Луна мягко освещала улицы, ласково оглядывая дома, немного прохладный ветер ерошил листья деревьев, озорно бегая по мощеным крупным камнем пустым дорожкам, свет потихоньку, окно за окном, гас, отдавая полную власть над освещением небесному светилу и лакримам. Смолкали обсуждения первого дня Великих Магических Игр, расходились по домам даже самые верные посетители баров и кабаков, обычно остававшиеся до рассвета, чтобы утром с новыми силами болеть за команды любимых гильдий. Сами волшебники, закончив кто отмечание победы, кто дебаты на тему стратегий, устало расползались по своим гостиничным номерам. В Крокус приходила ночь.
— Покажите мне того урода, который забыл закрыть за собой окно, — Руфус с трудом заставил себя закрыть пресловутое окно нормально, а не захлопнуть с силой, чтобы ни в чем не повинные стекла почувствовали степень его злости на персонал гостиницы в целом и на убиравшегося в его комнате человека в частности. Тело пробирала крупная дрожь, не дающая нормально защелкнуть щеколду трясущимися от холодами пальцами, зубы едва, но все же слышно стучали друг о друга, и Руфус, услышав наконец возвещающий о конце его мучений щелчок, приложил руки к шее в тщетных попытках согреть ставшие буквально ледяными ладони. — Не забыть завтра с утра попросить не проветривать, — пробормотал он себе под нос, разворачиваясь на пятках в сторону шкафа.
Шляпа и маска нетерпеливым дерганным движением небрежно были скинуты на небольшой столик у окна, ничуть не греющие рубашка и жилет неаккуратным комом свалились на пол, и все это великолепие утром грозило представлять из себя нечто непрезентабельное, но Руфусу было как-то все равно; содрогаясь всем телом и невольно прижимая живот к позвоночнику, он наконец натянул на себя все два имеющихся у него сейчас в наличии свитера, постаравшись не смотреть на свое отражение в зеркале на дверце, и, со стуком каблуков о непокрытый ковром паркет сбросив с ног сапоги, заполз под толстое пуховое одеяло, сразу же замотавшись в него с головой на манер гусеницы. Но и спустя десять минут, когда комната уже согрелась и одеяло стало теплее, избавившись от ночного холода, Руфус так и не перестал немного подрагивать, злобно скрипя зубами.
Чертов озноб следовал за ним по пятам, дыша в затылок, с самого детства: когда приходилось спать под тонкой, изъеденной молью простыней, повидавшей на своем веку больше, чем любой бывалый солдат; когда каждая ночь вместо волшебного времени сновидений, о котором он читал в редкой задрипанной книжонке, проходившей через его грязные ручки, и о котором слышал от других детей, с счастливым смехом носящихся мимо хмурого мальчишки с неопрятной копной волос неопределенного из-за грязи и пыли цвета, превращалась в холодный ад; когда единственной его компанией становились дрожь во всем маленьком тщедушном тельце и чувство непомерного одиночества, сжиравшее его изнутри быстрее, чем букет болезней, которым он мог похвастаться.
От воспоминаний о «букете болезней» руки невольно потянулись к шее. Ледяные пальцы нащупали на коже нечувствительные неровности, которые хотелось остервенело расчесывать ногтями, пока не соскребешь, но Руфус от данного акта полуосознанного мазохизма удержался, только крепко сжав ворот свитера и натянув его на лицо.
Наверное, он никогда не сможет смириться с наличием этих шрамов, сколько бы времени ни прошло. Потому что они не только напоминали о том, что когда-то все, что он мог себе позволить, это плесневелый кусок хлеба и старый непонятный бинт, с трудом выпрошенный у морщащихся от отвращения к нему медсестер, чтобы замотать в очередной раз разбитую камнем безмозглого мальчишки голову. Потому что эти шрамы буквально кричали о том, насколько он слаб.
От этой мысли Руфус невольно сжался в комок, закусив костяшку и уткнувшись лбом в колени.
Процесс полета мыли, не ограниченный хоть чем-то (вроде мыслей об Играх, или миссиях, или хоть о том, что, если он выпадет из реальности, ему не поздоровится), с мыслей о собственной слабости, напоминания о которой преследовали его не хуже хорошей памяти, ни на минуту не дававшей забыть о собственном ничтожестве, переключились на тех, кому слабаки были ненавистны больше всего. И если до мнения Мастера, всегда вызывавшего у него только отвращение и непонимание, что он, Руфус, вообще здесь забыл, дела ему никакого не было, то до мнения Стинга, единственного, кто и удерживал его в этой отвратительной, не считающейся с людьми гильдии, дело Руфусу было огромное — возможно, даже вселенского масштаба. Масштаба маленькой Вселенной Руфуса Лора.
Наверное, это щемящее ощущение в груди, когда тебе больно наблюдать за тем, во что превращается человек, заменивший тебе весь мир, и называют таким пафосным словом «любовь».
Руфус усмехнулся и, высунув руку из какого-никакого, но теплого убежища, пусть и совсем не помогающего ему побороть хронический озноб, коснулся кончиками пальцев стены. Пусть слух у него не был таким хорошим, как у Убийц драконов, но ему казалось, что он слышал чужое дыхание — даже во сне возбужденное от одной мысли о сражении с Нацу Драгнилом, чья фигура, словно маяк среди бушующего моря, вела Стинга по одному ему известному пути. Чье имя, даже только подразумеваясь, вызывало у Руфуса невольную ревность и ненависть. Потому что Стинг вечно гнался за фантомом знаменитого Саламандра, по непонятным причинам пропавшего без вести вместе с половиной своей «семьи», оставив вторую половину беспомощно барахтаться и позорить наследие некогда сильнейшей светлой гильдии Фиора. Потому что Стинг смотрел только вперед, на недосягаемую силу Огненного Убийцы драконов, не обращая никакого внимания на то, что происходит здесь и сейчас, и не замечая ничего и никого вокруг
(не замечая Руфуса).
Пожалуй, весь Хвост Феи вызывал у Руфуса одни только негативные эмоции. Потому что Хвост Феи был домом для Саламандра, который, являясь мертвецом, удостоился чести входить в узкий круг лиц, существование которых Стинг вообще замечал. Потому что, увидев сегодня эту гильдию в деле, когда их водная волшебница, ледяной созидатель и заклинательница духов опозорились больше некуда, но их товарищи все равно их поддерживали и ни в чем не обвиняли, когда чертов Нацу Драгнил, в котором Руфус с маниакальным тщанием искал более обоснованные причины для ненависти, защитил товарища перед толпой презрительно кричащих зрителей и подал руку рыдающей в три ручья блондинке-Хартфилии, назвав ее «молодчинкой» за проигрыш, он с горьким удивлением осознал: Хвост Феи являлся тем, о чем Руфус больше всего мечтал холодными ночами, наполненными глупыми детскими мечтами хотя бы об одном друге. Тем, о чем Руфус больше всего мечтал, но чего всю жизнь был лишен и чего, к сожалению, ему никогда не было суждено достичь. Потому что, сколько бы Руфус не злорадствовал над слабостью остатков Хвоста Феи, они были и оставались семьей. Тем, чем в Саблезубе никогда и не пахло, даже несмотря на то, что у их Мастера была дочь.
И один только факт того, что в гильдии возможны такие теплые отношения, где тебя не будут винить за слабость и угрожать за проигрыш избиением или направлением на выход с приказом стереть герб, заставлял кусать губы до крови в попытках сдержать злые слезы.
Но плакать Руфус разучился еще в далеком безрадостном детстве, как и научился не показывать своих истинных эмоций. Все равно это ни к чему не приведет: Мастер резко не изменится, Стинг резко не воспылает к нему хотя бы дружескими чувствами, а Саблезуб резко не сплотится во что-то большее, чем в вынужденное сотрудничать сборище, которое и гильдией назвать язык не повернется. И уйти у Руфуса не получится — не потому, что его не отпустят (если он очень правдоподобно кому-нибудь проиграет, его выгонят быстрее, чем он даже задумается открыть для оправданий рот), а потому, что
видеть разочарование в этих глазах для него смерти подобно оставить Стинга здесь, в этой человеческой помойке, способной кичиться только званием «сильнейших», которое, Руфус был уверен, ничего бы не значило в реальном бою, для него было равносильно самому ужасному кошмару. Сейчас у него была возможность хотя бы издалека за ним и на него смотреть, незаметно помогать из-под полы, тихо радуясь каким-то редким, ничего не значащим словам в свою сторону, но если он уйдет — будет лишен и этого.
И этот порочный круг самобичевания в который раз замкнулся в самом начале.
Руфус убрал руку от стены, сжав пальцы в подрагивающий кулак, и снова спрятал конечность под относительно спасительным одеялом. Обнял себя за плечи, опять сжавшись в клубочек, как пару минут назад (и как каждую ночь, даже когда на улице стояла дикая духота, последние четыре года, которые он состоял в Саблезубе, и как каждую ночь до судьбоносной встречи со Стингом, которую он проводил в лучшем случае в полуразвалившемся сарае с крышей из соломы, и как каждый день, когда кому-то из жителей то ли захудалого городка, то ли разросшейся деревни, Руфус сейчас уже и не вспомнит, что за нагромождение домов служило ему «домом» пятнадцать лет, нужно было спустить пар и он оказывался под рукой), и опять робко загадывая, чтобы ему в сотый раз приснился тот день, когда мальчишка со странным темно-рыжим говорящим котом в напарниках протянул ему руку и позвал за собой.
И пока Руфус Лор медленно засыпал, гоняя под веками картины прошлого, за стеной, вопреки его мыслям, возбужденный отнюдь не предвкушением боя с Нацу Драгнилом ворочался во сне Стинг Эвклиф. И снился ему совсем не яркий огонь человека, которым он восхищался в детстве.
***
Под ногами противно хлюпало. Всюду, куда ни кинь взгляд, куда ни поверни голову — омерзительный ярко-красный, вызывающий стойкое желание совсем по-детски зажмуриться и повторять «я не вижу, я в домике, ты не сможешь меня обидеть», как он повторял за Вайслогией, когда ему снились страшные кошмары и дракон старался его успокоить. Омерзительный ярко-красный резал взгляд, забивался в ноздри отвратительным запахом железа, заставляющим зажимать рот руками, чтобы не выблевать внутренности, пропитывал насквозь одежду и кожу, заползал внутрь, сливаясь с собственной кровью и выжигающей лавой начиная циркулировать по венам, от чего панически хотелось бежать без остановки, пока ярко-красный не сменится спасительной пустотой или пока не откажут ноги.
Стинг разглядывал это ярко-красное пространство сквозь пальцы — осторожно осмотрел жидкий пол, расходящийся кругами от его ног, утопленных в вязкой жидкости по щиколотки, поднял глаза на черное бескрайнее… небо? черный бескрайний потолок? Он не знал, что это, оно просто поднималось от горизонта матовой беспросветной пеленой и давило неподъемной тяжестью на голову и плечи, и Стинг был уверен, что проснется он с дикой головной болью.
(если вообще проснется)
От этой странной, будто не его, мысли он вздрогнул, отняв руки от лица и широко распахнув глаза. Они тут же начали нещадно слезиться, но Стинг этого не заметил — забыв, как дышать, он смотрел на внезапно выросшую перед ним грязную каменную стену, принадлежавшую какому-то дому и находившуюся, судя по степени запущенности, со стороны не самого чистого переулка. Ручейки крови текли по стене, «впадая» в красный океан под ногами, впитывались в чужую одежду и белые волосы, делая их похожими на волосы Феи Титании, и от этой картины внутри что-то переворачивалось.
Привалившись к куску стену, этому странному порождению его подсознания, сидела Юкино. Но Юкино… другая.
Незнакомая.
У этой Юкино стрижка была короче, и странной заколки-цветка не наблюдалось (ее Стинг заметил с трудом — будто растоптанная, она плавала рядом с покрытой ссадинами рукой), у этой Юкино одежда была пусть и такая же сине-белая, но другая, за ношением которой Стинг за весь год знакомства ее не замечал, потому что ни разу Юкино не ходила в штанах, у этой Юкино было неуловимо другое лицо и другой запах. Но это все еще была Юкино.
Которая почему-то была мертва.
Которую почему-то убили.
Стинг, замотав головой и невольно сделав шаг назад, все еще неверяще разглядывал труп их заклинательницы духов. Взгляд бегал со струйки крови, шедшей от уголка рта по подбородку, до видневшихся под разорванной одеждой и лоскутами мяса белесых ребер. Краем сознания он отметил, что почему-то больше всего была изуродована та часть ее тела, где был расположен герб гильдии, но Стинг не то что не понимал, почему именно так, — он вообще не понимал, ни почему Юкино убита, ни почему он видит именно ее труп, ни почему ему вообще все это снится.
Какие бы речи про товарищей Стинг не читал, он мог честно признаться хотя бы себе, что действительно товарищами считал только Лектора, Роуга и Фроша. Он никогда не проводил больше необходимого времени в гильдии и рядом с остальными, предпочитая либо почти безвылазно сидеть дома, либо пропадать на заданиях неделями и месяцами, возвращаясь ближе к Играм, чтобы сразу же после них вновь уйти в отсутствующий режим. И какого-то чересчур сакрального смысла в его действиях не было: просто сколько бы он ни хвалился силой Саблезуба, сколько бы ни гордился званием сильнейшей гильдии, находиться в ней ему было неуютно — чувствовалась в воздухе какая-то странная атмосфера, не дающая свободно дышать полной грудью. И для свободолюбивого Стинга, воспитанного драконом в драконьих ценностях, которые больше всего воспевали возможность вольно расправлять крылья в небесах, это было равносильно птичьей клетке, сдавливающей ребра.
Стинг не чувствовал в этих людях товарищей или, упаси небеса, друзей. Ни в Госпоже, ни в Орге, ни в Руфусе, ни в — он еще раз посмотрел на окровавленное тело, отказываясь принимать, что при взгляде на застывшее лицо у него в горле вставал ком — Юкино. Ни в ком-либо еще.
Но ему все равно это почему-то снилось, и сердце все равно почему-то болело в груди, сжимаясь в пульсирующий быстро-быстро комок мышц, который хотелось вырвать собственными руками и выбросить куда подальше, чтобы не мешал жить этими глупыми непонятными чувствами, которые он испытывать не мог по определению. Потому что, чтобы сердце болело за кого-то, эти кто-то должны были хоть что-то значить.
Стинг молча отступил от несчастной стены, но, вопреки своим умозаключениям, все никак не мог отвести глаз; взгляд невольно возвращался к чужим ребрам, исполосованным настолько, что не было видно герба, и это почему-то беспокоило его больше всего. Кто мог бы настолько сильно ненавидеть Саблезуб, чтобы не просто решиться на нападение на одного из его магов, но и победить его, оставив столь недвусмысленный намек?
— Почему я вообще об этом думаю? — Стинг с силой провел руками по лицу, ими же опустив его вниз, с трудом заставляя себя смотреть примерно на свои носки и не поднимать голову. — Это же просто сон. Просто. Чертов. Сон.
Только полной уверенности в своих словах у него не было.
Если это сон, то почему он не видел Юкино хотя бы такой, к которой привык? Почему он видел другую — ту, от которой пахло чем-то непонятно знакомым, тем, что он уже чувствовал, но не смог запомнить? И — Стинг втянул воздух этого странного места, посещением которого его обрадовало подсознание, и голова вмиг пошла кругом от отвратительного металлического смрада, сквозь который, удивительно, все равно чувствовалось что-то другое — почему от нее так сильно пахло Роугом?
Нет.
Стинг замотал головой, все же подняв взгляд на тело и нахмурившись.
Почему он вообще чувствует запах во сне?
— Фрош?..
От столь незнакомых чувств в знакомом голосе в горле резко пересохло. Голос звучал отчаянно-больно, звеня высокими задыхающимися нотами, и Стингу не то что оборачиваться — вообще слышать это было страшно. Роуг редко показывал хоть какие-то эмоции, будучи на памяти Стинга одним из самых
безэмоциональных спокойных людей, и у него не хватало никакого воображения, на которое он не жаловался, чтобы хотя бы примерно представить, насколько жуткой должна была быть ситуация, чтобы Роуг говорил таким безнадежным голосом. Чтобы Роуг буквально выдавливал слова из глотки.
— Фрош!..
Стинг сглотнул вязкую слюну, дерущую горло не хуже наждака, обернулся, дергаясь, будто кукла на ниточках в неумелых руках; по позвоночнику побежал табун мурашек, собираясь где-то у линии роста волос и стреляя оттуда в челюсть, от чего клыки невольно друг о друга клацнули, прикусив язык до крови. Он не видел Роуга четко, его лицо размылось до невозможности, но Стингу видеть было и не нужно — он буквально кожей ощущал чужую боль, разъедающую, словно кислота, проникающую вглубь и пожирающую там все, не оставляя после себя ничего. Ему хватило искаженной в жуткой гримасе, перекосившей наверняка и все лицо, линии бледных, будто обескровленных, губ и трясущихся рук, чтобы внутри, за клеткой из ребер, сердце почти в буквальном смысле начало разрываться.
Руки сами собой потянулись к этому потерянному ребенку [почему он так думает они с роугом одного возраста] в абсолютно странном и чуждом ему желании защитить, но даже сделать шаг навстречу Стинг не успел. Белые [белые?] волосы взметнулись шипящими белыми змеями на черном фоне, ослепляя резким контрастом, Роуга будто что-то откинуло с колен назад сильным толчком в грудь, и оборвавшийся крик остался на губах ярко-красным.
Никогда в жизни Стинг не сможет забыть, как брызнул во все стороны ярко-красный фонтан, как мотнулась голова Роуга, только чудом оставшись на плечах, как на миг стали видны его глаза — широко распахнутые, черные-черные, в которых зрачок перекрыл радужку, абсолютно п у с т ы е. В которых не было ничего — ни боли, ни отчаяния, ни шока.
Ни-че-го.
И впервые в жизни Стинг, пожалуй, по-настоящему испугался.
Роуг упал на спину с громким плеском; белые пряди-змеи трупами легли в ярко-красный, пропитываясь кровью из разрезанной артерии на шее, более темной пеленой покрывающей ту, в которой было потоплено это странное место, теряясь на фоне этого цвета смерти, правившего бал в его
сне кошмаре. И будто наяву он видел, как от тела, словно дым от костра, поднимался еще более сильный, перебивающий металл, смрад застарелого отчаяния. И застарелого безумия.
Стинг так и стоял с протянутыми руками, не двинувшись ни на миллиметр, и смотрел на тело человека, которого мог бы назвать, наверное, своим лучшим другом — смотрел на длинные волосы, с каждой секундой теряющие свой изначальный белый цвет [изначальный? у роуга ведь черные волосы почему они белые], смотрел на странные черные татуировки, узорами покрывающие исхудавшее острое лицо, смотрел на шрам на переносице. Смотрел и чувствовал невольную благодарность за то, что широко распахнутых безжизненных глаз он не видел. Потому что иначе…
Пространство огласил громкий крик.
Стинг едва не упал от внезапности этого слишком нечеловеческого звука, вздрогнув всем телом и почувствовав, как хрустнул позвоночник, — слишком резко он выпрямился и дернулся в сторону, где кричали. Крик, громкий, резкий, пустой от боли, будто выкипятившей все остальные эмоции, звучал несколько секунд — Стинг оглянулся в поисках человека, обняв себя за подрагивающие от озноба ужаса плечи, пробежал безумными глазами по красно-черному пространству, чувствуя какую-то маниакальную потребность найти, — а потом сменился громкими надрывными рыданиями.
— Госпожа? — Стинг заломил брови в жалобной гримасе, быстро заморгал, замотал головой в отрицании происходящего, зажмурившись, но наваждение не исчезло: Госпожа все так же отчаянно рыдала, сидя на коленях, все так же отчаянно прижимала к груди безвольную голову со знакомыми алыми волосами, и все так же, словно кровоточащая рана, отчаянно пылал на ее плече алый герб Хвоста Феи. Короткие волосы в мальчишеской стрижке колыхались от ветра, которого здесь не было, слезы мешались с грязью на щеках, стекая по шее за ворот порванной кофты, пальцы с силой сжимали чужие плечи. — Госпожа!..
Госпожа не реагировала — плакала над мертвым избитым телом Эрзы Скарлет с отчаянием ребенка, потерявшего мать, и этот плач, незнакомый, неестественный, откликался внутри собственным. По щекам против воли побежали слезы, дышать стало больно; Стинг зажал рот рукой, чтобы не закричать, и впился пальцами второй в знак белой оскаленной пасти саблезубого тигра, краем мысли отмечая, что, скорее всего, расцарапал себе плечо (возможно, в мясо: он никогда особо не славился умением контролировать свою физическую силу). Его трясло, он шатался, будто пьяный, с трудом удерживая тело в более-менее вертикальном положении, в носу драло от запахов металла и соли, казалось, уже пропитавших его насквозь, в глазах плыло — из-за слез ли, из-за общего его состояния, от которого хотелось просто лечь и больше не вставать. Кажется, именно это называют истерикой.
Кончик носа что-то защекотало. Стинг посмотрел на светлые хлопья, похожие на сияющий снег, и невольно потянул к ним испачканную в собственной крови руку, ища (и находя) в них какое-то странное спасение — эти пылинки света отчего-то вызвали у него теплые чувства, от которых на лице сквозь слезы расцвела робкая нежная улыбка. Которая тут же погасла, когда он заметил, почему пошел этот снег: знакомые пшеничные волосы, не собранные в привычный низкий хвост и от того мягкой волной покрывающие ходящую ходуном спину с острыми лопатками, растворялись первыми: мягко и ненавязчиво, но необратимо превращались в золотые снежинки, парившие вокруг Стинга, захлебывавшегося слезами от исходившей от них ласковой теплоты.
— Руфи? — Стинг зажал рот ладонью сильнее, слезы начали чертить дорожки по щекам с новой силой. Он не обратил внимания, что сократил чужое имя до какого-то ласкового домашнего прозвища. Все, что имело значение — тупая боль за диафрагмой, заставляющая задыхаться от ужаса.
Он уже не слышал, как с громким плеском его колени все же встретили жидкую поверхность пола, забрызгав лицо и волосы ярко-красными каплями, тут же смешавшимися со слезами, и как, перебивая громкие рыдания Госпожи, пространство огласил больной рев раненого животного.
— Стинг! Стинг! — Стинг подорвался на кровати, едва не отбросив пытавшегося его растолкать Лектора в стену, впился взглядом в противоположную, стараясь не давать глазам метаться в панике по всей комнате в поисках остатков кошмарного сна. Пару минут стояла почти мертвая тишина, прерываемая лишь судорожным дыханием (Лектор не решался даже дышать, забившись куда-то между тумбочкой и кроватью и разглядывая напарника оттуда через лапы и полы ночного колпака, сползшего ему на глаза, когда он резко шарахнулся в сторону). Стоило щупальцам кошмара немного ослабить свою хватку на его горле, Стинг, словно маленький ребенок, подтянул колени к груди, обняв и уткнувшись в них лбом, пряча лицо и прячась от всего мира в попытках отогнать фантомные ощущения запахов смерти, от которых, чувствовало сердце, он еще долго не сможет избавиться, и полузадушенно всхлипнул, еще сильнее напугав Лектора. — С-стинг?.. Что тебе приснилось?
Лектор, осторожно выбравшись из своего угла, чтобы резкими движениями не спровоцировать Стинга еще на что-нибудь, подполз к вздрагивающему телу, покосившись на царапины на плече, пересекающие герб (с содроганием вспомнилось, как пальцы впились в плечо и с силой провели через знак гильдии, будто Стинг неосознанно хотел стереть с себя принадлежность к Саблезубу), и аккуратно коснулся лапкой чужой спины. Стинг резко схватил Лектора в охапку, прижав к груди как плюшевую игрушку, и уткнулся лицом уже ему в шерсть. Лектор молчал, удивленный и тем, что видит такого сильного Стинга таким сломанным, и тем, что тот его обнял — на его памяти, он вообще впервые за долгие годы их знакомства взял его на руки.
— Мне приснилась боль, — спустя несколько минут тяжелой тишины ответил на уже позабытый Лектором вопрос Стинг, бессознательно почесывая напарника между ушей.
***
«Защити Стинга».
Роуг молча смотрел в окно на ночной Крокус, поглаживая сопящего возле его бедра Фроша по голове. Исступленный шепот, доносящийся до него приглушенным эхом, звучал уже минут десять; стоило ему закрыть глаза, чтобы уснуть вслед за Фрошем, прикорнувшим почти сразу, как они поднялись в номер после разбора полетов перед Мастером, как эта фраза прозвучала в первый раз. Сначала Роуг подумал, что ему показалось, все-таки день выдался странным — наличие двух команд от одной гильдии уже выбивало из привычной колеи, а это были еще и команды Хвоста Феи, укомплектованные такими людьми, что невольно хотелось завязаться в узел и не развязываться ближайшую неделю, которую будут идти Игры, — но когда это повторилось раз в пятый, теория про «показалось» сама собой из его головы улетучилась. Не могло ему «казаться» с завидной регулярностью и с завидной точностью интервалов.
«Защити Стинга».
Роуг тяжело вздохнул, откинулся на подушку, аккуратно перетянув к себе на живот Фроша, тут же уютно свернувшегося в клубочек и еще больше пригревшегося (хоть какой-то плюс от того, что из-за драконьей магии у него была повышенная по сравнению с обычными людьми температура тела), перевел усталый взгляд в потолок. Глаза слипались, спать хотелось неимоверно — даже при условии, что сегодня в Играх поучаствовать ему не довелось, за день он устал адски. Как уставал, пожалуй, каждый раз, когда Мастеру взбредало в голову устроить общегильдийское собрание, на котором все силы уходили на то, чтобы стоять с самым невозмутимым видом и молиться всем, кого сможешь вспомнить под тяжелым взглядом, чтобы к тебе не было обращено ни слова: ни похвального, которого никто ни разу не слышал, ни пренебрежительного, которым их кормили постоянно, ни, упаси небеса, разочарованного или разозленного. Потому что тогда никакая молитва уже не поможет.
«Защити Стинга».
Роуг честно не понимал, как остальным удавалось это выносить — ладно Госпожа, она его дочь и к этому наверняка уже давно привыкла, и ладно Стинг, этот образчик природы не был обременен инстинктом самосохранения просто по факту, но те же Руфус и Юкино всегда вызывали у Роуга вопросы. На Оргу, своим грубым поведением выскочки доводившего Роуга до тихого бешенства, когда руки уже бесконтрольно тянулись сократить штат магов Саблезуба, ему было откровенно наплевать, однако не заметить, что тому тоже не сильно уютно, было бы сложно. И кощунственно по отношению к самому себе.
«Защити Стинга».
От Руфуса на каждом таком «собрании» за милю несло отвращением, сверху перебиваемым страхом, что Роуг удивлялся, как этого еще не заметил Стинг (даже при условии, что узревал тот что-то, только если оно буквально давало ему по лицу и заставляло обратить на себя его царское внимание, не заметить такие сильные эмоции, от которых созидателя памяти едва не трясло, казалось Роугу задачей из разряда невыполнимого; но, видит небо, Стинг обладал удивительным талантом разочаровывать), а Юкино каждый раз с них едва не выползала, потому что к новичкам Мастер был особенно беспощаден. Роуг даже поражался, как он позволил ей участвовать в Играх, — когда стало ясно, что Госпожа не успеет вернуться с миссии к отборочному испытанию, он ожидал увидеть в команде того же Добенгала, например, но никак не Юкино.
«Защити Стинга».
За Юкино он, честно признаться, боялся. Нет, он не сомневался в ее силе — все же открытие двух Врат одновременно, к тому же еще и Врат Зодиака, требовало от заклинателя духов немалого магического резерва, — но… грызло его изнутри беспокойство. Да, их гильдия считалась
(последние пару лет) сильнейшей в Фиоре, и для вступления к ним было мало одного желания, но Роуг сильно сомневался, что, попадись Юкино в противники та же Титания, она бы справилась. В других гильдиях тоже были сильные маги, достойные уважения, что бы их Мастер ни говорил, и не со всеми Юкино смогла бы справиться даже с трудом. Да и что кривить душой, он сам тоже сомневался, что справился бы абсолютно со всеми, кто в этом году решил участвовать в Играх — те же Джура Некис, Пятый Богоизбранный из Чешуи Серены, или Кагура Миказучи из Пяты Русалки не только здорово бы его потрепали, но и легко бы уложили на лопатки, в этом и сомнений быть не могло. В отличие от Стинга Роуг умел здраво оценивать свои силы и не замахиваться выше собственных возможностей.
«Защити Стинга».
И, зная их Мастера, для него не послужило бы оправданием то, что противником Юкино выступал бы маг уровня Госпожи, или его собственного, или даже сильно выше: любой проигрыш для него означал позор великой гильдии (тут Роуга пробило на истеричный смех, но он сдержался, чтобы не разбудить Фроша), и за этим позором следовало неизбежное наказание. И какое наказание Мастер бы придумал для мага, не сильно для гильдии важного, он даже представить боялся — хорошо, если ограничится одним только публичным унижением, это не так уж и сильно отличалось от того, что они переживали регулярно. Но вот если Мастер будет не в духе… Роуг передернулся, чувствуя пробежавший стадом мурашек по плечам озноб. Будет очень хорошо, если Юкино сможет уйти после такого «наказания» на своих ногах.
«Защити Стинга».
Он даже не задумывался, почему так сильно переживает за нее. Просто отчего-то Юкино была ему симпатична: она проще остальных, еще не так сильно заражена общим лицемерием Саблезуба, и для Роуга она просто отдушина, когда хочется поговорить с кем-то нормальным. Юкино хорошая и милая, когда находится вне досягаемости гильдии, и Роугу страшно было даже просто представить, как он будет существовать в Саблезубе дальше, если Юкино выгонят.
«Защити Стинга».
С губ сорвался еще один тяжелый вздох. Заснуть ему, судя по всему, сегодня не грозило, и это обстоятельство вводило в тоску. Найти бы причину, по которой он это слышал (и с ней же заодно шутника, решившего довести Роуга до состояния белого каления), но слова будто звучали сразу у него в голове, минуя уши, и Роуг как не чувствовал изначально, так до сих пор и не почувствовал ни магии, способной на такое, ни запаха человека, который это делал. С каким-то ироничным смешком подумалось, что у него уже сейчас начинала ехать крыша, грозя старческим маразмом в двадцать, но эта шутка погасла в зачатке.
«Пожалуйста».
Роуг удивленно моргнул. Впервые за прошедшие от начала действа пятнадцать минут в тексте что-то изменилось.
«Защити его».
Роуг чуть сильнее прижал к себе Фроша, чтобы тот с него не упал, приподнялся с подушек, оглядывая комнату. Знал, что ничего не увидит — иначе увидел бы еще в первые два раза, когда номер был тщательно обследован на лишние предметы и перевернут с ног на голову, — но все равно это сделал. Разочарование настигнуть его не успело: он прикрыл глаза в приступе раздражения и отшатнулся в стену, распахнув их, наверное, на все лицо. Потом выдохнул и еще раз опустил веки, успокоения ради зарывшись пальцами в зеленую шерсть недовольно заворочавшегося Фроша.
«Защити Стинга».
Картинка, увиденная им на миг, не поменялась — все так же на него смотрело его же лицо. Только худое, замученное, какое-то отчаянное и даже немного безумное; наполовину скрытое длинной черной челкой, из-под которой по переносице тянулся тонкий шрам, и обрамленное грязно-белыми волосами, оно было перекошено от боли настолько, что заглядывать в единственный видимый красный глаз Роугу было банально страшно — от одного только вида, как он сам обнимал себя за трясущиеся плечи в изорванной одежде, ему стало дурно. Двойника колотило, ноги его едва держали, и взгляд у него был бегающий, ненормальный, но алый глаз с суженым до невозможности острым зрачком смотрел на Роуга неожиданно ясно и цепко.
— Защити Стинга, — как он оказался рядом, Роуг не заметил. Только почувствовал, как в ворот футболки вцепились дрожащие пальцы, и как завороженный смотрел в кровавую бездну, не находя в себе сил оторваться от гипнотического взгляда. — Пожалуйста. Умоляю.
— Я… Я ничего не понимаю, — Роуг попытался поднять руку и отцепить от себя чужую, сжимавшую ткань с такой силой, что даже драконьим слухом обладать было не нужно, чтобы услышать треск, но потерпел поражение; черно-алый глаз, четко различить зрачок и радужку в котором было практически невыполнимой задачей, будто лишал его контроля над собственным телом. — От кого я должен его защитить? Почему? Стинг и сам может справиться с этой задачей.
— Он не сможет, — двойник поджал губы и наконец отпустил его ворот, сжав пальцы в слабый подрагивающий кулак. Опустил глаза, отойдя на пару шагов, снова обнял себя за плечи. Помолчал несколько долгих минут, застыв в одной позе и не двигаясь, а потом поднял лицо от носков потрепанных сапог, и Роуга ощутимо перетряхнуло от выражения, застывшего на неправильных, искаженных чертах, в которых, несмотря на понимание, что это действительно он, узнать себя у него не получалось. — Потому что это
я его убью ты его убьешь.
***
— Можешь рассказать, что ты видела? — Полюшка обеспокоенно нахмурилась, краем глаза посмотрев на мирно спящую Венди, и поджала губы. Шарли, сидевшая на табурете напротив, выглядела так, будто не просто смерть увидела, а сама на той стороне побывала, и видеть ее, обычно смелую и рассудительную, в таком ужасе Полюшке лучше любых рассказов о видениях говорило, что скоро случится нечто откровенно чудовищное.
И помоги им небо пережить этот ужас.
— Ну… как и всегда… не слишком много… — Шарли держалась лапкой за голову, будто силясь вспомнить свое видение, но оно и без того слишком ярко стояло перед глазами. — Белый рыцарь… Ужасная магическая сила…
— И? — Полюшка видела, с каким трудом Шарли давался даже столь краткий и не обремененный всеми красками увиденных образов пересказ, но не давить не могла — от этого зависело очень многое, если не все. Какой бы черствой и отстраненной от гильдии Полюшка ни казалась, она за них переживала, потому что Хвост Феи и ее семья тоже. И поэтому, она надеялась, Шарли сможет ей простить ее резкость.
— Нечто невероятное…
— Что именно?
Шарли с трудом протолкнула слюну в глотку и не смогла сдержать дрожь: ее затрясло, как листик на ветру, и в огромных от всепоглощающего страха глазах, как ураган в море, забушевали непонимание и боль.
— Дворец Меркурий рушился… и там, среди хаоса и разрушения… пела Люси.
«Люси…» — Шарли отняла от головы лапку и обняла себя за плечи, сжимаясь в комочек, — «
…что под вспышками праздничных фейерверков вонзала кинжал Лисанне под ребра».
— Мы… выбрались?.. — он с трудом встал с колен, осмотрев своды огромного зала, оглянулся на Врата. За плащ, покрывающий его голову и плечи, схватились дрожащие руки в поисках хоть какой-то опоры, чтобы подняться на ноги, и прежде, чем он обернулся, чтобы помочь, мальчика вздернули за шкирку. Но он на такую грубость не отреагировал, даже не запищал возмущенно, только с таким же неверием оглядел зал и захлопнувшиеся Врата. — У нас получилось…
— Да. Мы в прошлом.
