«Абаккио Леоне, я полагаю».
Тогда Леоне был настолько пьян и окончательно да рьяно уверовал в то, что выжженная до бусого твердь небес однажды опрокинется на него. Удары весомых снарядов дождя в бомбардировке по кровле крыш в узких неназванных улицах были созвучны со стуком собственного сердца. Могу поклясться Вам, что Абаккио не слышал даже этого похоронного марша, коей природа так талантливо проявляла, и в состоянии рассеянности был готов принять Бруно как вестника свыше. Или, хотя б, как последнего собутыльника, кому случаем выдастся выслушать исповедь обреченного и бесполезного человека. Будущий капореджиме Passione, к счастью, не смог сопоставить себя ни с первым, ни со вторым, утвердившись в этой истории третьим, тем, кто был решительно (возможно случайно и, всё же, поддаваясь какой-то естественной и неестественной воле) устремлен нарушать порядком устаревшие нормы. Даже тот канон Леоне о черно-белом мире, в коем ему приходилось существовать, можно сказать, жить, если рядом было не совсем дешевое вино. Бруно Буччеллати, со своим родством к потерянным душою и духом, со своей нелепой надеждой и верой, что они обязательно обретут нужный им душевный баланс, незаметно прокрался и в его сердце, оживив значимое и став значимым. Незаметно для себя и многогранности мира, сдержанный юноша с невообразимо ровным голосом и настойчивым колумбиновым взглядом даже стал тем, кто пресек прием воздействия своей кончиной на погодное условие. Оттого день, что я собираюсь представить Вам, всё же отличался от тех, когда площади (особенно одна из них, что именуется площадью Мученников) и гавани дребезжали спокойной мелодией под буйством непогоды. Конечно, признаюсь, менее многозначным оттого он не стал, – прощание иным не бывает – но, думаю, сумел выразить собою весь менталитет итальянцев по отношению к смерти. Миста как-то заметил при разговоре, что те люди, отвечающие за голливудские(-и не только) фильмы, часто дабы подчеркнуть болезненно необъятное и важное, приписывают к общей картинке моросящий или отбивающий территории у солнечного блаженства дождь. Леоне, стоящий сейчас в невесомом чувстве у мраморной плиты и когда-то отчаянно согласившийся с тем, что так работает не только мир кинематографа, ловил себя на вызывающем страхе поднять взгляд к берилловому сатину неба. Они похоронили Бруно в пригороде его родного Неаполя. Абаккио знал из первых уст, что Буччеллати пожелал бы отправиться в небольшой прибрежный городок после всего того бедствия, что им пришлось пережить. Приходилось также знать из своих наблюдений, что их лидер уже и не находит в себе надежды на это, будто бы изначально зная, что вступает в тот единственный бой, из которого не вернётся. Где-то обязательно был изъян. Может быть, в том оттенке душистых облаков, названном в честь Маркизы де Помпадур, что в глазах Леоне сходился с нелепой шубкой Буччеллати, купленной как-то по внезапному счастью и оправданной парнем фактом того, что она давно ему приглянулась. А, может, в золотисто-вердепешевом отблеске солнца, цвет которого был недостаточно изящен, – по мнению парня, конечно, – чтобы сравниться с той благородной искрой в праведном взгляде. Хотя, не исключено, что оплошность была во всех тех спешных сомнениях и ответственности, что нес на своих острых плечах Бруно, не умевший просить помощи.Возможно, изъян был в их встрече.
Не то, чтобы Абаккио был заинтересован в подобных мыслях, но прибрежная деревушка Неаполя своей неказистой местностью и полосою побережья показалась ему чем-то схожей с Изумрудным Берегом на Сардинии. Остров между Сицилией и Корсикой имел неосторожность взрастить такого человека, как Дияволо, а о виновнике всего прочего Леоне вспоминал лишь при очередном проклятии. Сейчас, у чуть заметной грани миров, он не хотел сдерживать в себе что-то гневное, отчего наскоро проявил ясность того, что красота внутреннего мира Бруно была выражена местом, взрастившим его. Сардиния и ее знаменитая Коста-Смеральда уж точно были ниже простого рыбацкого городка, дома храбреца, что пошел против крупнейшей преступной организации Италии. Любил ли Бруно Неаполь, Леоне не знал, но, размышляя над могилой, уверил себя, что была бы воля того, он определенно не предпочел бы трущобы города этому точно скромному и умиротворенному краю. Ему было куда податься, в отличие от осужденного и бывшего офицера полиции да какой-то собственный принцип не позволил бы вернуться в мирную и вернопоставленную жизнь. Общество и сама судьба окрестила их идеалы на преждевременное омертвение. Верно, они были различны лишь единым: Бруно на это заявление высших сил и сладкую их неприязнь попросту не поддался. Именно этот разлом сформулировал в них совершенно разные личностные стороны. Хотя, возможно, дело было в деревушке. Леоне хотелось бы в то верить, но реальность прижимала к принятию иного.«Мне некуда податься. Нет места, которое я мог бы назвать домом. Эта страна и её общество отвергли меня. И лишь рядом с тобой, Буччеллати, я обретаю покой».
Буччеллати не был в ладу с собой, но чувствовал давно позабытую приятную усталость и покой при Леоне. Печальная истина заключается в том, что о тягостном своем чувстве он решался не говорить, рискуя прослыть в моем слоге дураком. Он и был, уверовавшим в надежду и справедливость, самым настоящим непоколебимым дураком, каким был и Абаккио, скрывающий и затупляющий в себе всякое нестандартное и слишком слащавое для его нового положения чувство. Они стоили друг друга. Бруно точно так же нуждался в лилейно-прозрачных прядях и в укладывании их на широкие плечи, как Леоне в приглядном виде своей порфировой матовой помады на смуглой коже и пухлых губах. Он погиб ради благого дела, еще до того, как вступил на перекресток предательства. Жизнь Бруно Буччеллати действительно застыла в тот день на острове Сан-Джорджо-Маджоре, и Абаккио узнал об этом уже после непышного захоронения. К удивлению, я не могу сказать, что ему пожелалось обратить Джорно в те же мучения, кои тревожили не угасшую душу их главы с самого отплытия из Венеции. Ему как-то праведно показалось, что в земле и под ней стоило бы находиться ему, человеку, что не сумел поинтересоваться о том заранее, но подозревавшему о подобном. То рефлекторное качество полицейского, видеть бликом сокрытое, оставалось при нём, так почему же упрямство оказалось сильнее? Образно выражая только мятую скорбь, в своем молчании Леоне скрывал всю возможную нежность чувства. Какое-то время Джованна замечал за его раздражением не предвзятую злобу, а сложную потерянность и отчаяние. Тому было необходимо возвращение в пригород Неаполя. Всё более редкие визиты в родной край Буччеллати раскрывали в неподвластном описанию взгляде Леоне что-то такое светло новое, чему особо хотелось довериться, точно видя в том наследственный свет Бруно. Пора бы его отпустить, веруя в стойкость будущего. Он хмыкнул, скорчив странное выражение лица, - то ли пытаясь улыбнуться, то ли сдерживая что-то, что осталось не сказанным и таким застынет в этом несносном моменте. Белые хризантемы у выгравированного на камне имени сдерживали в себе прощальный аромат и приверженность к лучшему и иному миру. К такому миру, к коему некий Бруно Буччеллати под этой плитой и еще двумя метрами грунта самоотверженно стремился при своем вздохе, нарушая и этой незначительной управой над воздухом прежний порядок. Дождя не последует, потому что Буччеллати запомнился Леоне внезапным золотым лучом небесного светила и тем, кто внёс в это понятие нечто большее, чем нужное явление, одиночество душной печали или недовольство иностранцев на набережной Неаполя. Не последует и оттого, в первую очередь, что теперь независимо от прихоти природы, Аббаккио обречен на непокой и на ответственность за ту надежду, кою Бруно оставил ему в сохранность и в утверждение своего пути, что он прошел, посчитал верным, не советуясь со старшим. Абаккио Леоне никогда не вернется ни к тому своему существованию, что мерно состоялось до встречи с синеглазым, ни к тому счастливому моменту при обыденной их посиделки на летней веранде ресторана. Но будьте уверены, что последнее терпкое, как дурное драгоценное вино, и неслышное, как штиль над морем, «Arrivederci» значило для него во многом больше, чем для меня изначальная цель рассказать Вам об этом дне его жизни.Будьте уверены, что изъян состоялся лишь в том, что никто из них так и не признался в своей симпатии.