***
В баре было шумно — товарищи в лучших традициях Хвоста Феи отказывались унывать, самостоятельно подбадривая себя и еще больше разжигая в себе боевой настрой, загасить который не получилось даже у осознания, что для этого времени они были никчемно слабы, что уж тут говорить про один балл в общем зачете за первый день; можно было различить пылающие энтузиазмом вопли Нацу, смутный полупьяный голос Каны, успевшей уже оценить прелести баров Крокуса, возмущенное «Мастер!», прозвучавшее в ответ на тост деда, наверняка похожий на что-то вроде «Выпьем за то, что мы такие идиоты». Спускаться не хотелось. И не потому, что ему было стыдно, а больше потому, что хотелось в одиночестве переварить этот день, анализируя и раскладывая по полочкам все произошедшее, вычленяя тем самым важную информацию, которая могла бы помочь в будущем. Он не сомневался, что ему еще предстоит столкнуться с созидателем памяти из Саблезуба и чертовым Нарпудингом из гильдии отца Лаксаса, и хотел быть к этим встречам готовым настолько, насколько это вообще было бы возможно. Чтобы в следующий раз не опозориться, как сегодня, а принести своей семье так нужную им сейчас победу. Грей тяжело вздохнул, заставив сидящую в кресле Люси отвлечься от задумчивого созерцания своих коленей, и прижался лбом к прохладному стеклу, окидывая улицу невидящим взглядом. Последний час у него в голове будто что-то взрывалось, отражаясь вспышками фейерверков под веками, стоило только прикрыть глаза, и соображать из-за этого получалось с трудом. Почему-то он пребывал в стойкой уверенности, что ему не помогли бы ни магия Венди, которая раньше не давала осечек (если не считать Трою, но то был повод страданий сугубо Нацу, а не Грея), ни отвары Полюшки, поднимавшие на ноги кого угодно за очень короткий срок, и потому страдал молча, изредка кривясь, когда «взрывалось» особенно сильно. Как, например, сейчас. Грей поморщился, сильно зажмурившись и заскрипев зубами, и из-за этого не смог увидеть, как вздрогнул Джерар, отсиживающийся на крыше соседнего дома, и как он скользнул в тень между зданий, чтобы направиться в сторону дворца Меркурия. Обеспокоенный взгляд Люси прошелся вверх по его напряженной спине и остановился на растрепанном затылке, но Грей никак не показал, что чувствует ее беспокойство. Он только дышал на счет, мысленно перекладывая из кучки в кучку льдинки и используя это странное подобие детской игры, которой его развлекал отец в глубоком детстве до нападения Делиоры, чтобы успокоить хотя бы разбушевавшиеся нервы; успокоить странную головную боль он и не надеялся. Следовало бы, конечно, известить о ней остальных, чтобы они имели в виду его не самое здоровое состояние, но отчего-то ему не хотелось этого делать — что-то, пришедшее вместе с этой головной болью, останавливало уже готовые сорваться с языка слова. Что-то, говорившее, что товарищам пока рано об этом знать. И вместе со всем этим глубоко внутри зрело предчувствие скорых неприятностей. Оно сдавливало сердце стальными тисками, заставляя его беспокойно трепыхаться в этой тесной клетке из тонких прутьев, которые, впиваясь в плоть, причиняли боль, и Грей невольно потянулся к груди, сжимая рубашку вместе с крестом напротив пульсирующего комка мышц, желая хоть немного облегчить фантомную боль. До отчаяния хотелось знать, почему все это происходит, но дать ясные ответы было некому — вряд ли дед или даже Первая могли бы ему объяснить, отчего на душе скреблись кошки. Ведь точно не из-за Игр же: то было скорее предвкушение реванша и желание доказать, что они еще могут повоевать, желание вернуть утраченную гордость Хвоста Феи хотя бы ради тех, кто все эти семь лет ждал и не терял надежду. Но никак не отвратительная тревожность, которая обычно была предвестником не самых приятных событий. Грей чуть тряхнул головой, отгоняя мрачные мысли — для них сейчас было совсем не время, — и решительно распахнул глаза, готовый спуститься вниз, чтобы присоединиться к набирающей обороты гулянке, но застыл с приоткрытым ртом. Задуманное для Люси «айда к нашим, пока они там в порыве чувств не разнесли все до основания» встало в глотке комом. В окне, в котором буквально минуту назад освещали мощеную дорогу фонари, была отнюдь не улица. — Люси? — имя подруги вышло похожим на задушенный хрип. Люси, явно не ожидавшая, что Грей заговорит первым, вздрогнула, издав удивленное «а?», и захлопала глазами, словно только проснулась, разбуженная резким звуком. Но Грей в ответ промолчал, будто вообще забыл, что сам ее позвал, и не отреагировал, даже когда она подошла к нему и тронула за плечо, желая привлечь его внимание — молчание из мрачного стало гнетущим, и ее это пугало. Но Грей к ее попыткам остался глух: он только смотрел на что-то в окне широко распахнутыми глазами, будто загипнотизированный, и в темной бездне лишившихся живого блеска радужек Люси видела заполоняющий все с неистовостью лесного пожара первобытный ужас. В окне, за вмиг ставшим ледяным стеклом Грей видел странные развалины. И там, под небом цвета запекшейся крови, заливисто хохотала Люси: кружилась вокруг себя, легко переступая с носка на носок, раскидывала в стороны тонкие руки, давилась странным громким смехом, похожим на скрежет гвоздя по стеклу, впивающимся Грею в виски когтями какой-то непонятной твари, буквально захлебывалась им, надсадно кашляя и сплевывая черную вязкую слюну; слезы катились по остроскулым щекам, по тонкой бледной шее, по четко выделяющейся трахее, скатывались за ворот плаща и оставались темными пятнами на ткани грязной рубахи. Люси хохотала, плакала и кружилась, словно заведенная куколка, дергалась, как в припадке, и взмахивала перепачканными красным руками, с которых брызгами летела кровь. Люси была словно безумная. Оторваться от этой сюрреалистичной картины у Грея не получалось: взгляд, будто прикованный, следил за слишком тусклыми золотыми прядями, парящими в задымленном воздухе, за развевающимся за спиной плащом, напоминавшим драконьи крылья, за сумасшедшим оскалом, искривившим (не)знакомое жесткое лицо. Взгляд цеплялся за окровавленную ладонь, в отчаянии искал под красным слоем знакомый розовый герб, служивший бы ориентиром, знаком, что это все еще их Люси. Искал и не мог найти. Люси замерла. Она шаталась, будто пьяная, все ее тело сотрясала крупная дрожь; потрескавшиеся губы дрожали в широкой истеричной улыбке, полной торжествующей радости победителя. Дрожащие руки обхватили тонкие плечи, образовавшуюся тишину, пару секунд прерываемую лишь хрустом камней под каблуками ее сапог, прервал тихий-тихий безумный смех, больше похожий на задушенный писк. «Хотела бы я увидеть лицо драконьего ублюдка, когда он тебя найдет», — просипела Люси сквозь смех, сгибаясь пополам и едва не заваливаясь набок. И только сейчас Грей обратил внимание: за ее спиной на фоне темного камня, будто подсвеченный изнутри, белел силуэт распятого человека. Человека, на чьей груди даже сквозь кровь и раны чернел герб Хвоста Феи. Под испуганным непонимающим взглядом Люси Грей сильнее сжал в руках крест, царапая его острыми краями ладонь почти до мяса. Этим силуэтом был он.***
Здесь слишком чистый воздух: в нем не чувствовалось металлического запаха, ставшего почти родным за последние месяцы, и давящего ощущения мертвой магии, будто ковром покрывшей всю землю. Спокойные магические потоки ласково касались кожи, успокаивая горячность погони и забирая с собой засевшую где-то рядом с сердцем жгучую боль, ерошили грязные пряди волос, торчавшие из-под подобий капюшонов, и будто спрашивали, почему у столь сильных детей магии, в чьих венах жидкий эфир заменил кровь, вместо ауры сплошные боль и отчаяние. — Дышать больно… — он не глядя положил руку на чужую макушку, чувствуя, как куда-то в ребра уткнулись лбом, и легонько погладил поверх капюшона, не решаясь скинуть оборванный кусок ткани и зарыться пальцами в жесткие от грязи и пыли пряди. — Нацу… — Делай вдохи поглубже, — Нацу сам же последовал своему совету, с трудом не давая скопившимся в уголках глаз слезам катиться по щекам. Острый драконий нюх ловил отголоски знакомых запахов, навсегда, казалось, для него угасших, и внутри все трещало от понимания, что они там, где все, чье дыхание оборвалось, живы. Где они все еще не знали ужасов войны и не чувствовали, как покидает жизнь тех, кто когда-то был смыслом существования. — А еще лучше вернись в свою обычную форму. Не трать силы понапрасну, Лектор, — Лектор отрицательно помотал головой, слабо дергая ушами под капюшоном, и посмотрел на Нацу искоса больными глазами. В глазах этих боль, усталость и яростная решимость мешались в причудливой коктейль, заставлявший внутренние органы сжиматься в огромный однородный ком из мяса, крови и желчи. Нацу тяжело вздохнул, прижав Лектора к своему боку за острые плечи, и глубоко втянул носом ночной воздух. Краем уха он услышал, как двое других его спутников поступили так же и как один из них шумно выдохнул с тихим бешенством, скрипя зубами и прожигая несчастные растения направленными в никуда взглядами, но не обратил на них внимания — все его органы чувств были направлены в обоняние и выжигавшее все изнутри желание почувствовать всего один запах. Запах, который одним своим существованием пробуждал в нем взбешенного дракона и заставлял вены в буквальном смысле пылать от раскаленной ненавистью магии огня, подаренной Игнилом. — Ничего, — грубый голос выдохнул с хорошо слышимым глухим разочарованием. Спутник Нацу мрачно оглядел пространство сада, по нескольку секунд задерживая взгляд на каждом повороте и цепляясь за каждое легкое движение листа от ветра, со скрипом кожи перчаток сжал кулаки. Нацу выдохнул следом, пустым взглядом наблюдая, как облачко пара растворяется в свете лакрим. — Она испарилась. — Не могла, — тихо обозначила себя последняя из их компании. — Она не владеет магией телепортации. Она должна была где-то выйти. — Я будто не знаю, — грубо фыркнул. — Но, если верить моему нюху, а он вряд ли ошибается, потому что Саламандр тоже ничего не чует, этой твари здесь нет. — Нацу? Нацу только поджал губы, отворачиваясь от напарницы, и едва заметно кивнул — он правда ничего не чувствовал. Этот факт бесил его так же сильно, как и приводил в отчаяние, но даже утешить ее ему было нечем, как бы он ни хотел. Они столько гнались за ней, столько потеряли, и в конце концов, когда она уже была у них в руках, они ее упустили. Упустили врага, который был ослаблен и почти побежден. И теперь они находились неизвестно где — Нацу, невольно оглянувшись, подметил, что правильнее было бы сказать когда, — понятия не имели, что им делать и куда податься хотя бы на ближайшее время; они были истощены, голодны и хотели спать: Лектор под его рукой едва стоял на ногах от усталости, упрямо не желая прерывать трансформацию, острый слух ловил слишком громкое в ночной тишине стройное голодное бурчание, глаза слипались, заставляя думать только о том, где можно уложить побитое тело. Но если сейчас все бросить, то поквитаться с чудовищем, которое уничтожило все, что было им дорого, они уже не смогут. — Лектор, — Нацу с тяжелым вздохом мягко отцепил от себя удивительно хваткие для его состояния пальцы от своей одежды и, не выпуская чужие ладони из рук, присел на корточки, стараясь заглянуть в осунувшееся лицо, — пожалуйста. Лектор снова упрямо помотал головой, твердо посмотрел Нацу прямо в глаза, и взгляд у Лектора был знакомый до дрожи, хоть на Нацу когда-то так смотрели глаза совершенно другого цвета. Правильно говорят: каков хозяин, таково и животное, и пусть по отношению к Лектору это звучало грубо. Глаза защипало с удвоенной силой, но плакать для Нацу стало непозволительной роскошью слишком давно, чтобы он смог позволить себе забыть, как давить встающие комом в горле рыдания и как выглядеть тем человеком, за которым пойдут все. Даже когда все, чего ты хочешь, это умереть. — С истощением магического резерва ты вряд ли сможешь нам чем-то помочь, — попытка зайти с другой стороны так же ничего не дала: Лектор только отвернулся, выражая тем самым протест, и во всей его тонкокостной фигурке Нацу увидел отражение собственного безрассудного упрямства. Упрямства, которое когда-то от него перенял Стинг, а от него невольно перехватил и Лектор. Упрямства, которое раз за разом заставляло Нацу подниматься на подгибающихся коленях и кидаться в бой, когда собственные силы были на абсолютном нуле, а противник даже не думал уставать. Только сейчас это безрассудное упрямство было ни к чему. Теперь Нацу как никогда понимал всех тех, кто жаловался, что он никогда не знал, когда нужно остановиться. — Нацу прав, Лектор, — Нацу слегка дернулся от неожиданности, отстраненно заметив, что ему, видимо, настолько плохо, что он не чувствует, как к нему подходят со спины, и не глядя легко кивнул; напарница поймет этот едва заметный жест благодарности без слов, можно не сомневаться. К плечу в секундном жесте поддержки прикоснулась женская рука и тут же переместилась на макушку Лектора; он смотрел на них обоих с отчаянной решимостью и абсолютно детской обидой, но Нацу видел, как с каждой секундой все быстрее разрушались с громким треском чужие внутренние барьеры, и спустя пару минут гляделок Лектор наконец сдался. Отвел взгляд, чуть сжав пальцы устало улыбающегося Нацу, ткнулся макушкой в чужую ладонь и секундой позже мешком свалился Нацу в руки из дыма от трансформации в своей обычной кошачьей форме, тут же свернувшись в клубок. Нацу прижал Лектора к груди, прикрыв своим плащом, и встал с колен, даже не став их отряхивать — смысл, если его одежда все равно годилась только на помойку, и никакая чистка не смогла бы этого исправить. Только сейчас он заметил, как драло нос, и поморщился под обеспокоенными взглядами: другой эфир, одновременно знакомые и незнакомые запахи, взбесившая магия не давали даже дышать спокойно, не то, что учуять (кого-)что-нибудь. Глубоко вдыхать чуждый воздух было не самым лучшим его решением, но иначе найти ее было невозможно. Сейчас, впрочем, их положение ни капли не улучшилось — ни учуять, ни уж тем более найти, когда дышишь ртом, и вдобавок ко всему внутри все ворочалось от тревоги за тех, кто ни о чем не подозревал. Отвратительнее некуда. Нацу почесывал Лектора между ушами, стараясь успокоить себя таким нехитрым способом и пытаясь решить, что делать дальше; он не сомневался, что каждый из его спутников тоже усиленно думал, но невольно брал больше ответственности за их дальнейшие действия на себя. Потому что в том, что они ее упустили, виноват был только он: он, уже попавшись в ее ловушку, забыл, что она владеет не одной магией. Голова начинала трещать. Тело, пусть сильнее и выносливее обычного человеческого, сильнее и выносливее даже тела обычного рядового волшебника, все равно требовало пощады — последние четверо суток он не спал, не ел и ни секунды не отдыхал, он бегал по всему Фиору в поисках всего одного-единственного человека, подгоняемый одним только желанием убить. И усталость все же брала свое, потихоньку, понемногу сводя на нет действие кипящей в крови ярости, из которой он черпал силы двигать непослушные конечности. Лектор, будто почувствовав, что упадническое настроение угрожало скосить самого оптимистичного из них, прижался к его груди сильнее, хватаясь лапками за потрепанную кофту и слабо, чуть жалобно урча. Нацу хватило только едва улыбнуться в ответ и подавить зевок; он оглядел сад сонными слезящимися глазами и как никогда ясно понял, что сейчас они ничего не могут сделать. Даже с их острым нюхом они не почуяли и намека на чуть гнилой запах темной магии, пропитавший ее всю насквозь, и к тому же наверняка в ближайшее время ничего вообще почуять не смогут — слишком другая здесь атмосфера, грозившая стать настоящей пыткой для их чувствительных к любым магическим изменениям организмов, — а им бы еще разведать обстановку и найти место, где можно было бы передохнуть без риска нападения. Это сколько угодно мог быть их мир, наслаждавшийся спокойствием, не прерываемым разворачивающимися военными театрами, но это все еще не их время, про которое они не знали даже года. — Саламандр, — тихий рык выкинул Нацу из его мыслей в реальность, заставив встрепенуться, прижав бессознательно в защитном жесте Лектора к себе сильнее, и резко развернуться в сторону говорившего, щуря глаза в молчаливом требовании продолжать, — у нас гости. Нацу впился глазами туда же, куда смотрел его напарник. Кровь стучала в висках громким паническим боем — как он сразу не заметил, что за ними кто-то наблюдал? Во рту пересохло моментально: он чуял только смутно знакомую ноту из всего запаха, и эта нота не давала ему никакого направления в размышлении, кто бы мог к ним пожаловать. Его напарнику, по-видимому, тоже, потому что скалился он знакомо-опасно, так, что пробирало до дрожи — с этим же оскалом он набросился на ту, что отобрала у него всю его семью, которая давала ему смысл жить. И кем бы ни оказался их гость, он кинется на него без лишних размышлений, вздумай этот человек хотя бы неровно подышать в сторону тех, кто остался от его близких. Даже немного смешно становилось. Они никогда не были особо сильно дружны, когда-то даже едва друг друга не убили, но сейчас он был готов прикончить любого, кто хотя бы протянет к Нацу руки. И Нацу бы этому порадовался, не происходи это при данных обстоятельствах. — Выходи, — Нацу молча уступил место главному, отступив в тень и настороженно сверкая глазами оттуда, готовый вмешаться при первой необходимости. Нет, он ничуть не сомневался в силе человека, которого дедуля назначил Мастером, ведь он сам когда-то эту силу на себе и испытал, но беспокойства за него это ни капли не умаляло. Гилдартс был сильнейшим из них и все равно… Нацу мотнул головой, отгоняя навязчивые мысли. Сейчас не время. Но стоило только их незваному гостю выйти на свет, как Нацу засомневался в необходимости каких-либо защитных действий. — Джерар? — Нацу перехватил Лектора одной рукой и другой спешно скинул с головы капюшон, позволяя себя увидеть. Уже готовый использовать что-нибудь из своего боевого арсенала Джерар замер с протянутой к посохам Мистгана рукой, удивленно смотря на знакомое, но слишком другое лицо.***
— Прекрати, Гажил! Леви изо всех тянула эту массивную тушу на себя, желая предотвратить уже готовую разразиться бурю в лице раздраженного Лаксаса (который, судя по дергающейся светлой брови, несмотря на свое внешнее спокойствие, постепенно, с каждым касанием чужой ладони о свою голову, медленно и методично закипал), но терпела обидное поражение — Гажил прекращать опасные действия явно не собирался, хотя, она была уверена, прекрасно видел, чем они грозят. Лаксас смотрел на чужое веселье исподлобья, обещая мрачным взглядом все кары небесные, и не приводил их в исполнение только потому, что одной только уничтоженной мебелью Хвост Феи не отделался бы — пришлось бы искать новую гостиницу. А это долго, муторно и сложно, потому что надо идти на поклон к организаторам. Доставлять лишних проблем гильдии Лаксасу явно не хотелось, их и так сейчас хватало. — Ах ты… выродок! «Запретите уже кто-нибудь Фриду пить на законодательном уровне, пожалуйста», — мысленно заплакала Леви, всем сердцем желая оказаться где-нибудь не здесь, чтобы не слышать пьяных речей капитана Громовержцев: пьяный Фрид был той еще проблемой для окружающих, потому что себя контролировать он переставал абсолютно и в лучшем случае нес очень странную околесицу, воспринимать которую без смеха (или стыда — тут уж кому как) возможным не представлялось. И великое счастье, если его речи будут хотя бы связными и более-менее понятными, как, например, сейчас: видимо, Эвергрин хотя бы какое-то время следила за тем, сколько выпивки оказывается в желудке товарища, памятуя, что ее многоуважаемый капитан — личность абсолютно к алкоголю неустойчивая. Но, если судить по пьяным звукам из-за столика за его спиной, следила недолго, за что ей очень сильно хотелось настучать по голове. К счастью Эвергрин, руки Леви были заняты. Гажил все же отстал от Лаксаса — то ли заметил, что скоро рванет, то ли ему надоело проверять чужое терпение на прочность, поди разбери гуляющие в этой черепной коробке мысли, понимать которые, видимо, получалось только у Лили каким-то неведомым образом — и отошел обратно к бару, планируя выпить за компанию со всеми. На Леви, отскочившую от него тут же, как он махнул рукой на пьяных в ничто Громовержцев, покидая их очень приятную, но отягощающую в данном их состоянии компанию, он внимания не обратил. Ей же, наверное, и лучше. Леви тяжело вздохнула и опустила руки, которые, отскакивая, прижала к груди. Несмотря на царящее кругом веселье, на душе отчего-то было неспокойно: внутри все завязывалось в тугой узел, превращая тело в сплошной оголенный нерв, и она невольно дергалась, когда краем глаза ловила резкое движение. Что-то, похожее на отчаянную птицу, запертую в тесной клетке, билось изнутри черепа, отдаваясь в уши противным звоном, и она морщилась и мотала головой, будто пыталась выкинуть эту несчастную невольную узницу из ее тюрьмы, открытой двери которой она почему-то не замечала. Но противный звон только нарастал, не принося, что было странно, с собой никакой боли. Она была бы и рада скинуть это все на нервы из-за Игр и беспокойство за сохранность целостности согильдийцев — ее до сих пор бросало в дрожь от воспоминаний, с каким маниакальным тщанием Нарпудинг кидался на Грея и как без сил свалилась на песок Арены Люси после битвы с Флер, тоже носившей герб Хвоста Ворона, — но у нее не получалось. Подсказывало ей что-то — возможно, интуиция? кто знает, — что к Играм то, что она чувствовала, имело весьма слабое отношение. К Играм — слабое. Но вот к их участникам… Взгляд судорожно начал шарить по помещению в поисках светловолосой головы: Леви почему-то до ужаса понадобилось найти Люси. Чтобы убедиться, что она здесьЧтобы что?
Когда она наконец нашла в пестрой толпе согильдийцев подругу, непонятные быстрые мысли, не успев даже дать подумать, откуда они взялись и почему, оборвались, и Леви просто в непонимании уставилась на Люси: та бодро отчитывала совсем не слушающего ее Нацу за устроенный погром, укоризненно тыкая в него пальцем и моментами отвлекаясь то на Грея, который бушевал рядом и привлекал к этому «благому делу» своего вечного соперника, с радостью ведущегося на провокации, то на Эрзу, прося у нее помощи в успокоении двух самых буйных голов их гильдии. Эрза в ответ только улыбалась и что-то отвечала уже едва не плачущей Люси, потерявшей всякую надежду найти поддержку; Леви с улыбкой подумала, что ответ Эрзы с огромной вероятностью мог быть похожим на: «Да не переживай ты так, пусть отдохнут» и явно изменился бы на угрозу убийства, если бы Нацу и Грей в своих играх покусились на ее сласти. — Убей ее. Леви вздрогнула. Ледяной голос — сам по себе тихий, но все равно звучавший громче криков согильдийцев — будто заморозил всех подобно магии Грея. Все застыли: Нацу и Грей почти вцепились друг в друга, остановив кулаки за пару миллиметров от лиц, Мастер с довольной улыбкой в очередной раз наполнял свою немаленьких размеров кружку, над которой склонилась бутылка с начавшим литься из нее вроде бы вином, Эрза наполовину обернулась к Мире, Люси с визгом отскакивала от разошедшихся товарищей. Никто не двигался, не шевелил даже крыльями носа в доказательство того, что хотя бы дышит; само время будто остановилось для всех. Но не для Леви. — Убей гадкую фею. Голос, похожий на стылую воду, будто бы неживой, мертвый, раздался совсем рядом. Леви судорожно сглотнула, отступила к стене; взгляд бегал по помещению в поисках его обладателя — нет, несмотря на то, что голос был абсолютно пустым, он был женским — его обладательницы, но не находил ничего, натыкаясь только на замерзших, будто на рисунке Ридаса, товарищей, смотреть на которых было жутко. Но отвести взгляда у Леви не получалось: она в упор смотрела на Люси, разглядывала будто восковые черты застывшего лица и что-то отчаянно в них искала. Только что она искала? Что ей так необходимо было найти, что, казалось, от этих поисков зависела не только ее жизнь, но и существование всего мира?[угрозу]
— Убей Люси Хартфилию. Стало холодно. Могильный холод сковал все тело, не давая ни шевельнуться, ни выдавить даже банальное «что?» в ответ; она только и могла, что шокировано смотреть широко распахнутыми в ужасе глазами на появившуюся из неоткуда полупрозрачную фигуру со знакомыми кудрявыми волосами, непослушные голубые пряди которых перехватывала оранжевая лента, и стучать зубами от пробирающего до костей озноба. Фигура быстро становилась четче, обретая знакомые черты: тонкие ручки, узкие плечи, маленькая грудь, большие карие глаза, от взгляда в которые в горле встал ком, — будто подернутые поволокой, лишенные блеска, они напоминали глаза ожившего трупа. Леви смотрела на саму себя. Только старше. — Убей ее. Лицо, которое она каждое утро видела в отражении зеркала в ванной, исказила жуткая гримаса боли и отчаяния. — Пока Королева Спригган не уничтожила все то, что тебе дорого.***
Ветер на крыше дворца был не в пример сильнее, чем внизу. Он хлестал грязными жесткими волосами по щекам, покрытым ссадинами, от чего она морщилась, и заставлял ежиться от холода, сжимая пальцами с обломанными ногтями дрожащие плечи. Сейчас она больше всего мечтала оказаться в кольце сильных теплых рук и услышать над ухом грубоватый насмешливый бас, чей обладатель после слов про «замерзшую мелкую человечишку» обязательно бы зарылся носом в ее волосы и согревал своим горячим дыханием. Она с ненавистью посмотрела вниз, сжав пальцы сильнее и оставив на не скрываемой рваной одеждой коже красные полосы. Эти чертовы люди отняли у нее все, что она любила. Они отняли у нее дом, друзей, возможность быть человеком. Отняли у нее мечту, способности, мир, который она так и не сумела повидать. Они отняли у нее то единственное, что, она надеялась, никто и никогда не сможет у нее отнять — они отняли у нее ее Короля. Они отняли у нее человека, с которым она повязала души, которого она называла любимым и которому обещала обручальное кольцо. Они отняли у нее все и еще хотели остановить, когда она попыталась вернуть себе то, что ей причиталось. Вернуть все то, что задолжал ей этот гребанный мир. — Ничтожества, — гневный низкий рык, невольно вышедший так сильно похожим на рык ее Короля, против воли сорвался с тонких искусанных губ. Твари, из-за которых она страдала всю жизнь, сейчас копошились внизу и пытались ее вынюхать, но явно терпели поражение в очередной битве этой еще не окончившейся войны. Лицо, словно уродливая трещина на красивом витраже, исказила жуткая усмешка. Она заставит их страдать. Заставит почувствовать все то, что чувствовала она, видя, как ее любимого Короля покидает жизнь. Она отомстит. Эти чертовы ничтожества не будут спокойно жить, пока будет жива она и пока будет жива ее ненависть. Они бесславно сдохнут, сполна заплатив за всю ту боль, которую ей пришлось пережить по их вине. Она поклялась об этом на крови истинного Повелителя, когда, позорно поджав хвост, жалко сбегала с места последней битвы, так и не похоронив достойно единственного человека, кто отнесся к ней по-доброму. Кто отнесся к ней, как к равной, и кто пообещал подарить ей весь мир, положив к ее ногам его пепельные останки. Это клятва Королевы, в честь которой величайший Король устроил Кровавый бал, уничтоживший мир всего за три дня. Три дня Апокалипсиса.***
В ушах противно звенело; взгляд отказывался фокусироваться хоть на чем-то, и потому он почти ничего не видел — так, только смутные мелькающие пятна, которыми ему представлялись согильдийцы; в висках стучало, оповещая, что еще минут десять такой пытки, и у него начнется мигрень. Руки сильно тряслись; Фрид отнял ладонь от уха, признавая такой детский способ избавления от противного звона бесполезным, и обнял себя за плечи, с силой сжав пальцами ткань камзола и попытавшись так скрыть пробирающую тело дрожь. Он покосился на их столик, за которым Кана задорно распивала с каким-то непонятным мужиком диковатого вида (судя по гербу на всю спину, мужик был из Кватро Цербера, но Фрид сейчас ни под дулом пистолета Биски, ни с мечом Эрзы у шеи не вспомнил бы его имени; но он был уверен, что точно его знал), и тяжело вздохнул, с трудом отходя куда-то в угол и чувствуя, как плечи сковывает ознобом. Наверное, ему следовало бы подняться в комнату и нырнуть под одеяло, пытаясь хоть так согреться и избавиться от трясучки, раз у него все равно больше не получится радостно погулять этим вечером за компанию с гильдией — слишком тяжело ему было веселиться, пока в ушах сквозь звон слышался чужой отчаянный голос, — но ноги не двигались. И поэтому Фрид просто стоял в углу, привалившись плечом к стене и завесив лицо волосами, чтобы никто не видел мертвенной, почти даже трупной бледности и широко распахнутых пустых глаз, безумный взгляд которых явно заставил бы согильдийцев сомневаться в его адекватности. Он и сам начал в ней сомневаться. Потому что то, что он слышал и видел только что, он не мог бы услышать и увидеть, даже если бы выпил раз в десять больше. Потому что не мог Лаксас… «Не смей умирать! Фрид! Слышишь меня?! Не смей!» Фрид сглотнул вязкую слюну. Не мог Лаксас так сильно о нем беспокоиться, чтобы в его голосе слышалась такая жуткая боль — разъедающая, раздирающая, отчаянная. Боль человека, который теряет самое дорогое и важное, что было у него в жизни, и не может никак этому воспрепятствовать. Он не мог быть настолько дорог Лаксасу даже в своих глупых мечтах. Фрид давно избавился от своих розовых очков: Лаксас считает его не более, чем близким товарищем, которого он согласен подпустить к себе в качестве напарника по команде, но ни шагом ближе, и вряд ли когда-нибудь изменит свое о нем мнение. Лаксас, казалось Фриду, вообще не замечал ничего вокруг, если оно не касалось задания или тренировки (и теперь еще, возможно, гильдии в целом — после возвращения Лаксас стал гораздо ближе с товарищами, стал в какой-то мере мягче и заботливее; все же прав был Фрид, считая, что воспитание Хвоста Феи невозможно искоренить из человека, как бы Лаксас в свое время ни утверждал обратное), и уж тем более он не замечал чего-то такого, что обычные человеческие существа называли «любовью». Лаксасу банально было плевать на подобное. Фрид горько усмехнулся. Сколько бы времени ни прошло и как бы хорошо он все ни осознавал, а все равно было больно. Каждая собака в Магнолии знала, что он неравнодушен к Лаксасу Дреяру, каждый в гильдии это понимал (может, кроме Нацу и Люси: первый был похож на Лаксаса и, не в обиду Нацу, слегка глуповатым маленьким ребенком, хотя, казалось бы, ему уже минуло восемнадцать; а вторая провела в гильдии не так много времени и могла еще не заметить или ее могли не просветить согильдийцы, свято хранившие чужие скелеты в шкафах, за что им огромная благодарность). Его чертову влюбленность заметил даже Мастер: «Тебе не стать счастливым рядом с моим зазнайкой-внуком, Фрид». Будто он сам этого не понимал. Но маленькую, совсем крохотную надежду на смутное «лучшее» задавить у него не получалось: он все еще почему-то верил, что однажды Лаксас посмотрит на него не как на товарища по гильдии или капитана своего личного отряда, а как на кого-то более значимого. Этот маленький росточек робко цвел где-то внутри, за диафрагмой, изредка напоминая о себе легкой болью в сердце, когда у Фрида почти получалось забыть о его существовании, и отказывался умирать, задавливаемый разумными аргументами, что ничего никогда не случится. И Фриду, черт побери, хватало и этого. Потому что даже такая маленькая вера причиняла много боли. Но это чертово смутное видение Лаксаса, который отчаянно его звал и просил не умирать, Лаксаса, который о нем беспокоился, Лаксаса, в чьем голосе Фрид слышал буквально мольбу, — это видение удобрило почву, на которой выживал этот росточек, и позволило ему глубже пустить корни, оплетая легкие. И пусть разумом он понимал, что это, скорее всего, плод его пьяного сознания, сердце отчего-то твердило — нет. Даже если увиденное показывало запястье с зеленым гербом Хвоста Феи и тускло поблескивающее, заляпанное кровью обручальное кольцо на безымянном пальце. Даже если увиденное показывало ему его руку, которая ласково касалась исчерченной дорожками слез щеки Лаксаса, просящего его не умирать, и говорило, едва не кричало:Все было.
***
Целый, не порушенный войной Крокус вызывал только подернутую грустной ностальгией улыбку. Аккуратные домики и украшенные цветами улочки, в их времени превращенные в руины из булыжника и человеческого праха, разносимого ветром среди остатков некогда цветущей столицы, горевший в домах даже в такое позднее время уютный свет от свечей, служивших скорее данью антуражу, чем реальной подсветкой, едва, но все же уловимый смех волшебников из гостиниц, эхом гулявший по всему городу, — все это напоминало о том, чего они лишились. Чего она их лишила. Эта повернутая сука отобрала у них не только семью — она отобрала у них их дом и их мир. Она отобрала у них саму возможность оставаться людьми. Она отобрала у них буквально все. У них остались только они сами — разбитые, сломанные и почти сломленные, уничтоженные изнутри. Жалкие остатки самих себя, движимые не сознанием, а силой ненависти и ярости. Нацу от этой мысли пробрало на тихий истеричный смех. Он чувствовал четыре обеспокоенных взгляда, скрестившихся где-то на уровне его лица, но ему было все равно. Внутри, там, где раньше билось горячее сердце легендарного Саламандра из Хвоста Феи, зияла чертова пустота — вымытая кровью товарищей и слезами над их трупами, которые он собственноручно закапывал в землю, пожиравшая тело и сознание, словно какой-то паразит. Пустота, после которой не оставалось ничего, — Нацу был совсем не уверен, что сможет жить или даже существовать по инерции, когда сердце твари, чье имя каждый волшебник знал лучше, чем имена Акнологии или Зерефа, остановится в его руке. Нацу был совсем не уверен, что от него осталось хоть что-то, кроме этого желания вырвать кровавый комок из чужой груди и раздавить в кулаке, с садистским наслаждением наблюдая, как из столь ненавистных глаз утекает жизнь. Возможно, и правда — от них остались только это желание и клятва отомстить за тех, кто сложил головы в бессмысленном танце смерти, устроенным ради сумасшедшей соплячки, возомнившей, что она в праве вершить судьбу всего мира. Возомнившей, что она в праве решать, кто должен жить, а кому полагается гнить под землей. — Нацу… — Лектор коснулся лапкой шеи, не дотянувшись до лица, покосился на немного сумасшедшую улыбку. — Нацу?.. Голос у Лектора дрожал, и скрыть это он даже не пытался — зачем напускное спокойствие и непонятное притворство, если все они знали, что за этими глупыми масками скрывается? Голос у Лектора дрожал, и в этой дрожи отчетливо слышалось отчаяние — потому что кроме Нацу у Лектора никого не осталось. И одна даже мысль потерять еще и Нацу, последнего, кто был ему дорог не просто как товарищ и близкий друг, а как семья, для Лектора была равносильна пытке. И сейчас Лектор чувствовал, как эта мысль просачивалась в реальность, — Нацу, которому именно Лектор рассказал то, что навсегда изменило вечно веселого заводилу, изломав его до неузнаваемости, прямо на его глазах медленно умирал изнутри. Нацу прямо на глазах Лектора превращался в пустую оболочку, которую назвать Нацу Драгнилом не поворачивался язык. Лектор правда старался не плакать; он знал, что все видели, что он едва сдерживает слезы, но вскрывать еще одну не зажившую гноящуюся рану своими слезами ему совсем не хотелось. Возможно, потом он наплачется вволю, позволяя себе не сдерживаться и отпустить все, что накопилось, но пока… Пока он хотел хотя бы попытаться спасти то, что осталось от Нацу, которого он знал. — Прости, — Нацу погладил Лектора по прижатым ушам. — Все в порядке, не переживай. Лектор только спрятал мордочку у него на груди. Нацу знал — Лектор понимал, что все ни разу не в порядке. Что все отвратительно и ужасно, что они все сейчас на какой-то очень тонкой грани, за которой пугающая неизвестность черного беспросветного безумия, тенью преследовавшего их последний год. Лектор никогда не был глупым — может, только вспыльчивым, но этим страдал почти каждый в их гильдии. Лектор всегда был понимающим и умеющим ловить общие настроения, но никогда — знающим, что с ними делать. В их паре действиями всегда руководил Стинг, прислушиваясь к напарнику, пока Лектор объяснял, как понимал, ситуацию, и без этой иногда неумелой, но всегда искренней поддержки их светлого мальчика им всем было тяжело. Без всего их искреннего светлого мальчика им всем было тяжело. Нацу громко втянул в себя воздух, закинул голову назад — образ Стинга, несмотря на прошедшее время, все еще четко стоял перед глазами. Задорная улыбка, которая, пусть все и говорили, что была чистой копией улыбки самого Нацу, была его, Стинга, собственной, вечно встрепанные светлые волосы, которые любил взъерошивать еще больше каждый в гильдии, потому что они были безумно мягкими, покачивающаяся в ухе серьга — подарок Вайслогии, с которым Стинг никогда не расставался. Образ нечеткий, с оттенками красного и грязно-белого, которым выцветали вороново-черные волосы синхронно с громким отчаянным криком, но все еще бережно хранимый в памяти как самая величайшая драгоценность. Нацу грустно усмехнулся. Его подсознание любит играть с ним веселые шутки. — Стинг был таким славным, — он уронил эту фразу в прохладный ночной воздух неосознанно: сам застыл посреди дороги, чувствуя кожей ненормальный для людей жар, скоплением которого замер за его спиной Мастер, и несколько секунд просто смотрел вперед. Глаза, не видя, гуляли по светящейся лакриме-таблице, ни на чем не задерживаясь и не отдавая отчет мозгу, что они прибыли в первый пункт назначения из их коротенького списка. Только в ушах звенели отголоски ничем не перебиваемой собственной фразы — даже робкая попытка вспомнить чужой смех закончилась провальной пустотой, заставившей панику застрять где-то в горле. Нацу начал забывать. А ведь времени утекло с тех пор всего ничего. — Пойдем, — ему на лопатку легла теплая широкая ладонь, легко подталкивая в спину, и Нацу позволил повести себя вперед, как маленького. Ему даже стало стыдно — не он один здесь чувствовал, как ныло от боли сердце, но он один здесь позволял себе расклеиваться. — Не думай лишние мысли, тебе не идет умственная деятельность. Нацу коротко улыбнулся, чуть дернул плечом и ускорил шаг, услышав за спиной обрывистый смешок. Мастер знал, что Нацу за такую поддержку никогда спасибо не скажет, но свою благодарность обязательно выразит позже — главное успей понять, что это была именно она. «Вот не научила Эрза в детстве правилам приличия, и дед этим не озаботился, а мне разгребать», — хмыкнул вслед, коротким жестом призывая остальных за собой и уже убежавшим вперед Нацу, с поразительной целеустремленностью шагавшим в сторону таблицы с результатами. Он подозревал, что ускорился Нацу не ради того, чтобы выяснить, в каком году они оказались, и наконец разобраться с тем, что они будут делать дальше, а только ради того, чтобы полюбоваться названием родной гильдии рядом с первым местом и вспомнить, как весело они проводили Игры. И, пожалуй, у них у всех шаг стал быстрее по той же причине — потому что они все хотели хотя бы немного, но вновь почувствовать ту атмосферу праздника и дружеского соревнования, которой были наполнены Великие Магические Игры. (До того момента, пока Роуг не нашел изуродованное тело Юкино.) — Это еще… что?.. — Нацу, остановившись возле лакримы, широко распахнутыми глазами пробежался по ровным строчкам, и еще раз, и еще, по позиции первого места и по двум последним, по году, и, кажется, еще немного — и Лектор начал бы кричать от того, с какой силой его прижали к телу, не заботясь о том, что он не плюшевая игрушка, а, вообще-то, живое существо. Пока что живое. Но Лектор и сам в неверии таращился на несчастную таблицу, целую только благодаря тому, что Нацу пребывал в слишком сильном шоковом состоянии, и только не щупал ее, чтобы удостовериться в том, что ему не привиделось и он не спал. — Саблезуб?.. — слабо-слабо выдохнула Минерва, впившись ногтями себе в плечи и удержавшись на ногах только потому, что под спину ее подловил Гажил. — Почему он… — Где мы, черт побери, оказались? — сплюнул Лаксас, смотря на Х791 год на верхней части таблицы, под которым, под знаком первого места, мирно был записан Саблезубый Тигр. Который в Х791 году не то что в Великих Магических Играх не участвовал. Который в Х791 году вообще не существовал.