Волосы её были словно шёлк, а кожа нежна словно бархат. Каждый взмах ресниц сравним со взмахом крыльев бабочки: такой трепетный, неуловимый и болезненный. Светлые, безжизненные глаза каждый вечер наполнялись слезами, обжигающими, очерняющими эту светлую кожу девичьих щёк. Руки мои были грубы. Каждое действие было полно больной, озабоченной и страшной любви, нет, это была не любовь — это было сумасшедшее обожание мысли того, что она должна принадлежать лишь мне одному. Когда я обратился в это? Когда я стал таким монстром, душечка моя? Я вспоминаю, как впервые встретил её на переговорах. И подумать нельзя было, что это хрупкое, жизнелюбивое создание — сестра жалкого и любящего смерть человека. Утончённая, беззащитная перед собственным страхом, она продолжала улыбаться мне в лицо, лишь бы дать понять, что я проиграю. Если бы я только знал, что действительно проиграю в этой войне. Всегда шёл лишь к своей цели очистить этот мир от таких как они. А что теперь? Теперь я загнан в угол желанием спасти её, спасти само воплощение безрассудства, чистоты и ярких красок. Палитра её нескончаема, так разнообразна, что мне слов ни на одном языке не хватит, чтобы описать. Если бы ты только знала, видела, дорогая. А лицо её! Её лицо просто врезалось в мой мозг, осталось перед глазами неуловимой пеленой. Такое бледное, острое, аристократично поднятое к небу. Губы её как спелая вишня, сочные, мягкие и такие же прекрасные на вкус, глаза её несравнимы ни с какими морями, озёрами или даже чистым небом — они глубоки, искристы и живы, когда-то были живы. Всё у неё такое живое было до встречи со мной. А я это уничтожил, совершенно неосознанно, как мне хочется верить. И даже тонкий, сладкий голос, который словно колокольчик звучит в ушах дол сих пор. Характер её словно звонкий ручей, ловкий, с резкими заворотами. Точнее не опишешь. Надо лицезреть весь спектр этих прекрасных эмоций! От злости до дикой мучительной боли. Она прекрасна с ног до головы. И как посмел я уничтожить столь жизнерадостную, шёлковую девушку, что полюбила такого идиота, как я? Медленно, день за днём, заставлял её гнить в этом маленьком крысином мире. Агата, я даже не знаю, как мне дальше быть? К кому, кроме тебя, в этом мире я могу высказать всё без боязни на упрёк? Они все справедливо желают смерти такому уроду, что забрал не гаснущий ранее огонь их душ. Я ненавижу сам себя. О, как я раскаиваюсь, Агата! Ни одна молитва Богу не искупит греха моего. Я погубил свою любовь. Я погубил последнюю надежду на спасение запачканной аморальной кровью души. Как быть мне теперь, ты единственный мой друг среди сотни врагов. Как предстать мне перед лицом её искалеченным и молить прощения, которого я не заслужил? Молю, ответь мне сердечно, как поступить по истине. Мне свет неведом был. И ведомым не станет.
С великим уважением к твоей персоне, Фёдор Достоевский.
Молодой человек откладывает лебединое перо, коим усердно исписал пергамент, в последствии который отправится в далёкое путешествие, выдыхая от тяжести ноши, которую он взвалил на собственные плечи. Что-то так неприятно стало посреди горла, хотелось просто вырвать это чувство, что гложило внутри. Фёдор упаковывает лист в конверт, сверху оставляя обезображенный оскалом крысы штамп. Печать настоящего крысиного короля. — Иван, будь добр, — Достоевский передаёт белоснежную печаль своему подчинённому, забирая из рук его любезно предложенную чашку чая. — Сию минуту, — Гончаров удаляется в дверном проёме, оставляя короля наедине с собой. И вряд ли даже он узнал бы, как сильно могут рыдать взрослые, такие безнадежные мужчины, не в силах даже утереть слезу за воспоминаниями о самом изящном шёлке тёмных волос.