть не сбавляя быстроты шага, да так, что длинные волосы и одежды его, развиваясь назад, словно покачивались на ветру. Мраморные полы сменяли ковры, высоко подвешенные над потолком люстры — редкие канделябры, а стражи, расставленной по углам у самых важных дверей, становилось всё меньше. Так, преодолев расстояние от одного крыла замка до другого, юный принц, наконец, добрался до нужного зала. Даже поздним вечером он был освящен достаточно хорошо, чтобы картины, коими были увешаны все его стены, можно было рассмотреть так же ясно, как и при свете дня. Заколоченные в рамы лики когда-то правивших в этих стенах Королей, Квингенов, Эрби и прочих членов главной семьи. Портрет маленького Сокджина здесь тоже висел, но принц его совсем не любил. На нём омега сам себе казался слишком искусственным, словно фарфоровым и совершенно не улыбался. Папенька говорил, смеясь, что бедный художник тогда настолько отчаялся вызвать у крохотного хмурого принца улыбку, чтобы нарисовать её, что в итоге даже уставший от чужих попыток Король велел мастеру писать холст без неё. Но вовсе не на свой детский портрет пришел принц полюбоваться, стремительно пройдя мимо него, так же, как и не взглянув на холсты с лицами братьев и даже родителей. Он остановился у большой украшенной фигурами четырех драконов, что сплелись в яростном танце, золотой рамы. Замер, подняв на изображенного на ней прекрасного омегу свой взор. Выдохнул скопившийся в груди воздух и опустил, наконец, вниз напряжённые плечи. — Здравствуй. Теперь и на моем окне белый голубь сидит. Поздоровался с портретом Сокджин. И, протянув ладонь, коснулся кончиками пальцев шершавого полотна, проводя ими по лицу и волосам столь рано покинувшего их бывшего Квингена. Дедушка, изображенный на холсте, был ещё совсем молод. Всего на несколько лет старше Сокджина сейчас. Он тоже не улыбался. Сидел у пруда в Королевском саду, прижав коленки к груди, подперев подбородок тыльной стороной тоненького запястья, и смотрел на мирную зеркальную водную гладь. Взгляд его был томным, загадочным и совсем немного уставшим. Словно утомившаяся от земных забот сказочная нимфа, юноша зачаровывал каждого смотрящего своей красотой. Длинные черные волосы, уложенные в идеальную, высокую прическу и украшенную золотыми заколками, дополняли своим сиянием серьги и драгоценные кольца. А ткань шелкового ярко-красного, будто гроздья смородины, кимоно струилась по рукам и груди его прямо в воду, словно водопад, нисходящий со склона горной реки. Очень редки были те моменты, когда дедушка его облачался в наряды столь статусные и яркие. Разве что по особенным праздникам или в дни самых важных приёмов. В обычные же времена Ким Мэй, старший сын почившего Императора и супруг одиннадцатого Короля Запада, предпочитал одеваться скромно и в волосы золота не вплетал. При этом носил он всегда платья только восточные, абсолютно не признавая местной западной моды и считая их одежды, в отличии от кимоно, ханьфу или ханбок совершенно неудобными. А на вопросы Сокджина о том, почему же Квингену так не нравится наряжаться, старший омега всегда улыбался и отвечал: «Зачем же мне это, мой свет? Я не заменяю блеск глаз блеском одежд». Тогда, будучи еще совсем маленьким, такого ответа принц не понимал. Теперь же, стоя перед портретом его, будучи всего в четырёх месяцах от семнадцати, осознавал каждое когда-либо произнесенное дедушкой слово. И рана потери в душе Сокджина каждый раз болела и кровоточила при воспоминаниях о нём. И сколько бы лет не минуло, всё так же было принцу горько и одиноко от этой невосполнимой утраты. — Что же мне теперь делать? Не увижу я, дедушка, ни гавани Журавлиной, ни Императорского дворца. Не сплету венка из камелий и не пройду ногами своими всю восточную стену. Зашептал принц, припав к холодному и шершавому холсту щекой, удерживаясь ладонями за края золотой рамы. Одну руку взгромоздив на драконий хвост, а другую на голову. — Обещали меня Князю Севера. Увезут скоро к дикарям в вечную мерзлоту. Как же пережить мне это, дедушка? Как же справиться с этим? Подскажи, не молчи. Часто задумывался сын Короля о судьбе Ким Мэя, что, казалось, так похожа была на его собственную. Старший сын, выданный за правителя другого Королевства, вынужденный покинуть навсегда отчий дом и искать на чужбине своего счастья. Но отправиться с Востока на Запад или с Запада на Восток — это совсем не тоже самое, что уехать на Север. Что бы делал его дедушка, если бы выпала ему вдруг та же участь? Как бы боролся он с этим ужасом, что охватил его разум и тело? Как бы преодолевал трудности на пути? Дедушка бы со всем этим обязательно справился. Лишь в этом Сокджин был уверен. Потому что не знал он никогда человека более мудрого и красноречивого, чем Ким Мэй. — Не оставь меня в этом испытании, дедушка. Прошу, не оставь. Не дай погибнуть на белой земле. Он отошел к Старым Богам едва успев пересечь рубеж сорока. Всего за несколько месяцев пораженный тяжёлой болезнью, прекрасный омега, что даже будучи уже дважды кому-то дедом, мог дать фору всем молодым женихам дворца, угас на глазах. Завял и высох, словно срезанный цветок, оставленный на солнце и лишённый воды. Сокджин никогда не забудет их последнего разговора. Тогда он прибежал к нему в покои весь в слезах, в очередной раз наказанный епископом за непослушание и нежелание стоять ровно во время молитвы. Скинул с ног кожаные сандалики, заполз к нему на кровать и упал в мягкие любящие объятия. Гладя мальчика по волосам и утирая с щек его слезы ослабшими руками, дедушка приговаривал: — Не плачь по тем, кто твоих слёз не стоит. Старых дураков твои страдания только тешат. Всхлипывая, маленький принц пачкал соплями чужую ночную рубашку и всё жался и жался к теплу его тела сильней. — Не пойду больше в церковь! Ты ведь не ходишь, вот и я не пойду! Квинген покачал головой, беря щёки его в свои совсем худые, потому и немного острые ладони, заставляя мальчика отвлечься от рыданий и взглянуть на него. — Я, свет мой, в их Богов не верую. Но в церковь не хожу не поэтому. Будь умнее, не бейся в глухую стену. Ты лучше её обойди. Сокджин шмыгнул в последний раз, тут же позабыв о слезах. Глаза дедушки были глубоки и прекрасны, но не было в них более прежнего блеска. По этим глазам можно было понять, что человек скоро умрёт. Когда-то шелковистые черные волосы окрасились сединой, на лице проступили глубокие морщины. В его теле почти не оставалось жизни. Лишь какой-то призрачный след былой силы. Так ждёт сноса обветшавший дом, из которого уже вынесли мебель и всякую утварь. Но юному принцу тогда ещё не знакомы были понятия смерти, потому Сокджин свято верил, что дедушка скоро поправится и обязательно вновь расцветёт, как высаженный им в королевском саду гранатовый сад. — Не хочу! Не пойду завтра в церковь! Вот позовет меня папенька, а я спрячусь! И никто меня не найдет! — Кто прячется от боли, дитя, тот прячется от самой жизни. Сказав это, Ким Мэй наклонился вперед, касаясь лба его высохшими губами. Сокджин зажмурился, потерев место поцелуя ладонью, как и каждый ребенок. Квинген перевел взгляд на открытые настежь окна покоев, погода стояла в последние дни очень жаркая, по-южному знойная. — Помоги-ка мне встать. Давай выйдем с тобой на крыльцо. Кивнув, Сокджин выскользнул из чужих объятий так же ловко, как и нырнул в них, помогая дедушке встать. Но справиться один он с этим не смог, потому пришлось позвать слуг, карауливших у дверей. Подслушивающих каждый шорох, лишь бы только разнести по двору шёпотом очередную злостную сплетню. Например, о том, что внук Квингена смеет обращаться к Его Величеству на «ты»! И разговаривать с ним, с мужем почившего Короля, как на равных! И начхать всем, что он еще ребёнок совсем, да с родным дедом общается. Главное же не это. Главное правила и этикет беспрекословно блюсти. Покои дедушки и летние, и зимние всегда были на первом этаже дворца, то было особенное желание Квингена, дабы иметь ему собственный выход в сад. Очень уж он любил его, проводя у кустов и фонтанов каждый свободный свой час. Наверное, любовь эта передалась и Сокджину, иначе и не объяснить его вечного желания спрятаться ото всех слуг да фрейлин под гранатовым деревом, уединившись с очередной стащенной из библиотеки заморской книгой. Усевшись на узенькой деревянной скамейке, прямо под окнами, дедушка пододвинул к внуку принесенную ранее слугами по его приказу тарелку с нарезанным дольками сахарным арбузом. — Кушай. А то всю воду вон выплакал. — И ты тоже кушай! Возразил дедушке Сокджин, вкладывая в морщинистые руки сладкую ягоду. — А то вон какие губы сухие! Аж колются! — Ох, прямо колются? Засмеялся Квинген и даже, казалось бы, в раз оживился. Но внука послушал и тоже принялся есть. В воздухе летал стойкий аромат нектара, цветов и летнего зноя. Сокджин зажмурился от сладости, утерев с подбородка ладонью сахарный сок, и взглянул на небо. Показались звёзды — ветер увёл все облака. И мальчик поднял руку, указывая на что-то в вышине своим маленьким пальчиком. — Смотри, дедушка, видишь, там? — Где? Проследил за внуком Ким Мэй, слегка сощурив глаза. — Звёздочка, звёздочка, звёздочка… Это созвездие “Змея”! Так учитель сказал. Правда, здорово? Змея на небе! А ведь Змея — это символ Королевства Востока. Твоего, дедушка, Королевства. Старший омега нежно улыбнулся, смотря на искрящиеся от радости лицо принца. Будто это и не он вовсе недавно рыдал у него на груди в три ручья. — Запомни, что я сейчас скажу, свет мой. Внимательно запомни. Сказал Квинген, и Сокджин отвлёкся от разглядывания звёзд в попытке найти другие интересные созвездия, чтобы и их тоже обязательно дедушке показать. — В такие дни, когда тебе будет казаться, что у ночи нет конца... Как и сейчас, подними глаза к небу и посмотри на то, сколько же звёзд горит на нём для тебя. Маленький принц хлопнул ресничками, кивнул головой и, казалось бы, тут же о сказанном дедушкой позабыл, принявшись и дальше тыкать пальцами в звезды, да перечислять. Отыскав на небе и большую медведицу, и дракона, и льва. Но даже сейчас, спустя столько лет, Сокджин до сих пор отчётливо помнил тот тихий хруст, с которым Ким Мэй надкусывал арбуз, сидя с ним рядом. Смерть оставляет после себя маленькие удивительные воспоминания, и ты никогда не знаешь, что именно запомнится тебе больше всего. Жаль лишь, что не удалось побыть принцу с ним немножечко дольше. Хотя бы чуть-чуть. Но, кажется, что сколько бы не просил он времени для них двоих у Новых Богов — всегда ему было бы этого мало. Да и не веровал в них Ким Мэй, не читал молитв и не почитал святых, как бы сильно и не злило это епископов. Папенька говорит, что дурость эту и своеволие Сокджин от него унаследовал. И пусть память о дедушке с годами стиралась всё больше и больше, но его самого Сокджин, напротив, понимал только глубже. И лишь его тихий голос до сих пор оставался для принца крошечным ориентиром в тёмном лесу дворцовых интриг. На следующее утро королевство проснулось от колокольного звона при главном соборе. Впервые в своей жизни тогда услышал Сокджин четыре удара. И никогда больше слышать бы их он не хотел. Некоторое время в опустевших покоях почившего Квингена стояли корзины, полные самых разных белых цветов. Были там и розы, и лилии, и пионы. И следующие десять лет, покинутый любимым дедушкой маленький принц не мог найти себе места в окружающем мире, словно потерявшись среди этих самых корзин. Вот и сегодня. Забил колокольный перезвон в главном соборе Приюта Орлиного. Нарядили его в белую рубашечку да в белые бусы. Натянули на ноги белые сапожки да на руки белые перчатки. И поднесли в дар в клетке белого голубя из белой земли. И только лишь ночь была черной. И не было ей конца.