без слов для чувств

Селегей не понимает, что он чувствует, и чувствует ли вообще. Кроме пустоты, конечно. Пустота — она постоянно здесь, это всегда пожалуйста; заполняет до краёв и вытесняет лёгкие. Кирилл как бесполезный воздушный шарик просто плавает в потоке людей и каким-то чудом умудряется не взлететь в небо. Потому что пустота пустоту притягивает. Небо — тёмное или светлое, ясное или пасмурное — главное, что пустое и безлюдное (ну почти). А там, где нет людей, не надо думать и притворяться. Там можно просто жить. "Без слов для чувств" — это буквально с древнегреческого. Не то чтобы совсем правильный термин. Какие слова могут быть для того, чего нет? Как можно вообще описать вещи, которых для тебя не существует? Кроме смеха, конечно. Смех существует, иначе бы Кирилл не был комиком. Когда смотришь на мир всё время как бы со стороны, написать шутку проще, рассказать её проще, посмеяться над чужой тоже легко, даже если пусто и скудно, но это единственное, за что Селегей может цепляться. И цепляется каждый раз в попытках доказать, что всё не так уж и плохо. Весело, когда твоя алекситимия живёт с тобой сама по себе, а не впридачу с РАС* или какой-нибудь даже самой захудалой депрессией. Ты не режешь себя, не глотаешь таблетки и даже не захлёбываешься слезами, лёжа на полу. Жизнь для тебя обычная, текущая своим руслом и чередом, с повседневными заморочками и условностями, которые надо соблюдать, и тебе кажется, что это нормально, что у всех, наверное, так, только... Только. Ты не понимаешь, почему так происходит, а это уже проблема. Селегей точно знает, что люди любят, ждут, верят, надеются, сердятся и скучают, но это всего лишь в теории, а на практике, сам — никогда. На практике — стеклянный занавес поперёк груди, в который вьющимся перепутанным клубом бьются эмоции, не доставая до мозга. На практике — бесконечный безэмоциональный вакуум и потерянный, но уже смирившийся взгляд. У Кирилла по Торонтской алекситимической шкале твёрдое девяносто, и это, пожалуй, единственный тест в его жизни, где он так приблизился к максимальному результату. Весело, когда твои чувства не живут с тобой. Весело слушать своё сердце и не понимать, почему оно бьётся именно так. Почему вообще бьётся. Когда Лёша рядом, всё становится и проще, и сложнее в разы. Он выплывает из области бокового зрения где-нибудь в полутени клубного зала, и Селегею становится спокойнее мириться со своей пустотой. Кирилл пялится в воротник знакомой кожанки до тех пор, пока не сотрутся глаза, а потом ещё немного, чтобы запомнить. Он кивает и улыбается, иногда невпопад, но это так неважно, что оба мгновенно забывают. И забивают. И берут ещё пива. Тогда Кириллу кажется, что он всё-таки не безнадёжен даже со своей ёбаной безэмоциональностью и если бы можно было заново научиться чувствовать, он бы так и сделал. Прямо сейчас. Но Лёша в очередной раз улыбается, и Селегей понимает, что нельзя. Квашонкин — это единственная причина тащиться в любое время дня и ночи по Новому Арбату зимой, в кедах, без шапки, зато с огромным шарфом, намотанным на горло; недолеченным и вечно шмыгающим носом; едва вывалившимся из тесной толпы метро на Божий свет, как лох-несское чудовище. Лёха это вообще универсальный предлог для всего, чтобы поднять Селегея с кровати. Кирилл сам не понимает, почему так бежит к нему и нахрена ему вообще надо, но он привык ни черта в собственной жизни не понимать, а потому даже не задаёт вопросов. Просто молча идёт и матерится, когда беспроводные наушники разряжаются. Тусит, зависает, крутится рядом, слушает про мопеды и тур "Порараза", Ксюшу, ипотеку, собак и Кузьминки, пока кожаная куртка, обычно так успокаивающая запахом исходящей от неё простой добродушной уверенности, не начинает казаться болезненным триггером. В такие моменты Кирилл отходит подальше и почти слышит, как из старого, почти позабытого мира что-то скребётся по стеклу в его лёгких и тянет вниз. Тогда пустота обретает массу и бесконечную плотность, но всё ещё не рождает большой взрыв. Тяжко, тяжко, тяжко и весело запутаться в собственной постиронии, когда не понимаешь, насколько серьезно говоришь или думаешь, а все вокруг смеются, полагая, что ты просто выбрал удачный образ. Так тяжко или весело? Кирилл плюётся и ни к селу ни к городу вдруг улыбается. Да это просто, чёрт возьми, сложно. Он не чувствует ни горя, ни радости и никогда не выказывает претензии на людей. Ему бы вообще улететь и не мучиться — туда, в небо, к невесомым оболочкам с плетёными корзинами да к железным птицам и солнцу. Там его точно поймут или хотя бы не станут спрашивать. Там нет зеркал, в которые можно смотреть и думать, час за часом прикладывая ладони к груди. Ничего. Но что-то же заставляет плакать. Это как будто не с ним происходит. Кириллу кажется, он видит себя со стороны, мир со стороны. Как в игре или не очень хорошем кино, где на персонажей совершенно плевать. Когда по щекам текут слёзы, их надо сначала потрогать горячей ладонью и попробовать на вкус, чтобы убедиться — твои, настоящие. Вместе с ними отхаркивается пустота, но не долго, секунд десять, а потом она снова запирает тебя изнутри, слёзы застряют в горле, рот устаёт кривиться, и ты расправляешь картонные губы. Снова смотришь в зеркало и говоришь: "Лёша". И опять ничего. Опять плакать, если в следующий раз получится, если твоя болезнь тебе позволит. Есть свой кайф в слезах и в моменте, когда можешь заплакать. Кирилл ловит их, как наркоман приходы, и с пробивающимся ростком боли в груди улыбается сам себе. Когда плачешь — чувствуешь. Даже если разочарование. Даже если понимание того, что Кирилл Селегей полный придурок с давно уехавшей крышей и безнадёжным насморком. Если Лёша уйдёт, — думает он, — будет плевать. Да и если не уйдёт тоже, стоит лишь захотеть и перестать обращать внимание. Только пока не хочется. Пока Квашонкин приносит в чужой пустынный мир красивую сладкую боль, всё равно приглушённую изнутри. Эмоции у Кирилла не бывают чистыми. Обычно они вообще не бывают. А тут — Лёха и его недоступная простота со всеми историями из детства и широкими воротниками необъятных свитеров. Теперь существуют только смех, пустота и Лёша. Кирилл может сказать, что чувствовал бы, если б умел. Но он не умеет.